Сломленные души

Я мгновенно теряю контроль над собой. И погружаюсь в нее до самого основания. Ее тело начинает подрагивать.

— Еще, — задыхается она.

Я выхожу из нее и тут же снова оказываюсь внутри нее, упираясь в ее жар.

— Быстрее!

Хватая ее за горло, вхожу в нее — быстро и сильно, и вид ее раскрасневшегося лица навсегда запечатлевается в моей памяти. Кровать скрипит под нами. Я цепляю пальцами ее колено, приподнимаю ее ногу и раздвигаю ее колени шире, чтобы войти в нее еще глубже. Ася сжимает мои руки, затем поднимается вверх и обхватывает мою шею, притягивая мою голову для поцелуя. Я впиваюсь в ее губы, как изголодавшийся мужчина, и беру все больше и больше, не прекращая свои толчки.

Ася издает жалобный стон. Я полностью выхожу и какое-то время просто смотрю на нее, после чего снова вхожу в нее. Ее лоно спазмирует вокруг члена, а ее горячее дыхание обдувает мое лицо. Она вскрикивает, когда кончает. Услышав звуки ее наслаждения и увидев, как она достигает кульминации подо мной, я со стоном кончаю следом за ней.

Я снова в комнате с красными шторами. В воздухе витает тяжелый запах мужского одеколона. Руки привязаны к изголовью кровати, а надо мной нависает огромный мужчина. Капельки вонючего пота падают с его лба на мою грудь. Боль разливается по всему телу, когда он снова и снова входит в меня. Я кричу.

— Тсс. Это всего лишь сон, — слышу глубокий голос Паши. — Ты в безопасности.

Ужас отступает и полностью исчезает, когда он притягивает меня ближе к себе, крепко обхватывая за талию. Мне уже не так часто снятся кошмары, но если снятся, то очень страшные.

— Ты в порядке? — спрашивает Паша и целует меня в плечо.

Я переворачиваюсь на бок и оказываюсь лицом к его голой, покрытой татуировками груди. Светильник на тумбочке неярко горит, отбрасывая мягкое желтое свечение на черно-красные фигуры. Я поглаживаю линию черепа, залитого кровью. Один из многих. Только на груди у него, наверное, не менее десяти различных черепов. Остальные татуировки изображают столь же жуткие сцены.

У большинства мужчин в «Коза Ностра» имеются татуировки. Даже у моего брата есть татуировка на всю руку. Но вряд ли знаю кого-то, у кого бы была татуирована вся грудь, как у Паши.

— Почему так много? — спрашиваю я.

— Каждый по-своему справляется с тем дерьмом, которое подбрасывает ему жизнь. Это мой способ.

— С каким дерьмом?

Паша смотрит на меня снизу вверх и проводит кончиком пальца по уголку моих губ.

— С тем, когда ты никому не нужен. С заниженной самооценкой. Одиночество, — отвечает он, потом отводит взгляд. — Унижение. Голод.

Я растерянно смотрю на него. Очевидно, что у него водятся деньги. Его часы стоят не меньше двадцати тысяч.

— Я не всегда так жил, — говорит он, угадав мои мысли. Он снова смотрит на меня сверху вниз и проводит пальцем по моей брови. — Меня оставили на пороге церкви, когда мне было три года. Самое раннее воспоминание — это женщина, которая подвела меня по ступенькам к большой коричневой двери и сказала, чтобы я оставался там. Затем она ушла. Возможно, это была моя мать, но я не уверен. Я не помню, как она выглядела. Я вообще ничего не помню до этих пяти каменных ступеней и коричневой двери.

Я провожу ладонью по его груди и рассматриваю рисунок на левой грудине. На нем изображена темная двустворчатая дверь. Густые черные лианы несколько раз обвивают ее, как бы удерживая на замке. Детали поражают воображение, изображение почти фотографического качества.

— Это ты сделал? — Я указываю на рисунок.

— Да. Как и большинство остальных. За исключением тех, что на спине и в других местах, куда я не мог дотянуться.

— Могу я на них посмотреть?

