Любовь и сон

(Так этот пропуск, лакуна в дневнике Ди значит только, что Крафт находил скрытое от прочих удовольствие в том, что он не противоречит фактам и если его версии и неправдоподобны, то по крайней мере возможны? Изучал ли Крафт даты так, как сейчас это делает Пирс, работал ли он с теми же книгами, не была ли дата воображаемой встречи выбрана из-за того, что об этом периоде нет никаких сведений? Да. Конечно. Любое другое объяснение или слишком сложно, или менее вероятно. И все же.)

Убираясь в доме, он насвистывал «Музыку на воде», он даже достал швабру и ведро, больше никакой грязи — это плохой пример для мальчика, и к тому же вредно для здоровья: так, приготовить обед и накрыть на стол, сэндвичи, большой стакан молока. (И все же: может, Крафт знал наверняка, что они встречались? Откуда, как, где узнал? Почему, раз высказанное, это предположение казалось столь вероятным? Почему Ди так внезапно уехал на континент в конце лета?)

После обеда Пирс заставил себя сесть за печатную машинку, пора закончить кое-какие дела. Бони Расмуссен через Роузи передал ему список вопросов, а Пирс еще не отослал ответы; он вовсе не был уверен, что может сообщить старику желаемое. Пирс считал, что ему очень повезло с Расмуссенами и с их Фондом и не осмеливался просить о слишком многом; он не хотел снова остаться один и рассчитывать лишь на себя: пока что нет.

Его ответы, или, по крайней мере, анализ, уже были вставлены в печатную машинку, большую, электрическую и голубую. Это устройство давным-давно приобрела в обмен на наркотики Сфинкс, и Пирсу оно досталось, можно сказать, совершенно бесплатно. Он прочитал свои заметки:

1. Нет.

2. Нет, насколько мне известно.

3. О Рудольфе II по-английски издано очень немного. Я плохо читаю по-немецки, но и эти книги можно найти лишь в университетской библиотеке. Не думаю, чтобы Крафт пользовался какими-нибудь редкими источниками; в его библиотеке мало книг не на английском или итальянском языках (есть несколько на латыни). Я полагаю, это он просто выдумал.

4. Возможно, это был порошок. А может быть, и жидкость, или камень, драгоценный либо совершенно обычный, или… все, что угодно. Естественно, никто не вдавался в детали.

Хорошо. Он быстро потер руки и взял другие вопросы Бони. Он печатал двумя пальцами: указательным одной руки и средним — другой, так было всегда, невесть почему.

5. Да. В начале лета 1588 года Ди отправил сообщение в Лондон Уолсингему о том, что действительно превратил обычное железо в золото, используя «порошок проекции»,[437] которым давно владел Келли. Они послали Уолсингему крышку железного котелка с отбитым от нее кусочком, а также подходящий к этой щербинке кусочек, состоящий из цельного золота. Эти два предмета, вероятно, хранятся где-то в Британском музее.

6. Жидкость, которую нужно выпить, «для внутреннего употребления», как говорят теперь врачи, не была золотом — это «питьевое золото» (aurum potabile),[438] но что это такое, я не знаю; так же и «философская ртуть», возможно, была не тем, чем кажется.

И наконец, слова из дурной старой магической книги, которые Пирс когда-то провозгласил в присутствии Бони для того только, чтобы тот обернулся и с интересом — пожалуй, даже со слишком большим интересом — и спросил, может ли Пирс повторить, записать и найти первоисточник.

7. «О Арктические духи! О Антарктика, движимая божественной силой! Почему столь великая и благородная натура окружена минералами?» Так сказал или написал, предположительно, царь Соломон в магической книге «О тенях идей», ныне бесследно исчезнувшей.[440]

Он не смог вспомнить, где же прочитал эти слова. В книге о Бруно — ну, может быть; величайшая книга Бруно об искусстве памяти также называлась De umbris idearum, о тенях идей. Он подумал, что нужно сказать об этом Бони, хотя книгу Бруно, конечно же, с латыни не перевели.

