Земля под ее ногами

Вина смотрит на него круглыми глазами и, не в силах удержаться, иногда недоуменно хихикает.

«Сад расходящихся тропок»[204], называет он ее любимый роман девятнадцатого века, неувядающий шедевр китайского гения — губернатора провинции Юннань Цюй Пена.

— И что? — спрашивает она. — Не говори мне, что у них нет…

(Она по-настоящему рассержена: это уже последняя капля, написано у нее на лице.)

— Такой книги там нет, — отвечает он, и она ударяет кулаком по своей ладони.

— Черт побери, Ормус! — Но она берет себя в руки, не позволяя мыслям слететь с губ: Это ведь шутка, не так ли? Иначе ты действительно спятил.

Но он с легкостью прочитывает ее мысли.

— Всю мою жизнь, — его дрожащий голос искажен отчаянием, — я живу в империи чувств. Меня влечет то, что можно потрогать, попробовать на вкус, понюхать, услышать и увидеть. Все мои речи — хвала сущему, тому, что есть и живо, у меня нет времени для сказочно-эфемерного. И теперь, несмотря на все это, я сам оказался в гуще этих сказок, явившихся сюда из гребаного эфира. Все, что прочно, тает в воздухе. И что мне теперь делать?

— Сделай из этого песни, — говорит она. — Напиши их сердцем, используй весь свой дар и уцепись за запоминающиеся строчки и мелодии. Унеси меня на ту луну.

Уткнувшись ей в грудь, он тихонько напевает ей оды, написанные другими. You are ту sunshine. I'm a king bee. Hold me tight[205].

— Нас спасет музыка, — утешает она его. — Она и… и…

— Любовь, — подсказывает он. — Слово, которое ты ищешь, — любовь.

— Да, оно самое, — усмехается она, гладя его по щеке. — Я знала это.

— Ты выйдешь за меня?

— Нет.

— Почему «нет», черт возьми?!

— Потому что ты сумасшедший, задница. Спи.

Мир — хаос, где ничто ни с чем не согласуется, не складывается, но если нам не удается заставить себя думать иначе, мы не можем ни о чем составить своего мнения, сделать свой выбор. Мы не можем жить.

Видение Ормуса Камы подтвердило, что он настоящий пророк, и это говорю я, закоренелый скептик. Я имею в виду, что он действительно опередил свое время. Мы догнали его только сейчас. Он уже не видит этого, но противоречия реального мира теперь настолько заметны, настолько бросаются в глаза, а спасения от них нет, и сегодня все мы учимся приспосабливаться к ним. Мы ложимся спать, считая (возьмем наугад) г-на H. М. или г-на Г. А. известным террористом, а просыпаемся и объявляем его спасителем своего народа. Сегодня обитатели какого-нибудь богом забытого скалистого островка — мерзкие поклонники Сатаны, приносящие в жертву младенцев и пьющие их кровь, а на следующий день как будто ничего подобного никогда и не было. Исчезают лидеры целых стран, будто их никогда и не существовало, память о них стирается чудодейственным образом, а потом они выныривают вновь — как ведущие телешоу или призывающие нас покупать пиццу герои рекламных роликов, и — подумать только! — их имена снова вписаны в анналы истории.

Некие болезни уносят жизни тысяч людей, а потом мы узнаём, что таких болезней никогда не было. Мужчины и женщины вспоминают, что в детстве они стали жертвами сексуального насилия. Чушь! Ничего подобного не было. Их родители восстанавливают свою репутацию столь любящих и достойных восхищения людей, что даже вообразить невозможно. Геноцид есть — ан нет! Радиоактивные отходы загрязняют огромные пространства, чуть ли не целые континенты, и мы все знаем, что значит «период полураспада». Но вот мгновение ока кругом снова чистота, паства успокоена, можно снова наслаждаться своими бараньими котлетами.

Географические карты врут. Границы, разрываясь и петляя, змеятся по спорным территориям. Дорога, что была здесь вчера, исчезла. Пропало целое озеро. Горы взмывают ввысь и падают. У знакомых нам с детства книг оказывается другой конец. Черно-белые фильмы удивляют буйством красок. Искусство — это мистификация. Стиль — это содержание. Мертвые повергают нас в смятение. Да их вообще нет!

