Отречение

…Фильм был дурацкий, но это было неважно. Мне было уютно в полутемном зале маленького кинотеатра рядом с Валькой, и я часто отрывала глаза от экрана и глядела на его голубоватое от призрачного света лицо. Он перехватывал мой взгляд, улыбался и легонько сжимал мои пальцы.

Наверное, минуты счастья, в конце концов, уравновешиваются черными полосами в жизни человека.

Я не должна была так радоваться своему безоблачному, тихому бытию, не имела права за шесть лет совместной жизни с Валентином не привыкнуть к нему и так по-детски шумно заходиться от восторга, когда он просто возвращался с работы.

И тогда, в маленьком зале кинотеатра, я не должна была так преданно и самозабвенно ловить его рассеянный взгляд.

Теперь я стала мудрей и стараюсь праздники превратить в будни, а счастливые минуты, вдруг озаряющие кратковременными подачками мою жизнь, пытаюсь принимать без суеты и внешних выражений, с затаенным суеверным страхом за следующий день.

Когда мы вышли из кинотеатра, на улице огромными пушистыми хлопьями валил снег.

— Вот в такую погоду нехорошая Снежная Королева унесла несмышленого Кая в свое ледяное королевство, — растягивая по-сказочному слова, пропел на ухо Валька. Заботливо опустил козырьком отворот моей меховой ушанки, чтобы снег не лепил глаза, и продолжал нарочито серьезным тоном: — А знаешь, Варвара, чем больше я думаю об образе этой женщины, отданной великим сказочником на вечное осуждение детей и взрослых, тем больше сочувствую ей. По сути дела, Варвара, она была неплохая баба, эта Снежная Королева. Ну что делать, если она хотела ребенка, а своих детей у нее не было. Еще бы, мил моя, всю жизнь провести во льдах — ясное дело, детей не будет. А ей хотелось ребенка, и она полюбила маленького кудрявенького Кая, — продолжал дурачиться Валька.

А я почему-то вспомнила, как летом на одной из узеньких московских улиц выползали гуськом из ворот какого-то особняка на прогулку дети. Все они были в одинаковых бумазейных одежках и ковыляли на еще не окрепших ножках, серьезные и молчаливые, держа друг друга за платья.

Солнечные лучи зажмуривали детские мордашки в смешные гримасы, и только один малыш не щурился от солнца и отважно распахивал огромные глаза навстречу льющемуся нестерпимому свету. На его тоненькой шее трогательно покачивалась тяжелая кудрявая головка, а весь он был темно-шоколадный, с пухлыми вывернутыми негритянскими губами, со смешными розовыми ладошками черных рук.

Его блеклый детдомовский костюмчик нелепо болтался на худеньком теле. А он тянул вверх свои розовые ладошки и что-то, захлебываясь, лепетал. Наверное, он чувствовал знакомое его крови тепло и радовался солнцу как давнему, доброму приятелю.

Я не могла отвести глаз от негритянского малыша и совсем не замечала, что по моему лицу текут слезы. Валька тянул меня за рукав, а я стояла посреди тротуара и глядела вслед удаляющейся цепочке детей.

Потом я часто приходила к воротам Дома ребенка и выискивала глазами «своего» негритенка. Я смотрела, как ловко снует он среди детей на длинных тоненьких ножках, и испытывала какое-то чувство гордости, глядя, как проворными гибкими движениями насыпает он в формочки песок или бросает камешки.

Я жалела его так, что иногда чувствовала, как не выдерживает этого чувства мое готовое лопнуть сердце.

Детей уводили, а я, еле передвигая ноги, с трудом добиралась до дома.

Я понимала тогда, что во мне неумолимо и настойчиво зрело решение. Я была готова ответить на все разумные доводы и соображения здравого смысла.

Но совсем скоро появился на свет Федор. Мой законный сын Федор…

— И вот представь себе, Варвара, как мечется эта бедная женщина в своем заснеженном царстве, как тоскует ее ледяное сердце по Каю. И вот однажды… Чего ты, Варь? — Валентин обеспокоенно заглянул в мое мокрое от растаявших снежинок лицо.

