Земля под ее ногами

— Я Мерчант, — представился мой отец. — Как Вайджей, но мы с ним не родственники, хотя я тоже — В. Точнее — В. В.

Амир нахмурилась — не потому, что не знала Вайджея Мерчанта, восходящую звезду индийского крикета, но…

— Это невозможно, — возразила она. — Вы не можете носить эту фамилию. Я, — для убедительности она ткнула себя пальцем в грудь, — я Мерчант. Амир.

— Вы? (Озадаченно.)

— Я. (Выразительно.)

— Вы — Мерчант? (Покачивание головой.)

— Да. Мерчант. Мисс. (Пожимание плечами.)

— Тогда мы оба носим фамилию Мерчант, — озадаченно произнес В. В.

— Не говорите глупостей, — ответила Амир.

В. В. Мерчант поспешил объясниться:

— До моего деда мы были Шетти, или Шетии, или Шеты. Он англизировал нашу фамилию, сделал ее стандартной. Он также перешел в другую веру. Стал, как говорится, плохим мусульманином. Точнее сказать, непрактикующим мусульманином, как и все мы. Вы спросите, зачем это было ему нужно? На это я могу ответить только: а почему нет?

— Шеты, говорите? — задумчиво произнесла Амир, не позволяя ему отклониться от темы.

— Теперь Мерчанты.

— Значит, вы Мерчант, — наконец признала она.

— К вашим услугам.

— Но мы не в родстве.

— К сожалению, нет.

Во время вышеприведенной беседы моя мать пришла к важному, хотя и предварительному решению. Под застенчивостью В. В. Мерчанта, с его выступающими передними зубами, она угадала прекрасную душу, способную к глубокому постоянству, — камень, на котором, как она потом любила святотатственно хвастать, она могла построить свою церковь. Поэтому она смело заявила не терпящим возражений тоном:

— В отношениях между купцами не бывает середины. Мы должны стать или соперниками, или партнерами.

Мой отец покраснел так сильно, что даже его растрепанные и начавшие редеть волосы зашевелились от удовольствия.

То, чему положили начало светские условности и что было продолжено совпадением фамилий, закрепили скромные дары, предназначавшиеся леди Спенте. С удивлением мистер В. В. Мерчант увидел в руках мисс Амир Мерчант маленький пакет; с неменьшим удивлением мисс Амир Мерчант отметила, что мистер В. В. Мерчант держит в руках точно такой же. На обоих пакетах красовалось имя одного в высшей степени респектабельного гастрономического магазина рядом с Кемпс-корнер, внутри них находились одинаковые стеклянные баночки.

— Мед, — объяснил В. В. Мерчант. — Мед из Кашмирской долины, чтобы напомнить ей о сладости жизни.

— Этого не может быть! — воскликнула Амир. — Вот кашмирский мед.

Она показала ему свою баночку, он показал ей свою. Она начала было сердиться — и вдруг рассмеялась. То же самое сделал мой отец.

Творение далеких пчел расчистило дорогу любви. А финалом этой сцены стало явление их судьбы, принявшей облик сердитой монахини, ибо в тот момент они оказались лицом к лицу с суровой, необъятных размеров женщиной, чья тень производила эффект, подобный частичному затмению солнца.

— Что вам угодно? — пролаяла сестра Джон так свирепо, что это вызвало у развеселившихся Мерчантов приступ неудержимого смеха.

— Мы пришли, — объяснил В. В. Мерчант хихикая, — утешить леди Спенту Кама в этот трагический час.

— Как ужасно, — сокрушалась моя мать, утирая выступившие у нее от смеха слезы, — мертворожденный ребенок.

— Берегитесь, — голос сестры Джон наводил на мысль о Страшном суде. — Грешникам уготована геенна огненная.

