Тирза

Когда такси наконец-то подъехало, на улицу вышла Тирза.

Он затолкал Эстер в машину.

— Какой у тебя адрес? — спросил он.

Ответа опять не последовало.

Наглый взгляд. Но уже, как бы лучше сказать, не без нежности. Во взгляде этой девочки он увидел отблески собственной страсти, а как только он узнал эту страсть, тут же вспомнил, как жадно хватал ее пальцами между ног и какая мокрая она была там. Для него. Для него и из-за него.

И ему показалось, что все его человеческое достоинство, которое у него еще оставалось, пряталось там, между мокрыми срамными губами этой девочки, как будто там, в этой влаге, в этой страсти, он смог найти свое человеческое достоинство и забыть госпожу Ван Делфен, а с ней и всех остальных, вместе взятых, хотя бы на немного.

— Где ты живешь? — снова спросил он и ущипнул себя за руку.

— Где-то в Амстелфейне, — сказала Эстер без буквы «ха».

— Ей нужно в Амстелфейн, — сказал Хофмейстер водителю.

Тот посмотрел на него с недоумением и даже с презрением, как показалось Хофмейстеру.

— В Амстелфейн, — повторил отец Тирзы с улыбкой человека, который никого не боится.

Водитель нажал на газ.

Хофмейстер, сам не зная зачем, помахал вслед уехавшему такси, даже не подумав, что Эстер может смотреть сейчас на него. Он помахал ей, как будто махал воображаемым пассажирам в аэропорту Схипхол, чтобы остаться незамеченным.

Когда он собрался вернуться в дом, оказалось, что входная дверь закрыта, а ключей у него с собой не было. Ему пришлось позвонить. Сначала коротким звонком, но потом, когда через полминуты ему никто не открыл, он нажал на кнопку уже сильнее. Нетерпеливо. Хотя и не хотел быть таким.

Его била дрожь.

Тирза открыла дверь.

— Иби уже спит, — сказала она немного укоризненно, но без злости.

— Все разошлись?

— Да, все разошлись.

Она не отошла в сторону, чтобы его пропустить, и прислонилась головой к холодным настенным плиткам в коридоре.

— Тебе понравился праздник, Тирза? Несмотря ни на что, это ведь был прекрасный праздник?

Она не ответила.

Она только повторила за ним: «Несмотря ни на что», но как будто спросила: «В каком смысле несмотря ни на что?» Так это прозвучало.

— Папа?

Он хотел зайти, ему было холодно.

— Папа, — сказала она снова. — Когда я отсюда уеду, как все тут будет? Я хочу знать.

— Дай я пройду.

— Как все будет?

Хофмейстер вспомнил то время, когда он жил в пансионе в Южной Германии, пока она выздоравливала в клинике. Он подумал о ее виолончели. О пюпитре с нотами. О концертах в музыкальной школе. Он всегда садился в первый ряд. И смотрел на свою дочь так, будто хотел ее загипнотизировать, как будто думал, что она не возьмет ни одной фальшивой ноты, пока он не сводит с нее глаз.

— Сыграй мне, — попросил он.

— Что?

— На виолончели. Поиграй мне.

— Прямо сейчас?

— Сейчас.

Она засмеялась:

— Пап, ты ненормальный. — Как будто он пошутил за столом, когда к ним на ужин пришли ее подружки. Не слишком удачно пошутил.

Хофмейстер шутил всегда, если у них ужинали подружки или друзья Тирзы. Он считал, что отец обязан нарочито оживлять обстановку.

— Мне это очень важно.

Она должна была сыграть для него, как раньше, на виолончели. Это единственное, что сейчас пришло ему в голову, единственное, что еще могло его спасти. Его младшая дочь и ее виолончель.

— Да я уже несколько лет не играла.

— Какая разница. Ты же не разучилась. Нельзя разучиться.

— Но все спят. Мама только что поднялась наверх.

— Они не проснутся. Они уже привыкли за столько лет.

— Папа, — сказала она, все еще прислонившись виском к плиткам, — ты ненормальный. Это ведь правда. То, что говорила мне тогда, давно, Иби, — правда. Ты не в себе.

