Измена генерала

— Ты заболела? — его звучит непривычно серьезно.

— Все нормально, — киваю и открываю глаза.

— Тебя укачало? — Вадим стоит передо мной в одной рубашке и хмурится. Выглядит под стать тону голоса. В последний раз я видела его таким только в погребе.

— Можно и так сказать, — отступаю, каблуки при каждом шаге проваливаются в землю, но, по крайней мере, я не валюсь с ног.

Зато пиджак, который Вадим накинул мне на плечи, соскальзывает. Я ловлю его в полете. Это становится отличным поводом опустить глаза, лишь бы не видеть лицо, на котором начинает проявляться понимается.

— Ева…

Я качаю головой.

— Пойдем в машину, холодно, — жалобный голосок всегда спасал меня и на этот раз работает отлично.

Вадим, чуть повременив, подходит ко мне и помогает сесть обратно в машину. На этот раз запах не тревожит мой желудок, но я все равно опускаюсь чуть ниже и кладу голову на спинку сиденья, чтобы избежать неприятностей. Вадим запрыгивает в машину, но двигатель не заводит. Осматривает меня с ног до головы. Я не тушуюсь под его взглядом, сил и без того нет.

— Ты ведь беременна? — Вадим взлохмачивает волосы, запуская в них пальцы, и не дожидается моего ответа. — Дима знает?

Я едва заметно мотаю головой, и, конечно же, от Вадима это не скрывается. Неудивительно, ведь он почти что пригвоздил меня к сиденью взглядом.

— Ты должна ему сказать, — голос Вадима спокойный, без приказных ноток, но я все равно напрягаюсь.

— Я ему ничего не должна, — хоть по телу растекается слабость, голос полон силы.

Вадим вздыхает, откидывается на спинку сиделья, затылок кладет на подголовник и прикрывает глаза. С минуту мы сидим в тишине, которую разрывает только синхронное, тяжелое дыхание и шум дождя.

— Я знаю, почему ты пришла к Артему за помощью. И что сделал Дима тоже, — голос Вадима почти скрывается за звуком встречи капли с металлом и стеклом. Я замираю. Появляется мысль выйти из машины и добраться до дома самостоятельно, но я быстро отбрасываю ее — не в моем состоянии.

— Знаешь? — я впиваюсь пальцами в бедра.

— Пару дней назад узнал, — Вадим резко подрывается на месте и заводит двигатель. — Как раз хотел поговорить с тобой. Но сначала давай съездим в больницу. Мне не нравится, что тебя только что вывернула и ты слишком бледная.

Он выруливает на дорогу так быстро, что я едва успеваю схватиться за кресло, чтобы не завалиться на бок. Сердце грохочет в груди, когда я замечаю, что стрелка спидометра приближается к сотне. Хоть дорога пустынная, но дождь все же уменьшает видимость.

Вадим крепко держит руль. Его движения выверенные, взгляд, исподлобья, не отрывается от дороги. Но я все равно тянусь к нему и кладу руку на бицепс.

— Мне не нужно в больницу, — чувствую, как его мышцы перекатываются под пальцами и отпускаю.

— Тебе только что было плохо, — желваки ходят на лице Вадима.

Я же усмехаюсь.

Он так переживает. Представляю, как он будет изводить свою девушку, стоит той забеременеть. Вадим хоть и кажется беззаботным придурком, но, на самом деле, очень опекающий. Поэтому, чтобы немного отвлечь его, решаю пойти на хитрость.

— Давай поговорим, раз ты хотел, — снова смотрю на спидометр. — Только снизь скорость, пожалуйста.

Вадим бросает быстрый взгляд на меня, после чего стрелка спидометра опускается вниз. Выдыхаю и прикрываю глаза. Через мгновение распахиваю их, когда собираюсь с силами для предстоящего разговора.

Вадим сильно стискивает руль. Его челюсти стиснуты. Я даже успеваю подумать, что разговора не будет, когда слышу тяжелый вздох Вадима. Он не отрывает взгляда от дороги. Наконец, тихо, словно слова причиняют ему боль, произносит:

— Ты знала, что Дима нашел наших родителей застреленными на полу кухни того дома, в котором ты сейчас живешь?

Я теряю дар речи. Буквально. Впиваюсь в Вадима взглядом. Но он молчит. Ведет машину и молчит. Кадык дергается. Создается ощущение, что ему даже глотать тяжело, не говоря уже о словах.

— Думаю, вряд ли, — он трет лицо ладонью, прежде чем снова взяться за руль обеими руками. —Я тоже был там в тот день, но Дима перехватил меня до того, как я успел войти на кухню. Прямо в двери перехватил, той самой — потайной. Саши вообще дома не было, слава Богу. Он у друга вроде остался. Ему не пришлось видеть полицейские мигалки, переживать допрос с пристрастием от наших «добрых» дядь милиционеров и, конечно, он не провожал взглядом черные мешки, в которые запихали тела родителей.

