Приключения бравого солдата Швейка в русском плену

— Давай сюда, поскорей, поскорей!

В один день они закопали несколько столбов, удаляясь все дальше от деревни, потом десятник беспокойно посмотрел на солнце и заворчал:

— Очень медленно подвигаетесь. К обеду никак не поспеем до Запоны. Кто из вас умеет варить щи и мясо?

— Осмелюсь предложить свои услуги, — отозвался Швейк, а за ним и Горжин:

— Я вам такую похлебочку сварю, что всю жизнь меня не забудете.

— А мясо, я думаю, вы у меня не сожрёте? — пытливо посмотрел на них десятник.

— Ей-Богу, даже и в рот не возьмём, — уверял его Швейк, и десятник взял с вагонетки мешок и сказал:

— Вот тут мясо и рис, лук и соль, вы пойдёте там по дороге, потом в лесу свернёте вправо и там увидите лесничество. Лесник — мой знакомый, но дома его, наверное, не будет. Тогда вы попросите жену, чтобы она разрешила вам сварить для меня обед. Мы поедем по дороге, и я в полдень за вами приеду.

— Обед будет как в «Гранд-отеле», — убеждённо сказал Швейк, беря мешок, — и мы поспешим его приготовить.

Десятник махнул рукой:

— Только вы у меня его не съешьте, и чтобы мясо не было жёстким! — крикнул он им уже вдогонку.

— Вот хорошее дело, — сказал Швейк, — они, может быть, там дадут нам поесть. Может быть, у них будет кислое молоко, а может, и хлеб с маслом.

— Кислое молоко я есть не буду, — решительно ответил Горжин, — но хлеба съем. А вот та тропинка, по которой нам нужно идти.

После получасовой ходьбы в лесу они наткнулись на воинский лагерь. От дерева к дереву белели палатки и разбитые станы, а под ними виднелись грязные рубахи несчастных, измученных русских солдат.

— Землячок, дай хлеба, — попытался клянчить у них Горжин, но те, едва раскрывая глаза, бормотали:

— Только три дня, как нас выгнали из окопов. Сами три дня хлеба не видали, нет ничего. Нет у нас ни хлеба, ни чаю, ни сахару.

Но они им показали, где нужно искать лесничество:

— Кажется, наш штаб туда переехал, туда, уж… мать, белый хлеб и кучу бутылок повезли! И сестры милосердия на лошадях туда поехали. Ну а ты воюй за отечество и подыхай с голоду!

Лесничество состояло из большого деревянного дома. В коридоре они нерешительно остановились перед тремя дверьми, раздумывая, куда бы им войти. Затем Швейк показал на одну дверь вправо, за которой были слышны мужские и женские голоса.

— Лесник, наверное, там будет. — И без всякого стука они ввалились в комнату, в которой, очевидно, был штаб. Увидев свою ошибку, они хотели было повернуть обратно, но было уже поздно.

— Это была роковая ошибка, — рассказывал позже об этом Швейк, — я ещё ничего подобного в жизни не видал. Офицеров там было, как собак, а девок, как сук. И все они были пьяные. Я им отдаю честь и говорю:

«Разрешите доложить, я пришёл сварить обед нашему десятнику», а один из генералов подошёл ко мне и обнял меня за шею:

«Ты где в плен попал? Мои герои в плен его забрали; австриец, да?»

А я отвечаю:

«Обед иду сварить, ваше превосходительство!»

«Какой тебе обед, — говорит он, — вот тут дамы нас развлекают, чтобы не скучно было. Ты Настюшка, разденься-ка да залезь на стол, и пускай австрийцы посмотрят на дары русской земли. Пускай они у себя расскажут, какие в России у нас роскошные женщины, ей-Богу, я их через окопы опять в Австрию пошлю, но сперва они должны вас всех попробовать, и пусть они в Австрии расскажут, что сестры милосердия у нас народ не какой-нибудь! Ну-ка, дамы и барышни, раздевайтесь! Эй, господа, помогайте-ка дамам!»