Я улыбнулась.

— Ну, слава богу. А мне уж показалось, что моя трактовка образа Снежной Королевы так тебя потрясла, что ты аж слезу сронила. Не роняла, а? Плакса-вакса-гуталин?

— Не роняла, нет. Не надейся. Мороженого хочу, вот что.

— Чего? — Валькин голос сорвался от возмущения.

— Валечка, хочу мороженого. Вон киосочек синеется.

— Варвара, даже не надейся… — прокашлялся и грозно начал Валька. — Ты что это расхрабрилась? Вчера из койки — и опять туда же тянет? А потом, смотри, сколько таких же гавриков неразумных киоск облепило. Полчаса в очереди проторчишь…

— Валечка, миленький, я его в блюдечке растаю, как Федору, — канючила я, замедляя шаг, и, наконец, совсем остановившись, с хорошо прозвучавшей обидой сказала: — Ты же знаешь, как я обожаю талое мороженое… А тебе… тебе просто не хочется несколько минут постоять в очереди.

— Талое мороженое она, видите ли, обожает со страшной силой. Ты его еще вскипяти, — ворчал, но постепенно сдавался Валька. — Ну ладно, так и быть. Итак, сегодня вечером состоится грандиознейший эксперимент — кипяченое мороженое как эффективнейшее средство от ангины. Спешите видеть!

И Валька, оставив меня на тротуаре, помчался на ту сторону улицы, к синеющему киоску с мороженым.

Я видела, как он что-то спросил у девушки в белом пуховом платке. Блеснули черные раскосые глаза из-под заснеженного платочка. «Наверное, спросил, она ли крайняя?» — подумала я тогда.

Но крайней оказалась я.

Совсем скоро мой Валька ушел от меня навсегда к девушке в белом пуховом платке.

Я даже не плакала, когда Валька, запинаясь и путаясь в словах, что-то пытался объяснить мне. Мне ничего не надо было объяснять. Я все прочла в его отсутствующих горячечных глазах.

Только несколько недель спустя, когда Валька забрал из нашей квартиры рояль и на его месте появилась пустота, я поняла, что он ушел навсегда.

Как безумная я повторяла снова и снова одну фразу:

— Как же так? Ведь если бы я не захотела мороженого… Как же так?!

Как же так?! Ведь если бы я не повернула руль резко вправо… Как же так?!

«Тики-так», — укоризненно отвечали мне больничные часы. А я, в ритм их равнодушному маятнику, раскачивалась по уходящей из-под спины холодной стене.

Женщина оборвала вдруг колыбельную, и опять меня поразил ее ровный, спокойный голос:

— Простите, я не расслышала. Вы хотите мороженого?

Женщина привстала со своего кресла, и над белой крахмальной скатертью появилось ее горящее лицо.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Потом женщина, доверительно перегнувшись ко мне над столом, кивнула головой в сторону операционной:

— Вы слышали… Он сказал, возможно, будет нужна кровь. Если им не привезут. Верней, если не успеют привезти… До того, как она им понадобится, — помолчав, тихо добавила она.

Я встрепенулась, попросила шепотом:

— Можно мне?

Женщина понимающе кивнула головой:

— Да, да, я и подумала, что тебе бы надо. Хоть немного от души отлегло бы. Только подойдет ли группа крови. И потом…

Женщина вдруг замолчала, ее взгляд ушел от меня. Глаза стали невидящими и немигающими.

Я поняла, что значило это «и потом…».

Разве могла бы я позволить кому-нибудь на свете отдать кровь моему ребенку, случись с ним такое, если бы во мне оставалась хоть капля собственной крови, так необходимой ему?