Он поворачивается ко мне спиной. Снова черепа. Змеи. Много красных. Пауки. Какие-то странные крылатые существа. Стиль похож на те, что на его груди и руках, но они выглядят не так хорошо, как те, что он сделал сам.

— Их сделал для меня приятель по тюрьме, — добавляет он и снова поворачивается ко мне лицом.

Я вскидываю голову и смотрю на него.

— Ты сидел в тюрьме?

— Пару раз.

— За что?

— Полиция часто устраивала облавы в клубах, где проходили подпольные бои. Обвинения были самые разные — от нарушения общественного порядка до нападения. За последнее я отсидел четыре месяца.

— Но ты такой уравновешенный. Ты даже футболки по цветам сортируешь.

Он улыбается мне.

— Я все сортирую по цветам, mishka.

Кончиком пальца я провожу по его лицу. Какой суровый мужчина. Да, внешность бывает обманчива, ведь за его грубой внешностью скрывается удивительно красивая душа. Как может человек, переживший подобное, иметь такое большое сердце? Неужели оно достаточно велико, чтобы вместить и меня? Я наклоняюсь вперед и его целую. В тот момент, когда наши губы соприкасаются, моя душа начинает петь.

Сколько себя помню, музыка ассоциировалась у меня с чувством радости. Всякий раз, когда мне было плохо или страшно, я играла на пианино, которое купил мне Артуро. Иногда играла часами, пока грусть или страх не сменялись радостью. Сейчас мне кажется, что мои отношения с музыкой изменились. Мне больше не нужно играть, чтобы почувствовать себя лучше. Мне достаточно просто быть рядом с ним, с моим Пашей, и мелодия меня наполняет.

— Сколько тебе было лет, когда ты начал драться? — спрашиваю я.

— Восемнадцать.

— И хорошо получалось?

Паша смеется мне в губы.

— Вначале нет. Первые несколько месяцев из меня всю душу выбивали.

— Но ты продолжал этим заниматься?

— Заработок был хороший. И по мере того, как я становился лучше, зарабатывал все большие суммы. Поэтому я тренировался каждый день и старался быть лучшим.

— Значит, дело было в деньгах?

— Поначалу да, — говорит он, проводя пальцем по моему подбородку, — но было что-то… первобытное, что поднималось во мне, когда слышал, как люди радуются и выкрикивают мое имя. В какой-то степени я стал от этого зависим. Меня это очень радовало. По крайней мере, какое-то время. Мне было двадцать три года, когда я вступил в Братву. Не могу поверить, что прошло уже больше десяти лет.

— Значит, ты перешел из бойцовского ринга в элитный клуб. Это большие перемены.

— Я начинал как солдат. Иногда выполнял поручения, но чаще всего меня посылали собирать долги. Я тогда даже оружия в руках не держал, поэтому Юрию пришлось учить меня стрелять, а потом давать более серьезные задания.

— Тебе нравится? Управлять ночным клубом?

— Вообще-то, двумя клубами. Большую часть времени я нахожусь в «Урале». Он побольше. Второй клуб, «Байкал», в основном используется для отмывания денег. Но да, мне нравится.

Я опускаю голову ему на грудь и глажу чернильную кожу его живота.

— Я никогда не была в клубе. Нью-йоркская семья не участвует в развлекательном бизнесе, поэтому Артуро разрешал нам с Сиенной ходить только в бары, принадлежащие кому-то из «Коза Ностры». Да и то редко.

— Почему?

— Он боялся, что с нами что-нибудь случится. Сиенна всегда причитала, какой он параноик. Наверное, он был прав.

Паша крепче прижимает меня к себе и гладит по спине.

— Каково это? — Его голос мягкий, почти благоговейный.

— Что?

— Иметь семью. Кого-то, кто останется с тобой, несмотря ни на что. Даже если ты совершишь ошибку. Даже когда ты злишься. Того, кто будет стоять на твоей стороне, даже если знает, что ты не прав. Иметь кого-то, кто… твой?

Взгляд его глаз… Я не могу его описать. Тоска. Голод. И столько грусти.

— Это как тепло, — шепчу я.

— Тепло?

