Топ-модель

Глава 12

Аня

Идея, видно, так себе — будем честны. Утром это казалось лучшим выходом из сложившейся ситуации, но помощник депутата Максим Одинцов так глянул, что сердце окостенело. Вот же псих психованный, чудовище. Я быстро отворачиваюсь и делаю вид, что уронила сережку в желтые листья. Пристально в них вглядываюсь. Приседаю, руками шуршу.

— Закладки уже средь бела дня ищут? Да еще и здесь? — доносится веселый голос спутницы Одинцова.

Она сказала тихо, но у меня крайне чуткий слух. Сжимаю зубы. Максим ей отвечает что-то и уводит в сторону.

Господи.

Порыв осеннего ветра прошивает хилую куртку, я зябко потираю руки. Более теплый вариант есть, но тот пуховик такой старый и некрасивый, что носить откровенно стыдно, я в нем как бочка. Померила на днях и обратно убрала.

Несмотря на пробирающий холод, полуденное солнце слепит до слез, и сквозь пелену, украдкой, я провожаю фигуры Одинцова и его девушки. Наверное, это его девушка, кого еще психованный может держать за руку?

Эффектная. Расстегнутое коричневое пальто, черное платье, черные сверкающие лоферы. Она шатенка, стрижка каре.

Есть у меня такая особенность — когда сильно нервничаю, улыбаюсь. Максиму тоже улыбнулась, он же посмотрел словно сквозь меня и прошел мимо.

Обидно.

Дойдя до парковки, Максим оборачивается. Тут же машу, давая понять, что пришла к нему. Он делает знак, дескать, жди. Или какой-то другой знак — попробуй разбери с такого расстояния. И уходит. Что ж.

Брожу туда-сюда некоторое время, пинаю опавшую листву. Вокруг, как назло, ни магазина, ни кафе. Есть ресторан, я туда зашла, но как цены увидела, так и вышла. Триста рублей — стакан воды. Спасибо, сами попейте.

Дую на ладони, пританцовывая на месте. Как же холодно. И уйти не могу, страшно. Я посмотрела на сайте: Максим Одинцов работает в этом здании на пятидневке. Помощник депутата, занимается всякими юридическими делами. На фотографии он мрачный и жесткий, аж волосы дыбом. Поэтому приписка ниже, что они с радостью принимают горожан и отвечают на вопросы и жалобы, выглядит как насмешка.

Ага, такой ответит. Потом догонит и еще пять раз ответит.

И тем не менее хорошее я об Одинцове тоже прочитала. Много хорошего о нем и его родителях. Поэтому приняла взвешенное решение — не писать заявление в полицию. Насилия не было в той каюте, хоть убейте! Да, он в меня не влюбился, хотя и лишил невинности, но… это не преступление, за такое нельзя ломать жизнь мужчине. Если Максима посадят, как его маме и папе жить? А если они ко мне приедут и в глаза посмотрят?

Ой нет, не смогу я. Деньги — это хорошо, но с такой грязной совестью впору с моста прыгнуть. Сама честным путем заработаю.

Через час я дрожу, как последний лист на березе, с которым мы все это время переглядываемся, гадая, кто первый сдастся. Зубы стучат, пальцы ног приказали долго жить. Когда сил терпеть не остается и я медленно иду на остановку мимо парковки, рядом останавливается большая черная машина. А за рулем — Одинцов.

Один.

Замираю как вкопанная, он делает движение рукой, тянется и открывает пассажирскую дверь.

Вдох-выдох. Максим высовывается на улицу и рычит:

— В машину. Живо.

Слушаюсь! Семеню к авто, поспешно забираюсь внутрь.

— Привет, — бросает он так сухо, как ни в одной пустыне не бывает.

— Здравствуйте, — вежливо отвечаю я.

Он качает головой, резко давит на педаль, и машина рвется с места, а я замерзшими пальцами хватаю ремень и пытаюсь быстрее пристегнуться, чтобы заглушить мерзкую пикалку, что включилась вместе с движком.

Мы едем куда-то минут десять, я беспрерывно тру руки, отогреваясь. Максим молчит. Он потыкал кнопки на панели, и сиденье под задницей стало греть. Скажу я вам, приятнее в жизни мало что бывает.

В какой-то момент Одинцов сворачивает с дороги и паркуется на обочине, барабанит пальцами по рулю. Я только начала отмирать после дубака, поглядываю на него с опаской. Дурацкая улыбка растягивает губы, но борюсь с ней, помня его ужас перед брекетами.

Максим в черном костюме, белой рубашке. Эффектно выглядит, ничего не скажешь. Видимо, та фотография, что на сайте, была сделана не в какой-то определенный день, к которому все нарядились. Его могли сфоткать хоть когда, он — всегда одинаковый.

Богато смотрится в этом сверкающем чистотой авто, но меня это не восхищает: у Валерия Константиновича тоже крутая машина, а человек он, как выяснилось, не очень.

— Передумала насчет денег? — нарушает Одинцов тишину. Голос звучит сдержанно, но все равно как-то невыносимо.

Я стараюсь не думать о том, что между нами было. Надо заглушить эмоции, будто их вовсе нет. Рыдать, обвинять, жаловаться — глупо. Я больше не могу себе позволить быть глупой. Нет такой роскоши.

— Денег? — переспрашиваю.

— В полицию ты не пошла, отсюда могу вывод сделать, что принципиально портить мою жизнь ты не собираешься. Тогда дело в бабках?