У него в голове пронеслись тысячи мыслей, и он спросил себя, каково это — когда твой отец сумасшедший, но, не найдя ответа на этот вопрос, он сказал ей:

— Я совершенно здоров, Тирза. Так же здоров, как и ты. Я просто попросил тебя поиграть мне. Наверное, это сентиментальная дурацкая просьба, и странно просить кого-то играть на музыкальном инструменте среди ночи. Но я не ненормальный.

Она посмотрела на него и сжала губы. Он не понял, можно ли было принять это за улыбку.

— Папа, — шепотом сказала она и посмотрела на него с нежностью и пониманием. — Я с удовольствием тебе поиграю, но только не сейчас.

— Нет, сейчас, Тирза. Немедленно. Сегодня вечером. То есть сегодня ночью.

Она промолчала.

Он сам не понимал, почему это вдруг стало для него настолько важным, делом первостепенной важности, сейчас, когда никаких других первостепенных дел уже не осталось. Что могло быть еще важнее в его жизни?

Он достал из кармана кошелек.

— Я тебе заплачу, — сказал он. — Дам тебе еще денег на Намибию.

Он достал все купюры, что у него оставались.

— Вот, — сказал он, — тут почти пятьсот евро. Тебе пригодятся в Африке.

— Папа.

Она погладила его по щеке тыльной стороной ладони:

— Папа, с чего тебе вдруг так сильно захотелось, чтобы я сыграла?

Он так и стоял, зажав в руке деньги. Больше у него не было. Может, у него никогда и не было ничего больше. Бумажные деньги, чтобы скрыть, что ему нечего больше предложить. Он платил. Платить означало свободу. Платить означало достоинство.

— Потому что тогда я буду счастлив, — сказал он. — Я буду очень счастлив.

Он хотел отдать ей деньги, но она отвела его руку.

Он охотно платил за счастье. В счастье пряталось невыносимое чувство вины. Ошибка. То, за что надо было платить.

Ему уже не было холодно, теперь его бросило в жар. Он почувствовал, что по спине бежит пот. Как будто у него поднялась температура, как будто он простудился.

Тирза посмотрела на него, но уже не как дочь на отца и даже не как заботливая дочь смотрит на человека, который так долго заботился о ней самой, она смотрела на него по-другому. В ее взгляде он заметил кого-то чужого. Квартиранта, который смотрит на хозяина дома и обдумывает предложение.

Она развернулась и пошла в дом. Он услышал, что она побежала наверх по лестнице. «Как будто олененок», — подумал Хофмейстер.

На кухне он налил себе стакан гевюрцтраминера. Его осталось совсем немного. К тому же вино было теплым. Но ему было все равно. Его все еще била дрожь. От усталости, от переживаний, от стыда.

Тут он услышал, что Тирза спускается. Он выглянул посмотреть. Она тащила за собой виолончель. Как упрямое животное, теленка, который сопротивляется, когда его тащат на бойню. Она прошла мимо отца, не взглянув на него, и поставила виолончель в гостиной.

Он наблюдал за ней, стоя в дверном проеме с пустым стаканом в руке.

Она снова побежала наверх и вернулась с пюпитром и нотами. Поставила все у окна, взяла виолончель и смычок.

— Ты уверен, что тебе этого хочется? — спросила она.

Он кивнул.

— И это сделает тебя счастливым?

Он снова кивнул.

— Тогда садись, — велела она и взмахнула смычком.

— Элгар, — шепотом попросил он. — У тебя он так хорошо получался, ты играла его в музыкальной школе. Элгар, да. Это ведь был Элгар?

Она уже не помнила. Он сел прямо на пол. Посреди остатков бурного праздника, на липкий рис и куски маринованного огурца, которые выпали у кого-то изо рта.

Стоять он больше не мог. Он почти ничего больше уже не мог. Деньги он положил на кофейный столик.

Она настраивала виолончель.

— Пап? — позвала она. — А твое помешательство. Это наследственное?

— Наследственное?

