Тирза

В багажник своего «вольво» Хофмейстер загрузил садовый инвентарь, хлеб, четыре вида французского сыра, кусок зрелой голландской гауды, стейки, салат, малину, черешню, яблоки, молоденькую редиску и огурчики. И там еще осталось достаточно места для вещей Тирзы и рюкзака, который непременно притащит с собой ее друг.

С тех пор, как у Хофмейстера появились дети, он ездил на «вольво». Он считал, что эта машина прекрасно подходит к его адресу. Как и он сам подходит своему адресу или, точнее сказать, подходил.

Он постучал в дверь комнаты Тирзы. Она как раз упаковывала вещи в рюкзак, который специально купила для путешествия.

Хофмейстер тогда высказал мнение, что ей стоило бы купить приличный чемодан достойной фирмы, но она подняла его на смех.

— Я еду в Африку, папа, — сказала она, — а не на Лазурный Берег.

Хофмейстер содрогался при мысли о молодежных хостелах и туристах с рюкзаками. Незащищенность частной жизни, которая была написана на таких туристах, вызывала у него нервную дрожь. Это не был снобизм. Это был глубинный, почти животный страх перед общими спальными залами, набитыми двухэтажными кроватями.

Из воспоминаний о своей студенческой жизни, и в основном о тех нескольких месяцах, которые ему пришлось провести в общежитии, ему в голову приходил только момент, когда другие студенты после веселого вечера пришли его «посвящать». Его перевернули лицом вниз вместе с матрасом и стали топтаться сверху, как будто в странной версии тайского массажа. Другим студентам эта затея очень понравилась, а ему — категорически нет. Он сопротивлялся, как только мог, кусался и царапался, но это их только раззадорило.

— Ты уже собралась? — спросил он и, не дожидаясь ответа, толкнул дверь.

В комнате Тирзы все было вверх дном. Повсюду разбросаны одежда, косметика, книжечка-сертификат о прививках, айпод, блокноты для записей, белье, шапочка и маска для плавания.

— Никак не могу выбрать, — сказала она. — Ничего не умещается, пап. А где-нибудь в Африке ведь наверняка может стать жутко холодно, да?

— Наверняка, — кивнул он. — В каких-то частях Африки могут быть сильные холода. Там и до Антарктиды ведь рукой подать.

— Но теплый свитер займет так много места.

— Я же говорил тебе не покупать рюкзак.

— Перестань уже! — возмутилась она. — Ты понятия не имеешь, как люди сейчас путешествуют. Когда ты в последний раз по-настоящему путешествовал? Чтобы не на два дня на книжную выставку, а по-настоящему?

Она выбросила что-то из рюкзака и запихнула туда свитер.

— Или лучше тот, что с горлом? — спросила она.

— Тот, что с горлом, ужасно колючий.

Он развернулся и пошел на кухню. Кофе, который он поставил минут пятнадцать назад, как раз был готов. Хофмейстер налил себе чашку и крикнул наверх:

— Тирза, будешь кофе?

Она не ответила.

Ему показалось, что Африка начиналась прямо здесь, у него на кухне, что Тирза уже была где-то посреди Африки, а вместе с ней и он сам.

В овощной лавке пожилая дама, которая работала там целую вечность, сказала ему:

— Я слышала, ваша дочка собралась путешествовать? Мой сын год назад отправился в Азию, но каждую неделю присылает мне длинные мейлы. Так что я всегда точно знаю, где он и что он там делает. Получается, я наслаждаюсь вместе с ним.

Хофмейстер кивнул и потом добавил: «Да-да, конечно». После чего вежливо улыбнулся и расплатился. «Наслаждаюсь вместе с ним». Эта фраза преследовала его потом полдня.

Хоть она так и не ответила, он все равно налил для Тирзы чашку кофе. По утрам она любила пить кофе, который готовил Хофмейстер. Прежде чем она уезжала на велосипеде в школу, они всегда завтракали вместе на кухне. Точнее, он смотрел, как она ест. Для него в этом была эссенция отцовства: смотреть с одобрением. А иногда к ним приходили ее подружки: слегка прихвастнуть, показать себя с лучшей стороны. Но теперь ему осталось только смотреть с поддержкой и одобрением во взгляде. И с этим ему нужно было жить.