Почему он боится Бони? Нет причин, чтобы не навестить его, посидеть в приятном кабинете его прекрасного дома, поделиться результатами исследований, выпить виски. Неужели Пирс не понимает, с какой стороны его кусок хлеба намазан маслом? Старик такой болезненный и медлительный… Неужели из-за этого? Вряд ли; возраст никогда не смущал и не отталкивал его, ему всегда до странности нравилось баловать словоохотливых стариков и поддерживать с ними притворно заинтересованные разговоры; он был не прочь выслушивать новые истории, а Бони на них был большой мастер.

Валетудинарианец, так однажды назвал его Пирс в разговоре с Роузи — она подумала, что он имеет в виду салютаторианца: человека, овладевшего искусством произносить прощальные речи. Нет, именно Valetudinarian — здесь имеется смутное лингвистическое родство, но на самом деле ничего общего. Валетудинарианцы — это больные старики, которые никогда не выздоровеют. Valetudo — значит «здоровье»; по-латыни оно может быть и плохим, и хорошим, так же как и удача. Хорошего здоровья у валетудинарианцев как раз и нет. Это название шестого дома зодиака, дома Здоровья и Болезни, а также, по какой-то причине, Слуг, кем для Бони и был Пирс.

А может быть, он боится, что Бони действительно хочет, чтобы Пирс нашел для него средство жить дольше? Кожу за кожу, а за жизнь свою отдаст человек все, что есть у него.[441] Вот в чем дело. Хотя вслух Бони никогда такого не скажет. Разве что Пирс признается в подобном желании, но он этого не сделает, потому что никогда еще не испытывал страха смерти: страх умирания — да, возможно, но пока что не более того.

Может быть, он просто не задумывался об этом всерьез. Ни в одной из возможных натальных карт у него не было злотворных звезд[442] в шестом доме. Его единственной болезнью была меланхолия, недуг жестокий, но не смертельный, по крайней мере, в его случае. Уныние Пирса проистекало из того, что его пламенная душа тосковала и так и не находила удовлетворения. Он не собирался покончить жизнь самоубийством. Так же, как и умереть от скуки.

Только не сейчас; теперь — ни за что.

Он нашел свое лекарство от меланхолии,[443] свое aurum potabile, создал его из материи своего сердца, основы своих стремлений, но патрону Пирса это снадобье не поможет. Нужно найти Бони молодую девицу,[444] каждому свое лекарство.

А потом началась ужасная гроза, он стоял у окна рядом с Робби, смотрел, как дождь хлещет по окнам и металлической крыше веранды. Голова Робби лежит на его плече, Пирс обнимает сына. Найден пропавшим.[445]

Пирс проснулся после нескольких часов беспокойного сна, возбужденный и разгоряченный. Что же ему снилось?

Он помнил, что гулял; гулял по улицам ночного города (почему в наших снах мы так часто бродим, бесцельно шатаемся, и только стены да улицы сменяются по сторонам? Почему мы так часто оказываемся в ночи, будто снимаем наши сны-фильмы на грошовый бюджет и экономим на декорациях? А может, подлинная ночь, посреди которой мы видим сон, мягко сочится внутрь?); потом он встретил отца, также гулявшего по городу, он и в самом деле жить не мог без этих прогулок, глаза его рыскали по земле в поисках, а вернее, как бы в поисках чего-то, он то и дело наклонялся, подобрать какие-то обломки, клочок бумаги лишь для того, чтобы тут же и выбросить. Во сне отец был странно молод, каштановые волосы блестели, на нем была форма (хотя он никогда не служил), офицерская портупея, начищенные сапоги. Он сказал Пирсу (или тот сам догадался об этом), что идет на встречу с Винни, и они вместе направились к парому на Стейтен-Айленд. Самый дешевый в мире морской круиз. Пирс увидел паромную станцию, гавань, отделанную в старинном стиле; чаек, машинные отделения кораблей и доки; лунный свет, ветер. Он хотел похлопать Акселя по плечу, мягко подтолкнуть его к свиданию. Он знал, что тот собирается сделать предложение, что он полон надежд и отважен, хотя и совершенно не пригоден к семейной жизни, — а затем на свет появится Пирс; и Пирс был благодарен, зная, что он для Акселя — самая главная причина. Аксель робко признал это, когда они шли к метро.