В приемной воцарилась тишина. Мистер Мерчант и мисс Мерчант, огорошенные словами повитухи, инстинктивно придвинулись друг к другу, сомкнув свои ряды. Рука (его ли, ее ли) коснулась другой руки. Впоследствии они с удовольствием спорили о том, кто из них сделал первый шаг, чья рука потянулась к другой руке. Несомненно одно: хотя их поведение почти переходило границу пристойности, именно сестра Джон соединила их руки, после чего они уже редко разлучались, пока много лет спустя их не разъединил некто третий. Да, можно сказать, что любовница или, по крайней мере, Возлюбленная. Немолодая и даже не принадлежащая к роду человеческому. Я имею в виду сам город.

— В любом случае, — добавила сестра Джон, пожав плечами, — родился и живой младенец.

От сестры Джон двое Мерчантов узнали о совершенно нежданном рождении. Непонятно было, поздравлять ли в таком случае родителей, ведь рождение было неотделимо от трагедии Гайомарта Камы, чья жизнь оборвалась, не успев начаться. В отсутствие сэра Дария всем распоряжалась угрюмая дежурная сестра, твердо решившая не допускать моих родителей к леди Спенте: «Леди Спента сейчас отдыхает. Приходите позже». После долгих просьб и увещеваний эта боевая галера разрешила В. В. и Амир взглянуть на крошечного, но без сомнения перебиравшего пальчиками малыша Ормуса, спавшего в освещенном стеклянном инкубаторе. Младенец лежал на спине, согнув в колене крошечную ножку, что делало его похожим на божество; на левом веке тенью глазного яблока проступал лиловатый синяк. Когда моя мать увидела его, сияющего, в стеклянном ящике, то не смогла удержаться от комментария.

— Крошка Мальчик-с-пальчик в этом стеклянном гробике больше похож на Белоснежку, — успела произнести она, но тут два резких вдоха позади нее возвестили о том, что ее опрометчивое сравнение шокировало не только сестру Джон, но и саму леди Спенту, с трудом вставшую с постели, чтобы приветствовать своих посетителей, незаметно подошедшую и попавшую под ледяной словесный душ.

— О, — хлопая глазами, произнесла ошарашенная леди Спента; она приросла к месту, двигая челюстью. — Гроб, говорите. О боже, боже! Ведьма пришла наложить проклятие на моего ребенка.

Мой отец, запинаясь, попытался ее успокоить, но было поздно. Слишком поздно пытаться исправить случившееся в тот не слишком прекрасный день.

Повторяю, до рождения Ормуса леди Спента Кама отличалась почти сверхъестественной невозмутимостью. Необычная для нее несдержанность в речах знаменовала наступление переломного момента. С этого времени ее характер изменился: она стала нервной, беспокойной, выходила из себя по любому поводу. Кроме того, после так называемого проклятия моей матери Спента уже не могла любить своего проклятого ребенка так, как он того заслуживал, и избегала его, словно зачумленного.

Тем не менее предложение о перемирии было сделано и с готовностью принято другой стороной три недели спустя. Произошло это благодаря взаимной привязанности на манер Крота и Крыса[24] между сэром Дарием Камой и В. В. Мерчантом: старший — неутомимый спортсмен, бонвиван в ярком блейзере; младший — тихий и незаметный исследователь законов бытия. К тому времени Амир и Виви стали неразлучны. Они явились на Аполло-бандер рука об руку. В. В. Мерчант взял с собой свой «пэллар-болекс», снял малыша Ормуса в колыбели и преподнес фильм леди Спенте в качестве примиряющего подношения, которое она, внешне вернувшаяся к обычной своей уравновешенности, согласилась принять. Тем не менее между моей матерью и матерью Ормуса настоящего сближения так никогда и не произошло.

Однако мне не следует забегать вперед.

После непреднамеренного faux pas[25] мисс Амир Мерчант мой отец незамедлительно увел мою рассерженную и ничуть не смущенную мать с места действия. Что касается леди Спенты Кама, то она вернулась в постель, мучимая суеверными предчувствиями. Рождение ее сына Ормуса, событие уже само по себе двусмысленное, было еще больше омрачено нарисованной Амир картиной смерти в стеклянном гробу. И когда вскоре после этого сестра Джон скорбным тоном сообщила ей, что сэр Дарий Ксеркс Кама прибежал с крикетного матча на Овал-майдан в отделение скорой помощи парсской больницы с безжизненным телом сына Вайруса на руках, леди Спента Кама на время почти лишилась рассудка.

