Земля под ее ногами

Он спрашивает, можно ли сыграть на барабанах. Уносясь вместе с кольцами дыма все дальше от реальности, она неопределенно машет рукой. Из-под его пальцев текут, переплетаясь, мягкие, настойчивые, шелковистые ритмы. Барабаны словно давно ждали возможности поговорить с ним, а он мечтал о разговоре с ними. Он думает: наконец-то у него здесь есть друзья.

«Чертов рай», — резко комментирует Антуанетт Коринф и отключается. Ормусу все равно; он весь в самбе, карнавале звуков, исторгаемых ударами его летающих рук.

Потом, много позже, после того как он уляжется спать этажом ниже, Ормус слышит, как она проснулась и шумно ходит наверху. Он слышит странное пение, позвякивание цимбал, женский голос, воющий на луну.

Эта Англия, забивающая себе голову мистицизмом, завороженная таинственным, в парах психотропных веществ, любящая чуждых ей богов, начинает наводить на него ужас. Эта Англия — зона бедствия, где старики уничтожают молодых, посылая их умирать на далеком поле боя, а молодые в ответ уничтожают самих себя. В высшей степени консервативную реакцию вызывает у него не только война, но и противонаправленный ей дух наплевательства, laissez-faire, и эта его реакция лишь усиливается по мере знакомства со страной. Ему отвратительны разрушение, расточительство, членовредительство, дешевые пиджаки бедноты, проглатываемая с готовностью тарабарщина, заменившая собою гимнастику ума, страсть к гуру и другим псевдовождям, бегство от здравого смысла в преисподнюю привилегий.

Со временем он напишет об этой зоне бедствия песни, эти песни разнесут в пух и прах поколение, затерянное в космосе, они будут полны негодования, которое — культура знает подобные примеры — сделает их гимнами тех самых людей, против которых был направлен его гнев. Умирающее, уносимое волнами, сломленное поколение, баюкающее себя ложью, будто оно воплощает надежду и красоту, услышит правду в потрясших землю песнях Ормуса Камы; увидев свое нелестное отражение, они познают самих себя. Ормус Кама найдет свой западный голос, осознав, по выражению месье Анри Юло, против чего он. А Вина, его единственная любовь, будет олицетворять то, ради чего он живет.

Когда сэр Дарий Ксеркс Кама вернулся из сломившей его дух поездки в Англию, дворецкий Гив учинил ему допрос об этой стране. Он слышал о ней всякий вздор, слишком абсурдный, чтобы это могло быть правдой, но хотел, чтобы сэр Дарий подтвердил, что это ложь: «Говорят, сэр, что в Великобритании, если у человека нет работы, правительство платит ему деньги. Если у него нет дома, государство дает ему настоящее жилье, не какой-нибудь навес-джопадпатти посреди улицы, а прочное строение. Если он или его семья заболеет, государство платит за лечение в больнице. Если он не может послать своих детей в школу, государство делает это бесплатно. А когда он становится старым и ни на что не годным, государство платит ему просто так каждую неделю наличными до конца его дней».

Сама мысль, что государство может вести себя подобным образом, казалось, оскорбляла представление Гива о естественном устройстве мира. Когда сэр Дарий в общем и целом подтвердил правдивость этих утверждений, дворецкий Гив не мог в это поверить. Лишившись на мгновение дара речи, он ударил себя по лбу, покачал головой, а затем спросил: «Если это так, могут ли люди быть несчастными в этой стране?»

Как можно быть несчастным в этом привилегированном уголке земного шара? Ну хорошо, война, соглашается Ормус. Но может ли это всегда служить оправданием? Неужели из-за этого люди должны пустить свою жизнь под откос и называть это миром? Неужели из-за этого люди могут перерезать все связующие вселенную нити — «внемли, что за раздор пойдет[172]», — и называть это свободой?