Вы спортивный болельщик, но правила игры каждый раз меняются. У вас есть работа! Нет, у вас ее нет! Эта женщина мыла унитаз Президента, но в мечтах своих она — знаменитый фантаст! Вы — бог секса! Вы сексуальный маньяк! За нее можно отдать жизнь! Она шлюха! Вы не больны раком! С первым апреля, у вас рак! Этот хороший человек из Нигерии — убийца! Этот убийца из Алжира — хороший человек! Этот психопат-убийца — американский патриот! Этот американский псих — патриотически настроенный убийца! Это Пол Пот загибается в джунглях Ангкора или всего лишь Ноль Нот?

Секс, высотные здания, шоколад, малоподвижный образ жизни, диктаторский режим, расизм — это плохо! Нет, au contraire![206] Безбрачие разрушает мозг, высотные здания приближают нас к Богу, исследования показали, что одна плитка шоколада в день значительно улучшает успеваемость детей в школе, физические упражнения убивают, тирания — это всего лишь часть нашей культуры, так что я буду премного благодарен, если вы с вашими культурно-империалистическими идеями постараетесь держаться от меня подальше, а что касается расизма, то давайте не будем читать проповеди, лучше уж называть вещи своими именами, чем прятать их под каким-то вонючим ковром. Этот экстремист — умеренный! Это универсальное право имеет свою культурную специфику! Эта женщина, подвергшаяся обрезанию, счастлива в своей культурной среде! А аборигены — это же варварство! Фотографии не врут! Это фотомонтаж! Свободу прессе! Запретить деятельность наглых журналистов! Роман умер! Честь мертва! Бог мертв! А-а-а-а-а, они все живы, и они доберутся до нас! Эта восходящая звезда! Нет, это падающая звезда! Мы ужинали в восемь! Нет в девять! Ты пришел вовремя! Нет, ты опоздал! Восток — это Запад! Верх — это низ! Да значит нет! Внутри значит снаружи! Ложь — это правда! Ненависть — это Любовь! Дважды два — пять! И всё к лучшему в этом лучшем из миров.

Музыка спасет нас — и любовь. Когда реальность грызет меня, а она грызет меня почти ежедневно, мне нужна музыка Ормуса, его восприятие. Вот я держу в руке сияющий, как новенькая гитара, диск, я выбираю «Song of Everything»[207], первую из написанных им в Америке. Он написал ее в Темп-Харбор, всего лишь через пару дней после приезда в США. А я сижу здесь в конце времен с моей милой подругой Мирой Челано — подробный рассказ о ней в программе чуть позже. Мира, эта песня звучит для тебя.

Everything you thought you knew: it's not true. And everything you knew you said, was all in your head. And everything you did and everywhere you went, well you never ever did that and you were not sent. I think you'll find we're trapped in someone else's mind. Yes I think you'll find we're trapped in someone else's mind. And it's only make-believe but we can't leave it behind. Everything you think you see: it can't be. There's just me. Darling there's just me, just me[208].

Во время постоянной трансформации блаженство — это радость, дарованная верой, определенностью. Блаженные купаются в море любви Всемогущего, с самодовольной усмешкой играют на своих арфах и акустических гитарах. Спасаясь в своих коконах от штормов метаморфоз, благословенные возносят благодарность за свою неизменность и стараются не замечать кандалов, врезающихся в их лодыжки. Это вечное блаженство, — но нет, нет, мне не нужна эта тюремная камера. Битники и их поколение были не правы. Блаженство — это когда заключенный смирился со своими цепями.