— Да. Если ты оказываешься в холодном, бушующем шторме, они — те люди, которые сделают все, чтобы ты не замерз. Они обнимут тебя, укроют, окружат своим теплом, пока ледяной ветер бьет им в спину.

— Твоя семья такая же?

— Иногда с Сиенной и Артуро бывает трудно договориться. У нас троих очень разные характеры. Но да. Они оба такие.

— Расскажешь мне о них?

— Сиенна — это… сила природы. Она громкая. Непоседливая. В один момент она может смеяться, как сумасшедшая, а в другой — плакать навзрыд. — На моих губах заиграла грустная улыбка. — Сиенна любит притворяться, что она поверхностная. Выкладывает огромное количество фотографий в социальных сетях, носит нелепую одежду, которая обычно заставляет людей думать, что она немного причудлива. Иногда дает им понять, что она не очень умна.

— Почему?

— Понятия не имею. — Я провожу пальцем по линии его брови. — Моя сестра — самый умный человек из всех, кого я знаю, но вместо того, чтобы что-то делать со своим удивительным умом, она просто… валяет дурака. Единственное, что ее по-настоящему интересует, — это ее писательство.

— Что она пишет?

— Она никогда мне не показывала. — Я улыбаюсь. — Но я тайком заглядывала в ее тетради, когда мы были младше. Они были спрятаны в коробке под ее кроватью. Она пишет любовные романы.

— Любовные романы? — Паша приподнимает бровь. — И хорошо пишет?

— Ага. Очень хорошо. У Сиенны талант к выражению мыслей. Кроме английского и итальянского, она знает еще четыре языка. И она выучила их по прихоти.

— Не думаю, что я когда-нибудь слышал, чтобы кто-то выучил язык по прихоти.

— Моя сестра выучила базовый японский за месяц, причем самостоятельно только потому, что мальчик из школы назвал ее глупой. — Я смеюсь. — Ей тогда было четырнадцать.

Паша улыбается, но глаза его остаются грустными.

— Вот это талант. Большинству людей трудно выучить и один иностранный язык, не говоря уже о пяти. Я не люблю говорить по-русски. Я его полностью понимаю, но почти никогда им не используюсь.

— Я заметила. — Я прижимаюсь губами к его губам. — Почему?

— Потому что у меня английский акцент, если я говорю. Никто из детей в приемных семьях и школах не говорил по-русски, так что за это время я как бы… просто забыл его, наверное. — Он покусывает губу. — А что с твоим братом?

— Артуро такой же, как все старшие братья. Только в сто раз хуже.

— Защищает?

— До такой степени, что сводит меня с ума. Ему было двадцать, когда умерли наши родители, и он взял на себя их роль.

— А других родственников не было?

— У нас была тетя. Сводная сестра отца. Она предложила забрать меня и Сиенну к себе, чтобы мы с ней жили. Артуро отказался. — Я качаю головой. — Я волнуюсь за него. Думаю, у него что-то переклинило в голове, когда убили наших маму и папу, и он сосредоточил все свое внимание, помимо работы, на нас двоих. Ему тридцать три года, но он никогда не приводил в наш дом женщину. Я знаю, что у него было несколько отношений, мы даже познакомились с несколькими его подружками. Но ни одна из них не переступила порог нашего дома. Я думаю, что он был настолько сосредоточен на нашем воспитании, что забыл, что он не наш родитель.

— Почему ты не хочешь ему позвонить? Ведь очевидно, что он тебя любит.

— Потому что я тоже его люблю, — шепчу я. — Сначала думала, что он не сможет пережить то, что со мной случилось. Поэтому не хотела ему звонить.

— А сейчас?

— Сейчас я не хочу звонить, потому что знаю, как ему будет больно, если он узнает правду. Артуро сложит два и два, даже если я не расскажу ему всего. Он будет во всем винить себя. Я не могу этого допустить. У него и так много забот, и он уберег меня от многих бурь в моей жизни. — Пока я это говорю, мне приходит в голову еще кое-что. — Была одна девушка. В доме Долли. Я думаю, она могла быть русской. Ее привезли примерно через месяц после того, как забрали меня, но она исчезла за несколько дней до моего побега.