И те сейчас же начали раздеваться и снимать с себя все, что ещё на них было, офицеры их поставили на столы, а генерал налил мне вина, дал нам выпить, потом обнажил шашку и заорал на офицеров:

«Эй, ребята, дети, слава и гордость русской армии, сабли наголо! Гоните кругом австрийцев, пускай скачут по лавкам. Пускай поцелуют колени у каждой из наших дам! Пускай они видят, против кого они воюют! А если они что сделают не так, как следует, если дамы ими не удовлетворятся, то мы их зарубим саблями! В один момент сукиным сынам отрубим головы!»

И вот, братцы, представьте, — рассказывал Швейк. — все пьяные вдрызг, что они делают — и сами не знают, а мы среди них. Я смотрю на Горжина, а он белый, как стена, ведь он же был кельнером и знает, что может наделать такая скотина в пьяном состоянии. Ну так вот, этот генерал уже начал меня бить по физиономии:

«Выше, выше, сукин сын, подлезь к ней! Коньяку напейся, но всем нам покажи, как в Вене у вас любят. А если три раза не сделаешь, то и голова долой!» А те, другие офицеры, подходят к нам, как звери. Так я к ней лезу вверх, а он меня отталкивает назад:

«Нет, не так, чтобы она видела, что ты австриец, снимай шапку, раздевайся догола!»

И вдруг он начинает орать офицерам, как в белой горячке: «Господа, все раздевайтесь донага, чтобы военной формы мой глаз не видел: если уж грешить, так не оскверняй чести военного мундира!»

Через пять минут все были раздеты, и он опять начал грозить нам саблями. Я смотрю на Горжина, а его прошиб холодный пот, зубы стучат, словно он хочет мне сказать: «Ну, пришёл нам последний час!»

А я ему моргаю и моргаю на двери и на офицеров. Все стоят в куче, рты у всех раскрыты, смотрят наверх и ждут, что будет дальше. Все едва держатся на ногах, но сабли держат над головами, а генерал командует:

«Так, начинать! А если не будешь по-настоящему делать, то вам задницы саблями порубим!»

Сестры только посмеиваются, да ведь вы знаете, пьяная женщина хуже свиньи. Я обнимаю такую толстушку, моргаю Горжину на двери, падаю с нею на пол между офицерами, сваливаю несколько человек, и при этом начинается свалка. Я вырвался, выбежал на улицу, бегу, как Адам, и чувствую, что сзади меня пыхтит Горжин. Смотрю: из дома выбегают офицеры с саблями, — кто только в чем, кто обутый, кто накинул на себя только рубашку, а кто без всего — и орут: «Держи его, держи его!» А сестры тоже летят за нами в чем их Бог создал и кричат: «Ловите, держите вора, бейте убийцу!»

Ну а все-таки все кончилось благополучно. Тут сбежались русские солдаты, и мы удрали.

— А как же получилось, что вы пришли одетыми? — спросил Марек, на что Швейк спокойно ответил:

— Мы вернулись в это лесничество назад. Разве я не сказал, что все обошлось благополучно, когда прибежали русские солдаты! Кое-кого они постреляли, а кого побили прикладами. Ну а в это время настала такая неразбериха, что на нас никто не обратил внимания. Едва мы вышли из леса, как туда со всех сторон поскакали казаки и весь полк обезоружили, а теперь все солдаты предаются военно-полевому суду.

Пискун весело похлопал себя по коленям.

— Братцы, это только прелюдия. Вот увидите, какая тут начнётся опера. Весь мир будет прислушиваться, как тут заиграет орган революции. Да, у многих полопаются барабанные перепонки от этой музыки!

А Горжин, почёсывая спину, вздохнул:

— Вот теперь мы смеёмся, но тогда мне было не до шуток. Как только об этом вспомню, мороз подирает по коже. Пускай они тут устраивают какую хотят музыку, но я хочу скорей домой.

