Путешествие в Русскую Америку. Рассказы о судьбах эмиграции

Сейчас, когда страна заново осмысливает трагические страницы своей истории, когда мысли невольно возвращаются к истокам, задаешься вопросом: сколько же недетских переживаний, страданий, болей, утрат пришлось на долю этой детской души, попавшей в самое месиво гражданской войны, сколько ожесточения, непонимания происходящего, сколько отваги родилось за те далекие годы в этом горячем осетинском мальчике, не расстававшемся с конем, наганом и шашкой. Как лепился его характер? Каким он был от природы и каким стал? К тринадцати годам Шемякин уже был награжден двумя орденами Красного Знамени, случай вообще уникальный. А если учесть те первые годы Советской власти, когда наградами не расшвыривались?

…Получился совершенно особенный человек, самозабвенно храбрый, резкий, гордый, свою собственную жизнь и жизнь вообще ценивший невысоко, как то и было свойственно многим людям его поколения. Маленького роста (как любил пошутить над ним при встречах тот же маршал Жуков: «Ну что, все те сто двадцать сантиметров вместе с каблуками?»), самолюбивый до крайности, он был нелегок в общении — и с начальством, что в итоге не принесло ему высоких чинов, и в семье. Мать Миши, актриса, встретив Шемякина-старшего, развелась с мужем, известным актером, исполнителем роли Фурманова в фильме «Чапаев», и отправилась с Шемякиным на фронт, то есть на войну. Терпела все: ревность, властность, вздорность, безудержную вспыльчивость.

— Трудный был, — вздыхала, рассказывая нам о своей жизни, Юлия Николаевна Шемякина, в свои семьдесят с лишним лет по-прежнему красивая, высокая, статная, черноглазая. — Все бывало: из дому не выпускал, поколачивал, после войны выпивать начал. И все это после моей игры в театре, после съемок в кино, после жизни с преданным, очаровательным человеком, которого я оставила… Судьба.

Судьба, причудливо соединив гены этих двух, совершенно не схожих людей, подарила искусству Михаила Шемякина.

Сына своего Шемякин-старший не понимал, нестандартность его выбивавшегося изо всех тогдашних рамок таланта, а со временем и поведения не одобрял настолько, что поступил просто — выгнал из дому. Извечная проблема отцов и детей стояла в этой семье остро. Отцу казалось, что сын предает идеалы его юности, идеалы того общества, ради становления которого он скакал с шашкой наголо навстречу врагам, прославившись редким умением разрубать противника от плеча до седла — особое среди кавалеристов «искусство», требующее громадной физической силы. Сыну, человеку совсем другой эпохи, от его восторженных воспоминаний становилось страшно…

Но, видимо, от отца унаследовал сын и лихость характера, и стихийную одаренность, и невероятную работоспособность, и безудержную вспыльчивость, и жизнестойкость. Но не только это. Оттуда же, наверное, от легендарного конника, и романтизм его творчества, и такие нередкие детали его картин, как островерхие шлемы и бешено несущиеся кони.

…Люди сами выбирают свой путь, но каждого человека — в ту или иную сторону — лепит время. После Великой войны, последние дни которой стали впечатлениями будущего художника, наступило время победы, когда казалось, что все теперь изменится, что насилие, массовый террор 20—30-х годов исчезнут навсегда, что впереди только счастье и солнце. XX съезд прошумел над страной свежим ветром очищения, вызывая прилив творческих сил, рождая более свободное, открытое видение мира. Все это не мог не ощутить на себе мальчиком и Миша Шемякин, принятый в 1957 году в художественную школу при институте имени Репина в Ленинграде.

«Оттепель» оказалась недолговечной и неустойчивой. За год до окончания Шемякина из художественной школы исключили. Обвинение: увлечение «чуждыми идеями» — творчеством художников позднего Возрождения Босха, Грюневальда, работами представителей советского авангарда Татлина, Малевича, Лисицкого. Тяжелый удар: к этому времени он знал, что не хочет и, главное, не умеет ничего другого, как рисовать. Собственно, это было ясно давно. Недаром, когда мать привела его, шестилетнего, первый раз в Эрмитаж, у Миши от избытка впечатлений поднялась температура и он упал в обморок. Так определилась судьба. Кстати, и сейчас он по-прежнему не может ходить в музеи и на выставки — температура тотчас же подскакивает.

Теперь судьба выставляла его на улицу. Что ж… Он сумел устроиться такелажником в Эрмитаж. Это была удача. Правда, удача с большими физическими нагрузками. («Ребята, думаете, работать было легко? Бригада у нас была двенадцать человек на весь Эрмитаж. Хилые щенки, вот кто мы были. А нагрузка… потаскали бы картины! В Эрмитаже они какие? Десять, двенадцать метров в длину, тащим, надрываемся… А мумии перекладывать? Положишь на место, зазеваешься, руку из-под крышки вовремя не выдернешь — и проткнет ее штырем насквозь. И все равно, какие были времена! До чего счастливые!..»)

Счастливые времена наступили, когда Шемякин получил разрешение делать копии картин. Он копировал великих прошлого, а рисовал по-своему, «не так, как нужно». Да к тому же и жил не как все. Разгуливал по Ленинграду во фраке и цилиндре, участвовал в вечерах и ночных бдениях таких же, как он, молодых художников-нонконформистов, объявивших о создании творческой группы «Санкт-Петербург». В самом названии ее таился неслыханный по тем временам вызов. Сейчас один из популярных рок-ансамблей называется «Санкт-Петербург», и никто не изумлен, напротив, испытываешь даже некоторую благодарность к его создателям за интеллигентность названия.