От слов, тона и прошивающего насквозь взгляда в груди больно. Максим жестокий, очень жестокий мужчина. Они тут все такие, в столице. Трахал меня всю ночь, а теперь относится как к назойливой мухе. Со своей невестой, наверное, в другом тоне разговаривает. Интересно, он уже занимался с ней любовью после меня?

— Это была ваша девушка? Красивая. Она знает?

— Я тебя сейчас на трассе высажу.

Поспешно отворачиваюсь, зажмуриваюсь и считаю мысленно: раз-два-три. Гашу потребность разрыдаться, улыбка вновь до ушей. Это нервное, ничего не могу поделать.

— Чего ты, блядь, лыбишься?

— Вы вроде не материтесь при девушках.

— Если осмелилась на шантаж, привыкай, будет еще хуже.

Нервы сдают, я забываю речь, которую репетировала, и вылепляю ему как есть:

— Уже стало хуже! Вы думаете, мне это приятно было? Что мной воспользовались, как какой-то девкой на яхте! А потом эти мужчины жуткие преследуют! Мне это не надо все! Я вас… простила. Почитала о вас, о том, как вы живете. Как вас маленького в Турции засыпало после землетрясения и вы три дня под завалами сидели с собакой. Понятно, почему вы такой психованный. Но, знаете ли, детские травмы не оправдание, чтобы так с людьми поступать. Мне тоже страшно! У меня тоже своя жизнь есть…

— Погоди, кто тебя преследует? — Тон Максима меняется. — Петров снова лезет? Он в городе?

— Нет, другие. Я растерялась, они корочки показали так быстро, что не запомнила имена. Я… снимала комнату с девочками, они туда пришли. О вас все расспрашивали. Я сбежала, спряталась у Влада, это друг. Так вчера вечером они и там меня нашли! — Вытираю глаза.

— Обо мне расспрашивали? Подробнее говори.

— Сказали, вы бандит и нельзя допустить, чтобы вы стали депутатом. Что вы часто вот так девочек… на яхте и не только… — Я снова борюсь с позывом выть белугой, приходится весь свой характер использовать, чтобы удержать всхлип.

— Аня, продолжай.

Вспомнил мое имя. Ничего себе!

— Денег предложили немерено, если дам интервью и напишу заяву. Мне вообще плевать, депутат вы или кто там. Я не хочу на всю страну заявлять, что меня изнасиловали. Да и не было это насилием, я… ладно, неважно. В общем, это нечестно будет для нас обоих.

Одинцов сжимает зубы так, что напрягаются желваки. Передергивает от того, какой же он жуткий, отталкивающий тип.

— Видимо, нас кто-то видел. Горничная или Петров.

Нас мог видеть кто угодно. Он забыл, что мы это в коридоре делали? Судя по всему — забыл.

— Я разберусь, — говорит Максим. — Ты правильно сделала, что пришла ко мне.

— Вы считаете, стоит заявить на этих людей?

Он задумывается, а я достаю из сумки аккуратно сложенный флаер. Разворачиваю, разглаживаю. Сейчас будет, наверное, самый сложный момент в моей жизни.

Никто мне не поможет. Никому я не нужна в этом городе. И если хочу добиться хоть чего-то, придется вертеться самой. Набираюсь смелости и выдаю:

— Я вас не сдам, но при одном условии.

— Вот как? — Одинцов чуть прищуривается.

Ну, отступать некуда. Сую ему флаер, Максим пробегается глазами.

— Кастинг в эту субботу. Приезжает фотограф из Парижа, Жан Рибу, я хочу к нему на съемку. Это сложно, но вы же депутат, вы можете все. Пропихните меня, я уеду в Париж, и больше мы с вами не увидимся. И ваша невеста обо мне никогда не узнает. Кстати, в сети нет ни одной вашей общей фотографии, что странно.

Максим вновь бросает взгляд на флаер и произносит медленно:

— Жан Рибу. Попасть к нему с улицы нереально, малая.

Снисходительный тон раздражает предельно.

— Ну вы уж постарайтесь что-то придумать, иначе мне придется пойти к полицию и все им рассказать! Ваши враги готовы еще и заплатить. Много. Если я буду в безвыходном положении…

— Давай я тебе заплачу много.

— Вы глухой? Мне. Нужен. Кастинг, — говорю смело, у самой же поджилки трясутся.

Я в таком отчаянии эти десять дней прожила: Валерий Константинович грубил на фотосессии, называл бездарной страхолюдиной из задницы мира. Эти мужчины в костюмах угрожали. На других кастингах — полный провал. Вера в себя умерла сто раз, я держусь на одном желании — не возвращаться в Упоровку.

Руки дрожат, когда снова лезу в сумку — за конвертом. Там несколько фотографий с фотосессии, которую я оплатила деньгами невесты с той злополучной яхты. Аккуратно разглаживаю уголки, протягиваю, как сокровенное:

— Вот. Портфолио. Я начинающая модель. Мне нужен шанс.

Максим достает фотографии, бегло проглядывает, слегка прищуривается. Если скажет гадость, я просто не вынесу.

— А если тебя все равно не возьмут?

— Я от вас отстану. Отсижусь в деревне до выборов. Наверное, потом уже станет неважно. У вас же появится неприкосновенность и все такое.

— Точно отстанешь?

Это больно. Очень больно. Не понимаю даже почему, но… какой-то адский кипящий котел — его тон, интонации, брезгливые взгляды.

— Сто процентов.

— Тогда поехали, расскажешь подробнее. Мне нужно знать, что происходило в эти десять дней, Аня. По минутам.