По ту сторону зимы

— Она упала рядом со скульптурой Пикассо, — сказал Ричард. — Был полдень. Люди видели, как она стояла на окне, как спрыгнула и как разбилась, ударившись о тротуар, покрытый листьями. Я убил Аниту, как я убил Биби. Я виноват, потому что пил, был невнимательным к ним и любил их гораздо меньше, чем они заслуживали.

— Пришло время простить себя, Ричард, ты слишком долго носил в себе эту вину.

— Двадцать пять лет. И до сих пор чувствую, как последний раз поцеловал Аниту, перед тем как оставить одну с ее печалью, я едва коснулся ее щеки, потому что она от меня отвернулась.

— Двадцать пять лет с замерзшей душой и закрытым сердцем, Ричард. Это не жизнь. Человек, замкнувшийся в себе на двадцать пять лет, — это не ты. За последние дни, когда ты вышел из зоны комфорта, в которой находился, ты смог понять, кто ты на самом деле. Может быть, это больно, но пусть происходит что угодно, чем быть под анестезией.

За время медитаций, которые помогали ему соблюдать трезвость многие годы, Ричард усвоил основные постулаты учения дзен: жить настоящим моментом, начинать все заново с каждым вздохом, однако освобождать сознание от прошлого у него не получалось. Его жизнь не состояла из череды отдельных, не связанных между собой моментов, а представляла собой запутанную историю, пестрый ковер с хаотичным обрывочным рисунком, который время выткало день за днем; настоящее не было чистым экраном, его заполняли множество образов: сны, воспоминания, стыд, вина, одиночество, боль и вся его треклятая реальность, как прошептала Лусия той ночью.

— И тут являешься ты и разрешаешь мне горевать над моими потерями, смеяться над собственным упрямством и плакать, как последний сопляк.

— Пришло время, Ричард. Хватит сидеть по горло в горестях прошлого. Единственное средство от стольких бед — любовь. Равновесие вселенной поддерживает не сила всемирного тяготения, а соединительная сила любви.

— Как же я жил столько лет один, отъединенный от всех? Последние дни я все время спрашиваю себя об этом.

— Потому что ты и правда чистый недоумок. Посмотри, сколько времени ты потерял, сколько жизни утекло! Ты отдаешь себе отчет, что я люблю тебя, или нет? — засмеялась она.

— Не понимаю, как ты можешь любить меня, Лусия. Я обычный человек, ты заскучаешь со мной. Кроме того, я тащу на себе тяжкий груз ошибок и упущений, словно мешок камней.

— Без проблем. У меня достаточно сил, чтобы взвалить твой мешок себе на спину, а потом сбросить его в замерзшее озеро, чтобы он исчез навсегда и упокоился рядом с «лексусом».

— Для чего я жил, Лусия? Прежде чем умереть, я хотел бы знать, для чего я пришел в этот мир. Это правда то, что ты говоришь, я так долго жил под анестезией, что не знаю, откуда начать жить заново.

— Если позволишь, я тебе помогу.

— Как?

— Начнем с тела. Предлагаю соединить спальные мешки и уснуть обнявшись. Мне это нужно так же, как и тебе, Ричард. Я хочу, чтоб ты обнял меня, хочу чувствовать себя под защитой и в безопасности. До каких пор мы будем пробираться ощупью, дрожа от страха, в ожидании, что другой сделает первый шаг? Мы слишком старые для этого, но мы все еще молоды для любви.

— Ты уверена, Лусия? Я не вынесу, если…

— Уверена? Да я не уверена ни в чем, Ричард! — перебила она. — Но мы можем попытаться. Что плохого может с нами произойти? Будем страдать? У нас ничего не получится?

— Такого быть не должно, я бы этого не пережил.

— Я тебя напугала… Прости.

— Нет! Наоборот, это ты меня прости за то, что не сказал тебе о своих чувствах раньше. Это было так ново, так неожиданно, я не знал, что делать, ты сильнее и решительнее меня. Иди сюда, перебирайся ко мне, давай займемся любовью.

— Эвелин лежит в полуметре от меня, и к тому же я веду себя немного шумно. Давай с этим подождем, но мы можем вместе закутаться в одеяло.

— Знаешь, я мысленно, тайком разговариваю с тобой, как лунатик. Каждую секунду представляю, что держу тебя в объятиях. Уже так давно я этого хочу…

— Не верю ни единому слову. Ты впервые обратил на меня внимание только вчера вечером, когда я по собственной воле залезла к тебе в кровать. До этого ты меня не замечал, — засмеялась она.

— Я так рад, что ты это сделала, храбрая чилийка, — сказал он и потянулся к ней, чтобы поцеловать.