Женщина заговорила своим громким ровным голосом спокойно и монотонно, как будто продолжала только что прерванную речь:

— А однажды притащил домой снежного зайца. Представляете? С угольками вместо глаз, с замерзшей бусинкой шиповника на месте носа. Он так радовался этому зайцу, что никак не хотел верить, что заяц растает. Представляете? Для него казалось совершенно невозможным, что его заяц может превратиться в лужу воды… Он не верил в это… Представляете?

Я хотела представить, но не могла. Я ведь не видела его… живым.

Я повернула руль резко вправо…

Взвизгнули и запнулись тормоза.

Взметнулся к небу и завис, заполнив собой все пространство, отчаянный голос ребенка.

Он лежал ничком, уткнувшись головой в вытянутые руки и подобрав под себя ноги, словно приготовившись к прыжку.

Валялись в пыли маленькие очки в железной оправе с искореженными от удара дужками и каким-то чудом уцелевшими, залепленными песком стеклами.

Мяч был спасен…

— Ой, а однажды откусил градусник. Представляете? Я ему поставила температуру померить, а он взял и откусил самый кончик. Тут же испугался, выплюнул и под подушку запрятал. Я говорю: «Валечка, давай градусник сюда». А он отвечает тоненьким голосом таким: «Я его съел, мамочка». Представляете?

Женщина засмеялась.

…Я подняла его обмякшее тело, отвела с лица пряди волос. Рядом, не мигая, прижав к груди красно-зеленый мяч, умоляющими глазами смотрел на меня сын Федор. Он словно просил меня, единственное в его детском восприятии всемогущее существо на свете, сейчас же, сию минуту прекратить то непонятное и страшное, что происходило с нами.

Почему-то нигде не было крови.

Я стояла, прижимая к себе безжизненное тело мальчика, и, озираясь вокруг, лихорадочно пыталась понять, почему же нет крови и как это, когда нет крови…

— А может, и теперь обойдется?

Голос женщины, ровный и громкий, словно прорвал вдруг во мне какую-то давно сдерживаемую преграду.

Я почувствовала, что ненавижу ее за этот нормальный, ровный голос, за старорежимные чулки в резиночку, за багровое пятнистое лицо с кроткими серыми глазами, за простенькую кофточку наизнанку.

Зачем она истязает меня своим смирением?

Я была бы благодарна ей за перекошенное ненавистью лицо, за желание раскроить мне череп, выцарапать глаза, уничтожить физически. Ведь я для нее существо, посягнувшее на жизнь ребенка.

— Вашему-то сколько? Уже годков семь небось? — снова перегнулась ко мне через стол женщина.

— Восемь.

В прошлом году Федор пошел в первый класс.

Я любила первое сентября и всегда выходила из дома рано утром, чтобы увидеть, как оживлялись пустынные арбатские переулки.

Утреннюю полудрему отвыкших за лето от школьного гама переулков сначала нарушало шествие важных первоклашек. Страх опоздать на первый в жизни урок выгонял их на улицы задолго до положенного часа. Позже возникали старшеклассники с притворноравнодушными лицами и неестественно-плоскими папками под мышкой. Звенели возбужденные голоса хорошеньких десятиклассниц в накрахмаленных передниках, раздавался стремительный перестук каблучков, переиначивая размеренный ритм жизни староарбатских переулков. И даже вечно нахмуренные фасады сникших домов оживлялись, молодели, жадно впитывая дряхлыми стенами звук молодых голосов.

В это утро у меня всегда сладко замирало сердце и каждый шаг отдавался в груди какой-то особой, мучительной радостью. И только после того, как пустели переулки и становилось грустно и одиноко, я брела в скверик Гоголевского бульвара и долго сидела на скамейке рядом с длинноносым, устало уронившим на грудь голову бронзовым человеком.

«У тебя какая-то задержанная инфантильность», — насмешливо говорил Валентин, не понимая моей жгучей тоски по ушедшей навсегда школьной жизни.

В то первое сентября, когда, сжимая в руке потную от волнения ладошку Федора, мы шли в школу, я увидела Валентина впервые за длинный год жизни без него.