Его ужас, дурные предчувствия, ожидание Судного дня и неминуемой гибели — трещины в мироздании, бездны, четыре всадника, весь анахронизм аппарата тысячелетней Эсхатологии — усугубляются осознанием его непрошеного дара предвидения, его способности просверливать отверстия из одной реальности в другую, ту, которой он противится, хотя она и притягивает его; переход в нее — он знает это — будет почти сумасшествием. Не это ли его провидческое безумие, которого он в себе боится больше всего, наиболее созвучно тому новому миру, в котором он оказался?

Она приходит к нему под утро, ложится рядом, как ни в чем не бывало, без каких-либо эмоций, явно под действием какого-то наркотика. Их секс в часы после холодного рассвета, полные несвежего дыхания, с красными глазами, неубедителен, короток, лишен чувства; бессмысленная фрикция тел, словно пустая обязанность. Как конец секса: последнее сухое соитие супругов-стариков. Обессиленные, они засыпают. Через две недели он вернется на корабль, и если здесь будет спать кто-то другой, Она, возможно, так же, не просыпаясь, придет и к нему.

В небе над ними майор Эд Уайт[173] плывет в открытом космосе. Он вышел за рамки. В течение четырнадцати минут он — полный аутсайдер, единственное способное к ощущениям живое существо, висящее над Землей, за пределами космического корабля «Джемини-4». Его космический близнец, напарник-астронавт, едва сумел уговорить пребывающего в экстазе Эда вернуться обратно на корабль.

По телевизору показывают коня по кличке Мистер Эд[174], и в сознании засыпающего Ормуса Камы эти двое сливаются в одно. Первый кентавр в космосе. Или Пегас, последний из крылатых коней, вернувшийся в наше постклассическое время всеобщего разложения.

Она ведет его в клуб «НЛО», где люди могут удовлетворить свою потребность веры в иных, нежели майор Эд и даже Мистер Эд, космических существ. Яркие картины маслом, зажатые стеклами, пульсируют в такт музыке. Как собачки на лобовом стекле автомобиля, кивают в унисон лохматые головы. В воздухе висит пряный запах дыма. Что он делает здесь, в этом бессмысленном мраке, в то время как где-то далеко его ждет Вина? Или не ждет. Рядом с ним, замкнувшись в молчании, Она машинально обводит на салфетке буквы, составляющие название улицы: аНфоЛд-рОуд. Благодаря ее каллиграфическим ухищрениям в названии улицы прочитывается название клуба — «НЛО».

Даже здесь, под землей, он чувствует себя астронавтом, парящим вовне, наблюдающим сверху. Охваченным экстазом. Ожидающим преображения.

Днем он гуляет по улицам города в поисках других Англий, более древних, стараясь сделать их реальными. ОН отвергает помощь наркотиков. Он пьян уже оттого, что здесь находится, от потрясающей, столь привычной неизведанности места. Заблудиться меж знакомых зданий, не иметь ни малейшего представления о плане города, целое хранилище образов которого скопил, как тебе казалось, за долгие годы, — одного этого достаточно, чтобы чувствовать себя как в бреду. Тут никакой косяк не нужен. Болтаясь без дела, восторгаясь великой грязной рекой и тусклыми рассветами, Ормус Кама, застигнутый врасплох, готов продать душу за аромат свежего дрожжевого белого хлеба.

В Бомбее был дрожжевой хлеб, точнее — его жалкое подобие: сухой, крошащийся, безвкусный — всего-навсего бледная копия его бездрожжевого собрата. Он был «ненастоящий». «Настоящим» хлебом был продававшийся с пылу с жару чапати или фулка, тандури нан или его более сладкий приграничный вариант, пешавари нан; роскошью считались решми роти, ширмал и парата. В сравнении с этими аристократами дрожжевой белый хлеб из детства Ормуса был незаслуженно бедным, как сказал бессмертный персонаж Шоу, мусорщик Альфред Дулиттл, о людях, подобных ему самому. Этот хлеб не выдерживал никакого сравнения с роскошными буханками, пышными и манящими, выставленными на продажу в витринах многочисленных булочных столицы — в магазинах сети «ABC», а тем более в «Булочных Челси». Ормус Кама ныряет с головой в этот новый мир, предавая без оглядки легендарный хлеб родины.