Счастье — ну, это совсем другое дело. Счастье человечно, не божественно, а стремление к счастью — это то, что мы можем назвать любовью. Эта любовь, земная любовь — перемирие между метаморфозами, временное соглашение не меняться, пока целуешься и держишься за руки. Любовь — это пляжное полотенце, расстеленное поверх зыбучих песков. Любовь — это интимная демократия, договор, требующий автоматического продления, и вы можете быть исключены из состава договаривающихся сторон в одночасье, каково бы ни было ваше численное преимущество. Она хрупка, ненадежна, но это всё, на что мы можем рассчитывать, не продавая душу той или другой стороне. Это то, чем мы можем владеть, оставаясь свободными. Именно это имела в виду Вина Апсара, говоря о любви без доверия. Все соглашения могут быть нарушены, все обещания в конце концов оказываются ложью. Ничего не подписывайте, ничего не обещайте. Заключите временное перемирие, хрупкий мир. Если повезет, он может продлиться пять дней — или пятьдесят лет.

Я рассказываю обо всем этом — ужасе и сомнениях, охвативших Ормуса в самолете, моих собственных размышлениях постфактум, о словах его песен (которые один британский профессор называет поэзией, — ведь всегда найдется какой-нибудь профессор; прочитанные с листа, без музыки, мне лично они кажутся искалеченными, будто им подрезали крылья), — чтобы вы ощутили ошеломляющую силу откровений, В к которым стремительно приближался Ормус Кама. Ему был дан еще один шанс, еще одна жизнь, второй акт в стране, в которой, как известно, у граждан не было права на второй акт, и он сделал вывод, что ему позволили вернуться не просто так. Он стал избранником. Он мучительно искал другой язык, наречие, в котором бы не было места таким понятиям, как «тот, кто позволяет» или «тот, кто выбирает», но как трудно противостоять инерции языка, неумолимой тяжести всей впитанной им истории. И все это наполняло его новой музыкой. Песни просто разрывали его на части, и теперь, когда мы знаем, что это были за песни и каким он прибыл в Америку — бледный человек, чуть за тридцать, с безумным взглядом и исхудавшим лицом, одетый в дешевые голубые джинсы, — мы понимаем, что это был поворотный момент, повлекший за собой многое из того, что стало нашим общим жизненным опытом, частью того, кем мы себя видели и какими себя создавали.

Ормус Кама видит огромную игольницу Манхэттена, пронзившую утреннюю дымку, и лицо его озаряется улыбкой человека, осознавшего, что его любимая сказка вовсе не вымысел. Самолет делает вираж и, заходя на посадку, резко падает вниз, и он вспоминает о любви моего отца Виви Мерчанта к королеве Катарине Браганса, навсегда соединившей Бомбей и Нью-Йорк. Но это воспоминание быстро стирается; первым, уколовшим его в самое сердце, впечатлением стали «облакоскрёбы». Он разделял мечту моей матери о покорении неба, его никогда не влекли заполоненные толпами людей улицы Куинза, его суматошные базары с разноязыкой речью. Вина же — совсем наоборот. Вина, которую так любила Амир Мерчант, в душе всегда была уличным бродягой, даже после того, как, став знаменитостью, оказалась запертой в золоченой клетке. Но для Ормуса Нью-Йорк с самого начала был всего лишь швейцаром, скоростным лифтом, это был вид сверху. Своего рода Малабар-хилл.

Город, однако, временно им недоступен: выражаясь словами Лэнгстона Хьюза[209], это мечта, отложенная на потом. Юл Сингх позаботился обо всем: о документах, разрешениях, лимузине, — а также выделил в распоряжение «голубков» одну из своих загородных резиденций — для «декомпрессии», для «мягкого приземления». «Это чертовски милое местечко, говорю я себе, тамошние виноградники дают отличное „Пино Нуар“. Вам обоим нужно отдохнуть, попить вина, подумать о будущем. Ты, конечно, уже не молод, Ормус, но и ребята постарше неплохо работают, ты понимаешь, к чему я клоню, у тебя есть потенциал, а с Виной рядом… Не мне говорить тебе, какая она куколка, а голос ее — ну просто гудок парохода, простите мой французский, у нее что-то может получиться; я ничего не обещаю, все зависит от материала, над которым — надеюсь, мне не нужно напоминать — тебе придется начать работать сразу, но какого черта, отдохните тридцать шесть часов, отдохните пару дней, ты не поверишь, какие таланты стоят в очереди у моей двери, с каждым днем эта очередь все длиннее, ты понимаешь, что я имею в виду, в общем, брось, забудь».