— Ну, со мной это тоже случится? Мне стоит переживать, что я стану такой же, как ты? Что я сойду с ума.

И она начала играть.

Он видел ее плечи и руки, и ему была видна одна бретелька бюстгальтера.

Он посмотрел на нее и вспомнил все. Он был дрожащим телом, которое слушало музыку, смотрело на свою дочь и вспоминало все, что с ним было. И пока Хофмейстер слушал музыку и смотрел на свою младшую дочь, которая играла для него, для него одного и ни для кого другого, он впервые задался вопросом, почему жизнь приносит столько боли?

Почему она всегда приносила ему так много боли?

Ведь не каждая жизнь была такой. На свете были люди, которым жизнь совершенно не досаждала. На свете было очень много таких людей. Но именно его жизнь была сплошной болью. Он размышлял обо всем, может, не всегда достаточно глубоко и предметно, но никогда не думал о боли. Он всегда считал, что боль — это для слабаков. И сейчас, когда он впервые задумался о ней, то почувствовал легкое неприятие. Отвращение.

У него было все, а теперь ничего не осталось. Но и когда у него все было, он чувствовал боль.

О своем существовании он мог вспомнить только неловкую тишину, неуклюжую моторику, нервный тик, с трудом подавляемое желание. Вечную потребность при любых обстоятельствах сохранять лицо.

Тирза закончила играть и осторожно поставила виолончель. Как укладывают в кроватку ребенка, заснувшего на руках. В надежде, что он не проснется.

Она встала, переступила через отца, который все еще сидел на полу, как малыш, который пока не может сам забраться на стул или на диван.

— Возьми их, — сказал он.

— Что?

Она остановилась, посмотрела вниз и увидела отца, своего старого отца, которому, наверное, не стоило заводить детей, но его заставили обстоятельства, как он сам пытался объяснить: обстоятельства в лице женщины.

Он все сделал ради других. Родил детей, купил дом, сдавал верхний этаж, работал, сохранил дом своих родителей даже после их кончины. И даже то, что он не написал исследование о поэтах-экспрессионистах, это тоже было ради других. Он прожил жизнь ради других людей. Пребывая в убеждении, что человек живет только тогда, когда делает все ради других людей, а не ведет себя как эгоистичный единоличник. Быть довольным собой, своей работой, аэропортом Схипхол — смертный грех.

— Деньги. Возьми деньги.

Она посмотрела на купюры на столике.

— Возьми их, — повторил он. — Тирза, ты же ради них играла. Пожалуйста, возьми. Я же тебе обещал.

Он увидел, что она сомневается.

Сам он уже не мог к ним прикоснуться. Это были ее деньги. На кофейном столике. Ей нужно было просто протянуть руку и взять их. Вот и все. Просто взять.

— Возьми деньги, Тирза, — сказал он. — Возьми же. Это тебе и Мохаммеду Атте на поездку по Африке.

— Шукри.

— Шукри. Тоже хорошо. Для вас с Шукри, сходите куда-нибудь вкусно поесть.

Она покачала головой:

— Мы едем в Африку не затем, чтобы вкусно есть, папа.

— В наши дни где угодно можно вкусно поесть, в Африке тоже. — Он вдруг вспомнил, как всего двенадцать часов назад стоял на кухне и резал сырую рыбу. — Пожалуйста, — сказал он шепотом. — Пожалуйста, моя царица солнца.

Она наклонилась.

Она взяла деньги и ушла.

Он хотел что-то крикнуть ей вслед, хотел что-то сказать ей, но ему в голову пришло только «Спокойной ночи».

Он слушал ее шаги.

— Спокойной ночи, Тирза! — крикнул он. — Спокойной ночи. Праздник был прекрасный.

Он потер руками голову. Его до сих пор бил озноб. Как будто он сильно болел.

Она тихо крикнула из коридора:

— Сладких снов, пап. — И он услышал, как она стала подниматься по лестнице.

Хофмейстер остался сидеть на полу. Потом подполз к виолончели, ухватился за пюпитр и попытался встать на ноги.