Называлась группа пышно, а состояла из двадцатилетних мальчишек, начинающих поэтов и художников, пусть внешне дерзких, нестриженых, косматых, вызывающе по тем временам одетых. Но за внешним вызовом таилось одно — страсть к новым формам в искусстве, мечта, чтобы их просто не трогали, дали учиться и работать. Во все времена художники и поэты ведут себя не совсем традиционно. Ведь ходил же Маяковский в желтой кофте, а его друг Бурлюк с серьгой в одном ухе. И ничего, мир не рухнул.

Кому они мешали, эти ребята, нищие жильцы огром-них ленинградских коммуналок? Оказалось, что они вступили в конфронтацию не только с родителями, это уж, как говорится, вечный и печальный закон жизни, но и с властями. Оттепель заканчивалась, меры применялись новые и решительные. Новым поколениям инакомыслящих или тем, кто ими считался, был уготован новый удел. Теперь, спустя почти тридцать лет, интересно бы узнать, кто его придумал?..

Жизнь молодого Шемякина, по его словам, квалифицировали просто: антисоциальное поведение, психические сдвиги.

И очутился Шемякин в психиатрической больнице. Кстати, не он один. Только полгода спустя удалось его матери вызволить сына из психушки. Потом были скитания по Кавказу, жизнь келейника в Псково-Печерском монастыре. Приютил его настоятель, отец Симеон, бывший участник Великой Отечественной войны, поклонник авангардного искусства, человек добрый и жалостливый. «Говорят, отец Симеон уже умер. А я все думаю: куда после смерти девалась его коллекция? Он у нас много покупал, поддерживал мальчишек. Многое мы ему дарили. У него была по-своему уникальная коллекция. Неужели после его кончины ее уничтожили? Может, сложили в охапку холсты и просто сожгли? Мало кто понимал тогда нашу «мазню». Все может быть. Надо непременно узнать».

Там, в монастыре, впервые открылся перед Шемякиным величественный мир церковных фресок, древней русской иконописи, которая так повлияет впоследствии и на все его искусство, и на мироощущение. Там он прошел обучение древней культуре русской церкви, научился петь псалмы. Там он обратился к религии.

…В 60-е годы состоялись первые художественные выставки Шемякина. В редакции журнала «Звезда», о чем до сих пор вспоминают ее сотрудники. Сохранились и старые фотографии: молодые лица, короткие стрижки, смущенные улыбки, длинные пиджаки, широкие брюки. Все новенькое, все готово к празднику, радости. Общая победа, общая радость… Это так ясно написано на юных лицах — никакой дележки славой, все общее, и никому неведомо, что ждет этих молодых людей впереди. Да и еще фон: знакомый зал «Звезды» с мраморными колоннами, где и сейчас происходят звездинские чаепития. А на одной фотографии старое кресло в углу, рядом Шемякин. Старинное кожаное кресло и сейчас доживает свой век в том же углу… Глядишь на фотографию спустя тридцать лет — и будто не миновало нескольких эпох, будто все так и застыло…

О выставке в «Звезде» узнал Игорь Стравинский, приехавший на Родину после большого перерыва. Несколько работ художника он с удовольствием принял в подарок. Очевидцы вспоминают их первую встречу после концерта в Ленинградской филармонии. По лестнице спускаются двое: маленький Стравинский и высокий, худой мальчик, Шемякин, Стравинский держит его под руку, наклоняет к себе и шепотом спрашивает: «А как вы боретесь за свое искусство, в одиночку или все вместе?»

Потом была выставка в Новосибирском академгородке, потом в Эрмитаже, где выставились рабочие музея, художники-такелажники. Выставку быстро закрыли, директор Эрмитажа был уволен с работы.

Выставки принесли Шемякину известность, перешагнувшую границы страны. И тем самым нарастающий гнев блюстителей порядка в искусстве: «Шемякин рисовал все больше не так, как все мы видим жизнь».

К тому, что Пикассо рисует «не так», пришлось привыкать. Картины Леже, известного французского модерниста, уже принимали в дар с благодарностью. А тут свои обнаружились, к ним ходят иностранцы, о них пишут в иностранных художественных журналах. О периоде застоя рассказывается сейчас много. Прежде всего об экономике, потом об искусстве — литературе, кино. И как-то забывается порой, что первый удар, массированный — не по отдельным именам, а по целому направлению в живописи! — испытали на себе художники на Манежной выставке 1963 года. Художественное академическое начальство дало бой, продемонстрировав, что не собирается уступать ни своих чинов, ни позиций, ни заказов. Даже слегка потесниться оно не собиралось, хотя в литературе уже звучали новые свежие голоса, появились надежды. Хрущева буквально натравили на «новое» искусство, устроив безобразную сцену в Манеже. После этого наступил очередной отлив, долгий, почти на четверть века, начавшийся более мягкой, чем в сталинские времена, но весьма конкретной охотой за очередными «ведьмами». Ярлыки навешивались привычно: старая терминология была у всех на слуху.

Вспоминается журнал «Знание — сила» тех лет, где один из нас в это время работал. Журнал оформляли «неофициалы», как мы сказали бы теперь, благо и главным художником журнала был неофициал — Юрий Соболев. Необычные яркие обложки, непривычные иллюстрации на целую полосу, только-только входившие в обиход коллажи.

Приходил в редакцию скромный Юло Соостер, приносил очередные рисунки. Неожиданная смерть в мастерской (его нашли через несколько дней после смерти) поразила всех как громом. И также поразило, что приехали художники из Эстонии, аккуратно собрали и увезли на родину его работы. Редакторы и авторы радовались за покойного Юло, но и удивлялись. Откуда нам было знать подлинные размеры его дарования? Соостер ни разу нигде не выставлялся, его не приняли в Союз художников… Заходили в журнал и другие люди. Имена многих из них теперь общеизвестны, многие давно живут и работают за рубежом.