Хофмейстер оперся локтями на стол. На улице моросил дождь. «Африка», — подумал он. В глубине души он надеялся, что их дурацкий план пересечь континент с юга на север благополучно провалится, но как знать.

Тирза спустилась с рюкзаком и маленькой сумочкой через плечо.

Он с улыбкой оглядел ее багаж. Мудрый пожилой человек. Роль, которую он так любил играть. Слишком мудрый и слишком пожилой, чтобы вмешиваться. Таким он был уже тогда, когда ему исполнилось пятнадцать.

— Даже если отправляешься в путешествие, — сказала она, — это еще не значит, что можно позволить себе выглядеть не элегантно.

— Я ничего не говорю, — сказал Хофмейстер. — Я просто смотрю.

Он подумал, каково это будет — чудовищно скучать по кому-то. Этот вопрос он задавал себе уже пару дней. По своей супруге он никогда не скучал, он ее ждал. И чем сильнее она его обижала, тем с большим жаром он ее ждал, но скучать по ней — нет, никогда. По своим родителям он тоже никогда не скучал. Он еще никогда ни по кому не скучал.

Он протянул дочери чашку с кофе. Она быстро проглотила его, будто и не заметив.

— Хочешь позавтракать? Сделать тебе тост?

Она покачала головой.

— Украшения я с собой брать не буду, только эти два колечка. Их же можно, правда? А если потеряю или украдут, то и ничего страшного. — Она показала ему левую руку.

Одно кольцо он подарил ей, когда ей исполнилось семнадцать, а второе она купила сама. А может, подарил кто-то из ее парней, но она не захотела об этом рассказывать. Кто-то постарше, с деньгами.

Но этого Хофмейстер не мог себе представить, учитывая ее сегодняшний выбор. Тирза любила мужчин без денег. Ее привлекала бедность. Она проглатывала книги о нищете в Африке, природа была для нее на втором месте. Малярия была важнее прекрасных солнечных закатов. Страдания других людей давали ей цель в жизни.

Хофмейстер смотрел на дождь.

— Ты права, — сказал он, — ничего страшного, если их украдут. Совсем ничего страшного. Подумаешь, кольца.

Он предложил заехать за ее другом, но она сказала:

— Не нужно, он сам сюда приедет. Так удобнее.

Минут через пятнадцать, а может, и того меньше он уже будет не один со своей младшей дочерью. Через пятнадцать минут начнется остаток его жизни, эпилог. Эпилог ничего не значащей жизни, потому что он уже больше не сомневался в том, что его жизнь ничего не значила, хоть и пытался делать вид, что это не так, в последние несколько десятков лет. Мужчина, который на празднике в честь выпускных экзаменов дочери пустился во все тяжкие с ее одноклассницей, целиком и полностью — пустое место. Он ненужный, в нем нет необходимости, и ему некого в этом винить. Когда-то в его жизни должен был случиться перелом, переход от многообещающей к совершенно никчемной жизни, но когда это произошло, он не мог вспомнить. Тот перелом случился как-то незаметно.

Тирза положила руку ему на плечо. Они вместе смотрели на сад, в котором он видел Африку и не видел в этом ничего странного. Ему как раз казалось ужасно странным, как же он до сих пор не замечал, что Африка начинается у него в саду.

— Мы выезжаем через пятнадцать минут, — сказал он. — Он же пунктуальный человек, этот…

Он чуть было не сказал «Мохаммед Атта», но прикусил язык.

— Да, папа, — кивнула она, — он очень pünktlich[7], а для марокканца просто ужасно pünktlich.

Она помчалась наверх, как будто что-то забыла. Хофмейстер налил еще чашку кофе.

В маленькой кожаной сумке уместились смена белья, носки, две рубашки и брюки, в которых он собирался работать в саду.