События в лесничестве, начавшиеся в памятный день, закончились тем, что несколько солдат из взбунтовавшегося полка было повешено. Боевое настроение солдат и их неприязнь к офицерам в результате таких мер росли так быстро, что ни один офицер с наступлением темноты не отваживался выйти из помещения на улицу или выехать в поле. Сестёр милосердия все время избивали, и Евгения Васильевна, девица бывалая, девица с прошлым, была сильно обеспокоена создавшимся положением и не переставала убеждать своего старого любовника, чтобы он перевёл роту куда-либо подальше в тыл, где меньше опасности и спокойнее.

Да полковник Головатенко и сам убедился, что воздух здесь стал небезопасным для его здоровья, и когда дорога была окончательно готова, а деньги пленных находились в его кармане, он уехал в Витебск хлопотать, чтобы роту перебросили в другое место. Уезжая, он передал канцелярию Евгении Васильевне.

Эта его сожительница, распутная, но сентиментальная, как всякая проститутка, решила стать матерью для пленных. Теперь, когда они ничего не делали, она обходила хаты в Островке и смотрела, как они стирают рубашки, пишут письма, ругаются или спорят о прочитанном в газетах.

Затем ей показалось, что «доктора» не посвящают достаточно внимания больным, что они с ними слишком грубы, и она приказала, чтобы утренние приёмы больных происходили у неё в канцелярии, так как за здоровьем людей необходимо тщательно следить и главным образом предохранять от болезней.

— Дома у них, — упрекала она Ванека, — жены и дети, а вы их тут лечите по-солдатски. Сперва нужно добросовестно исследовать причину болезней и душевно их успокоить. Доброе слово лучше всего вылечивает. А вы видите, дела у нас теперь опять плохие: полковник уехал, не скоро вернётся, денег не оставил; кажется, что ни хлеба, ни похлёбки скоро не будет. В интендантстве в долг не дают. И с людьми нужно в такое время обращаться так, чтобы они не додумались, чего доброго, до самоубийства. Ведь их ждут жены и дети.

А поэтому Ванек и Марек утром приходили вместе со своими больными в канцелярию, где Евгения Васильевна высовывала ноги, кривые, как виноградная лоза, все в мозолях, из-под шинели и растрёпанная садилась на постель:

— Доброе утро. Не спала я всю ночь. Ах, какие страшные сны! Одной так страшно. Полковник не едет и не пишет. Все для вас он там работает, о вас старается. Сегодня много больных?

И она с интересом смотрела, как «доктора» выстукивали больных, выслушивали их, ощупывали, и затем подзывала больных к себе.

— Ну-ка, подойдите, я тоже послушаю! Я тоже в болезнях разбираюсь, ведь я на медицинских курсах в Москве была! Ну, постой, голубчик, сердце, говоришь? Стой, дыши глубже, я тебя выслушаю.

И она обнимала рукой полураздетых людей, выслушивала их грудь, скользя по ней своими растрёпанными волосами и прикасаясь своей грудью к их грязным животам:

— Ничего, это только катар! Не бойся. Домой приедешь — жена чай сварит, постель нагреет, ты пропотеешь и выздоровеешь! Ну а с тобой что?

Она лепетала и кокетничала. Изо рта её шёл запах салола и каучука, шинель воняла мочой, но Евгения Васильевна гладила больных по животам и приговаривала:

— Ну, вот видите, порошков не давали, йодом не мазали, а я их вылечила одной женской лаской. Хорошо так, хорошо? Скажите, доктор, хорошо я так помогаю?

— Хорошо! — улыбнулся Ванек, а Марек бурчал:

— Так хорошо, что скоро сюда начнёт ходить вся рота. Ребята идут сюда ради смеха.

А Евгения Васильевна продолжала приём каждый день, несмотря на то что среди пленных появились болезни на таких местах, обозревать которые даме было не весьма удобно.