Почему мы просыпаемся с чувством совершенной ошибки, когда видим во сне ночные города, наших отцов, надежды.

Было тепло как днем. Пирс сбросил простыню и поднял взгляд на зеркало, висевшее на кронштейне над его кроватью: он привык время от времени видеть в нем картины из былой жизни этой кровати в городе, картины, которые, подобно старым, раскрашенным вручную фотографиям, становились все менее, а не более реальными, когда на них наносили последние штрихи. Надо бы его снять, подумал он.

На окне веранды зашевелились кисейные занавески. Он ощутил дуновение ветерка. И вот Робби уже у его кровати. Стоит, стройный и высокий, в белых трусах.

Что случилось?

Не хочу там спать.

Ты это к чему?

Не хочу я там спать, хочу здесь.

Ну, сказал Пирс; Робби позволил ему пялиться и бормотать, а сам лишь улыбался, терпеливо ожидая, обхватив руками свой длинный торс, а потом мягко прижал указательный палец к его губам и откинул покрывало.

Его ноги блестели в свете луны и уличных огней, когда он забирался в постель, все еще улыбаясь, почти смеясь. Когда он впервые прижался к Пирсу (они еще ни разу не обнялись по-настоящему, крепко, — возможно, стеснялись дня), Пирс почувствовал все еще исходящий от него жар, жар солнечных лучей, под которыми он шел целый день, чтобы найти своего отца.

Утро и жалобное пение цикад, свет неземной чистоты (так казалось Пирсу, День Первый в новорожденном мире) наполняет его квартиру. Он присел на кушетку, держа в руках большую серую тетрадь, содержащую главным образом Робби (покамест, покамест).

Каким легким, но не хрупким он был на ощупь, кожа шелковистая, но не мягкая: будто обнимаешь птицу, а не зверька. Макушку можно обхватить одной рукой; сильные, уязвимые сухожилия шеи. «Я забуду о многом, — написал Пирс, сердце — словно горячий ком в горле, — но я никогда не забуду этого. Потом я плакал, немного; он спросил почему, разве не весело было? И я сказал — весело, и я сказал — не знаю почему. Но я знал».

Он отложил карандаш, с полной ясностью понимания: что же он наделал, что совершил; от ужаса и стыда он даже не мог вызвать это в памяти.

Вот так вот. Как оказалось, он не смог избежать сексуальной извращенности своего отца, просто до сих пор об этом не знал. Без сомнения, Робби стал как раз тем загадочным шлюзом, что открыл путь наследственности. Возможно, именно так склонности и проявляются впервые, возникают как безобидные фантазии, Молодой Друг, Парень, любовь которого по мановению волшебной палочки становится доступной. А уж потом — попытки спрятаться и гнусные преступления.

Хотя с Акселем (думал Пирс) этого и не случилось; он часто с ужасом говорил о растлении малолетних, презирал тех, кто признавался в подобных склонностях или находил в них удовольствие, — и даже удивлялся, какая для них в этом радость?

Возможно, и не стоит винить Акселевы гены. Но даже он понял бы эту любовь.

Но как он мог, как. Меньше всего на свете он бы хотел обидеть своего сына. Пирс жевал кончик ручки. Можно ли причинить вред иллюзии? Надо бы поговорить со специалистами. Если и так, то страдать будет только создатель или собственник фантазма (и страдать тем сильнее, чем реальнее станет иллюзия). Это кажется очевидным, и совсем не важно; он не мог ускользнуть от того, что совершил, просто отрицая существование своей жертвы.