Каждый раз, проходя мимо булочной, он чувствует непреодолимую потребность зайти туда. Ежедневная покупка и потребление большого количества хлеба — это в некотором роде его первое эротическое впечатление от лондонской жизни. Как мягок и упруг он между зубами! Твердая хрустящая корочка и мягкая середина: какое чувственное наслаждение дает этот контраст! О белые хрустящие буханки 1965 года, нарезанные и целые! О большие и маленькие булки, датская выпечка, обсыпанные мукой шотландские булочки! О райское наслаждение, хлеб дрожжевой, накорми меня досыта! В публичных домах булочных Ормус без единого возражения платит за возможность аморального наслаждения буханкой. Она может достаться кому угодно, но как только монеты Королевства переходят из рук в руки, эти лакомые кусочки, эти любовные покусывания — его и только его. Восток есть Восток, думает Ормус Кама, а настоящий дрожжевой хлеб есть только на Западе.

Стэндиш купил ему гитару. Набив карманы свежими булочками, Ормус сидит в парках, пробуя разную технику игры, в поисках нового голоса, который бы соответствовал его новому бытию в этом новом для него мире. Первичный результат отличается от неистового хард-рока, которому он когда-то отдавал предпочтение и к которому он всегда будет возвращаться, если того запросит душа. Его новый голос, однако, нежнее, выше, тексты песен длиннее, мелодии сложнее, они пересекаются, взмывая вверх и обвивая друг друга, как танцоры. Малл Стэндиш выбрал одну из них для записи: «She (The Death of Conversation)»[175].

(Переговариваются барабаны: ракатака-такатак. Энергичная гитара. Рожки. Уаа ууп-ууп уаа, уаа ууп-ууп уаа. Насыщенный, сочный звук, ничего похожего на характерные для того времени скрежет и громыхание. Это звучит ново. Также, как и этот голос, который говорит о чем-то необъяснимо личном, но каким-то неведомым образом делает слушателя своим собеседником. A girl lies down in darkness, she asks why am I right on the floor, why am I right on the floor here, when the rest of my life is so wrong. I need a carnival costume, I want my day in the sunlight, don't want to be a black cat in a back catalogue[176].

Ормус снова пользуется успехом у дам. Сраженные его красотой, грациозностью его походки, они не дают ему прохода на улице. Одинокий город широко открывает перед ним свои двери. Иногда он признается, что он тот самый новый парень с «Радио Фредди», и ощущает первые, изумляющие его, ласковые прикосновения западной славы, к которым так легко привыкаешь.

Вскоре ему уже не верится, что он когда-то был индийцем, с семейными связями и глубокими корнями. В раскаленном зное настоящего времени все эти вещи увяли и отошли в прошлое. Сама принадлежность к конкретной расе уже не кажется такой уж постоянной. Он убеждается в том, что людям трудно определить, кто он. Он однажды уже сошел за еврея, а теперь, когда на него стали обращать внимание девушки на мопедах, мотоциклах, за рулем «бабблов»[177] и «Мини»[178], девушки с приклеенными ресницами, в высоких сапогах, резко тормозящие и предлагающие подвезти его, — эти девушки принимают его за итальянца, испанца, цыгана, француза, латиноамериканца, индейца или грека. Он не принадлежит ни к одной из этих национальностей, но он ничего и не отрицает; во время этих кратких, обыденных встреч он принимает защитный окрас, предлагаемый ему его визави. Если ему задают прямой вопрос, он всегда говорит правду, но его все больше смущает то, что люди, особенно молодые женщины, находят его подлинную национальную принадлежность сексуально привлекательной по каким-то глупым, нелепым причинам. О, это так возвышенно, щебечут они, выскальзывая из одежды. Так возвышенно, повторяют они, объезжая его, как жеребца. Так духовно, виляют они задом, становясь на четвереньки. Уязвленный, он все же не в силах отказаться от их приглашений. Высокодуховный индиец, восходящая звезда, покоряет плоть Запада.