Они соединили оба спальных мешка на одной из кроватей, застегнули молнии и обнялись, как были, одетые, с какой-то отчаянной безнадежностью. Это все, что Ричард вспоминал впоследствии со всей ясностью, остаток же той необыкновенной ночи навсегда остался в его сознании в полнейшем тумане. Лусия, наоборот, уверяла, что помнит все до мельчайших деталей. В последующие дни и годы она постепенно все рассказала ему; каждый раз версии были разные и все более смелые, доходившие до невероятного, — ну не могли они проделывать такие акробатические упражнения, какие она описывала, и при этом не разбудить Эвелин. «Так и было, хоть ты мне и не веришь; возможно, Эвелин притворялась, что спит, а на самом деле подглядывала за нами», — упорствовала она. Ричард полагал, что они долго целовались, потом, втиснутые в спальные мешки, каким-то образом сняли с себя одежду и ласкали друг друга, стараясь делать это по возможности без шума, тайком, возбужденные, словно подростки, которые предаются любви, укрывшись в темном углу. Он помнил, да, это он помнил, как она накрыла его собой и он мог гладить ее, обняв обеими руками, удивляясь тому, какая гладкая и горячая у нее кожа, он видел очертания ее тела в дрожащем пламени свечи, оно было худощавым, податливым и более молодым, чем можно было представить себе, когда она была в одежде. «Эта грудь юной хористки — моя, Ричард, она мне дорого обошлась», — сказала Лусия, сдерживая смех. Это было лучшее в ней — смех, словно чистая вода, которая омывала его душу и уносила сомнения с каждым разом все дальше.

Во вторник Лусия и Ричард проснулись в робком утреннем свете и в тепле спальных мешков, где провели ночь, сплетенные в объятиях так тесно, что непонятно было, где начинается один из них и где кончается другая; дыхание у обоих было ровное и спокойное, им было хорошо в этой только что обретенной любви. Предубеждения и оборонительная тактика, которой они придерживались до сих пор, исчезли перед чудом подлинной близости. Ричард высунул голову, холод в хижине обрушился на него, словно удар хлыстом. Обогреватели погасли. Он первый собрал волю в кулак, отстранился от Лусии и вылез навстречу наступающему дню. Он убедился, что Эвелин и Марсело еще спят, и, прежде чем встать, воспользовался моментом, чтобы поцеловать Лусию, посапывавшую рядом с ним. Затем оделся, добавил горючего в обогреватели, поставил на плиту воду, заварил чай и принес его женщинам, которые, проснувшись, выпили его, не вылезая из мешков, пока он выводил Марсело на прогулку. Все это время Ричард насвистывал.

День обещал быть сияющим. Буря стала дурным воспоминанием, снег, похожий на меренги, покрывал все вокруг, а ледяной утренний ветерок приносил невероятное дыхание гардений. Когда взошло солнце, чистое наконец-то небо оказалось голубым, словно незабудки. «Красивый день для похорон, Кэтрин», — пробормотал Ричард. Он был весел и полон энергии, словно щенок. Эта радость жизни была такой новой для него, что ее требовалось как-то назвать. Он осторожно ее прощупывал, едва притрагивался и отступал, исследуя девственную территорию своего сердца. А может быть, он придумал все эти полуночные признания? И черные глаза Лусии так близко от него? Может, он всего-навсего воображал, что держит Лусию в своих объятиях, чувствует ее губы, и просто представлял себе эту взаимную радость, страсть и утомление брачного ложа, составленного из двух спальных мешков; нет, в этом нет сомнений, все так и было, иначе как еще он мог узнать ее сонное дыхание, ее возбуждающий жар, образы ее снов. Он снова спросил себя, действительно ли это любовь, ведь с Анитой все было совсем по-другому, тогда была обжигающая страсть, чувство, похожее на горячий песок залитого солнцем пляжа. Однако не является ли нынешнее утонченное и подлинное наслаждение сутью зрелой любви? Он поймет это в процессе, у него будет много времени. Он вернулся в хижину с Марсело на руках, не переставая насвистывать.

Запасы провизии уменьшились до жалких остатков, и Ричард предложил доехать до ближайшего поселка, чтобы позавтракать, и уже оттуда следовать в Рейнбек. О язве он даже не вспомнил. Лусия объяснила им, что в Институте Омега в будние дни всегда есть какой-то персонал, но, если им повезет, в этот вторник никого не будет из-за непогоды накануне. По дороге, очищенной от снега, они доедут за три-четыре часа; торопиться не стоит. Лусия и Эвелин, преодолевая холод, вылезли из спальных мешков и помогли Ричарду привести в порядок дом и запереть двери.

ЭВЕЛИН, РИЧАРД И ЛУСИЯ