Ардавираф Кама очнулся в отделении интенсивной терапии несколько часов спустя; у него не обнаружили ничего, кроме сотрясения мозга и двоения в глазах. Его нежелание говорить врачи объясняли перенесенным шоком. Вскоре, однако, стало очевидно, что разум его пострадал. Он совсем перестал разговаривать и в ответ на вопросы медленно, печально кивал или качал головой. Постепенно он перестал отвечать даже жестами и полностью ушел в себя, погрузившись в безучастное молчание, которое никогда уже не нарушил. Он словно стал собственной фотографией. Стал звуковым фильмом, лишенным звука, возвращенным в эру немого кино, без титров и музыкального сопровождения. Как будто злосчастная подача его отца настолько подорвала его веру во всех отцов, веру в саму веру, что ему ничего не оставалось, кроме как замкнуться в себе.

Хотя он не произносил ни слова, он реагировал на простые просьбы и указания. Если ему говорили, что еда на столе, он послушно садился за стол и начинал есть. Когда его отправляли спать, он шел в свою комнату и ложился лицом к стене. Очень скоро все медицинские светила города объявили, что бессильны помочь ему. Он вернулся к занятиям в Кафидрал-скул, где во время уроков сидел за своей партой, совсем как прежде, но никогда не поднимал руку и ни разу не удостоил учителя ответом. Спустя некоторое время в школе смирились с таким положением дел. Вайрус и прежде не отличался особой сообразительностью, а теперь это еще усугублялось его состоянием, но учителя готовы были оставить его в школе в надежде, что со временем он придет в себя.

Обнаружилось, кроме того, что Вайрус больше не желает участвовать ни в каких играх. В школе во время перемен он сидел, скрестив ноги, в углу игровой площадки с выражением абсолютного спокойствия, характерным для медитирующих йогов, словно не замечая окружающего шума и беготни. По мере того как он взрослел, он так же молча отказывался от участия во всех спортивных мероприятиях, будь то хоккей на траве, крикет или легкая атлетика. В тот год махараджа Патиалы между своими многочисленными внебрачными связями нашел время открыть огромный стадион «Брейберн», с тех пор День спорта школа проводила в этом величественном сооружении. Но в такие дни Вайрус просто оставался в постели со своим обычным безмятежно-отсутствующим выражением лица, и ни у кого не хватало духу заставить его выйти из дома. После школы Сайрус с друзьями часто пытался вовлечь его в свои игры, но безуспешно. Даже настольные и карточные игры — карамболь и рами, «тотополи» и «счастливые семьи», китайские шашки и снэп — больше не интересовали Вайруса. Он погрузился в тайну своей внутренней вселенной, и у него не осталось времени для игр.

Глядя на пятилетнего ребенка, отошедшего от детских забав, сэр Дарий Ксеркс Кама наказал себя, навсегда оставив свою любимую игру, крикет, а заодно и менее любимые им борьбу, фехтование, плавание и сквош. Поскольку кроме себя самого он винил в случившемся музыку, на любую музыку в семье Кама был наложен запрет, обжалованию не подлежащий. Сэр Дарий продал радиолу и разбил всю свою коллекцию пластинок, а когда в сезон свадеб шумные процессии тянулись по Аполло-бандер в направлении отеля «Тадж», где проходили приемы, он в неистовстве носился по квартире, с шумом захлопывая окна, чтобы не слышать пения свадебных гостей. Сайруса и Вайруса до несчастного случая начали было обучать игре на пианино и индийской флейте. Эти уроки были прекращены, учитель музыки уволен, а рояль в гостиной заперт. Леди Спента Кама, по просьбе мужа, положила ключ от него в серебряный медальон, который с тех пор носила на шее не снимая.