Он нервничал, как будто сам собирался в кругосветное путешествие.

В который раз за это утро он пересчитал наличные в кошельке, проверил время вылета рейса дочери и изучил список дел, которые планировал переделать в саду, когда-то принадлежавшем его родителям.

Он как раз закончил, как вдруг на пороге кухни появилась его супруга. В халате. Халат был новый. Она покупала много одежды. До сих пор. Она протянула к нему руку.

— Мурашки, — сообщила она. — Видишь? Гусиная кожа. Вот как я тут мерзну. Что, нельзя включить отопление?

Он коснулся ее руки и убрал кошелек.

— Когда ты вернешься? — спросила она.

— Ночью в воскресенье. Хочу доехать из Франкфурта без остановок. Самолет у них в восемь вечера, так что в семь я наверняка уже их провожу, помашу и поеду домой.

— Да, в семь ты их уже проводишь, — сказала она. — Чего там провожать, пара минут. И мы снова останемся одни, Йорген. Нам придется справляться вдвоем.

— Ты о чем?

— Останемся вдвоем, я так и сказала. Будем снова àdeux[8]. Как раньше.

— Как раньше? Àdeux?

Он вышел в коридор. Тирза спустилась по лестнице, забрала из кухни свой багаж и вынесла за дверь.

— Твой друг еще не приехал, — сказал Хофмейстер. — Зачем тебе стоять на улице? Там дождь.

— Я не под дождем.

Он взял ее рюкзак и отнес в «вольво».

— Господи, какая тяжесть! — крикнул он. — Что ты туда запихнула? Чей-то труп?

Он открыл багажник, аккуратно разместил там рюкзак и остался стоять согнувшись. Как будто ему нужно было еще что-то поправить, переложить пилу или переставить мешок с семенами. Но он просто не хотел, чтобы его дочь видела, как он вот-вот сломается. Ведь это с ним происходило, как со старым автомобилем: он готов был вот-вот сломаться.

Немного собравшись с силами, он вернулся на кухню и отнес в машину свою кожаную сумку. Старую потертую сумку, которая принадлежала еще его отцу.

Его супруга тоже вышла на порог.

Теперь они стояли у двери все втроем. Как единое целое, как — для этого не было другого слова — как семья. Семья, которая еще раз собралась на пороге.

— Мне холодно, — заявила супруга Хофмейстера. — Это не лето. Это что, лето, по-вашему? Это зима, а не лето.

— Иди наверх, — сказала Тирза. — Давай уже попрощаемся, и можешь идти. — И поцеловала мать в обе щеки.

Потом она отошла на шаг, как будто хотела еще раз как следует рассмотреть ее — женщину, из чрева которой она выбралась восемнадцать лет назад. Женщину, которую она так много лет ненавидела.

— Ты уж пиши нам, — сказала ее мать. — Или звони. Можно сделать общий видеочат. Твой отец возражать не будет.

Она вернулась в дом, и Хофмейстер посмотрел ей вслед. Ей нельзя было отказать в элегантности, несмотря на возраст. Несмотря на распад и старение, она все равно до сих пор была похожа на ту женщину, которой она была давно, очень-очень давно: женщиной, которая не без оснований верила, что весь мир лежит у ее ног. Когда Хофмейстер познакомился с ней, мир носил ее на руках. А что же сейчас? Руки устали. Мир оказался изменчивым.

Теперь они остались на пороге вдвоем, отец и дочь. Отец нервничал сильнее дочери, крутил на пальце ключи от машины, теребил полу жакета, что-то искал в карманах. Потом взял дочь за руку и сжал ее.

— Может, ты ему позвонишь? — спросил он.

— Он сейчас придет.

Они простояли еще две минуты, три минуты, десять минут. Молча. Мужчина, который готов был расстаться со всем на свете, и его дочь, которая собиралась путешествовать по этому свету.

Пока она наконец не воскликнула:

— Вон же он!

Она повернула голову вправо, в сторону улицы Якоба Обрехта, и Хофмейстер посмотрел туда вместе с ней.