Вадим отрывает одну руку от руля и вытаскивает бумажник из кармана брюк. Бросает его мне на колени. Я хмурюсь, не решаясь притронутся к черной коже.

— Открой, — Вадим на мгновение отводит взгляд от дороги и смотрит на меня. — Не бойся, он не кусается. Там фото.

Сажусь ровно. Поправляю сначала пиджак Вадима, который съехал с плеч, а потом ремень — он слишком сильно впивается в шею. Пытаюсь отодвинуть его, но он все-равно возвращается к раздраженному месту. Проскальзывает мысль отстегнуться. Но понимаю, насколько это безрассудная идея, поэтому забиваю на дискомфорт и дрожащими руками тянусь к бумажнику. Пальцами крепко в него вцепляюсь — на коже остаются вмятины. Тяну время, не решаясь открыть. Не покидает ощущение, что после увиденного моя жизнь изменится. Вот только я и так вишу над пропастью на тонкой ниточке, которая должна вот-вот протереться о камень, какая разница, что поможет сделать после последний надрыв.

Набираю в легкие воздух и открываю бумажник. Сразу натыкаюсь на фотографию в маленьком прозрачном отделении. Мне не нужно вытаскивать ее, я и так вижу, что на ней изображено. Потертости, мелкие трещины на фотографии не мешают. Светловолосая женщины и темноволосый мужчина на фоне белоснежного дома, обнимают трех мальчишек. Один из них совсем маленький — только его голова влезла в кадр, средний лучезарно улыбается и почему-то стоит без рубашки, а самый высокий хмурится и чем-то недоволен, если судить по поджатым губам и рукам, сложенным на груди.

— Он всегда был таким, — выдыхаю и провожу пальцем по маленькому Диме.

Из Вадима вылетает смешок.

— Он никогда не любил фотографироваться, поэтому, когда я увидел, как на свадьбе он «позирует» и даже не возмущается, понял, что ты та, которая сможет его утихомирить.

На джинсы падает слеза и впитывается ткань. Прикасаюсь к щеке, после чего смотрю на пальцы — влажные. Я даже не почувствовала, как заплакала. Зато боль в груди отчетливо ощущается. Сердце сжимается. Каждый вдох отдается режущей болью.

Шмыгаю носом и захлопываю кошелек.

— Если бы все было так, как ты говоришь, он бы мне никогда не изменил, — голос твердый, несмотря на слезы, которые льются по щекам.

Смотрю вверх, пытаюсь их остановить, но они, заразы, вырвавшись наружу, не хотят прекращать течь. Закрываю рот рукой, подавляю всхлип. Плохо получается, Вадим все равно бросает на меня мимолетный взгляд.

— Мне остановиться?

Не уверена, о чем именно он спрашивает: о машине или рассказе. Но ответ все равно будет один и тот же.

— Нет, — мотаю головой, пытаясь размеренно дышать.

Не помогает, очередной всхлип все же вырывается. Вадим лишь качает головой и сжимает руль так сильно, что он скрипит под его натиском. А я не понимаю, что происходит, почему не могу утихомирить эмоции, когда раньше так легко засовывала их в самый дальний угол души и запирала на семь замков. Вот только, похоже, они нашли ключ и больше не собираются сидеть в маленькой коморке. Им нужна свобода. Делаю судорожный вдох, откидываюсь на сиденье и крепче сжимаю бумажник, будто он — моя последняя связь с реальностью.

— Так, что там с родителями? — напоминаю я Вадиму, искаженным от слез голосом, и стираю свободной рукой влажные дорожки со щек.

Мне показалось или Вадим вздрогнул? В любом случае, когда я перевожу на него взгляд, он все также сидит прямо, уверенно ведет машину и не отводит глаз от дороги. Он будто окунается в воспоминания, потому что место жизнерадостного мужчина занимает робот, который безэмоционально ведет машину.

— Думаю, ты знаешь, что папа в девяностые занимался добычей нефти. Он начинал с самых низов. Был молодым пацаном-сиротой, готовым взяться за любую работу. И, насколько я знаю, своей упорностью и трудолюбием привлек внимание одного чувака при власти, у которого не было детей. Он взял шефство над отцом, всему обучил, передал часть дел. В общем, папа был ему как сын, — Вадим перехватывает руль, а я понимаю, что затаила дыхание. Шумно выдыхаю и поднимаюсь повыше в кресле, не сводя с Вадима глаз. — Я не знаю всей истории, но в какой-то момент их пути разошлись. Тот мужик, я даже его не знаю, — он горько усмехается, — короче, мы его ни разу не видели. Папа успел перенять у него не только опыт, но и связи. После чего открыл свою компанию. И именно она стала его погибелью, вроде же так говорят в мыльных операх?

Вадим прячется за своей привычной маской задорного парня, натягивает улыбку, поворачивается ко мне и подмигивает.

— Не заморачивайся, ладно? Все давно в прошлом, — он говорит беззаботно, но я-то вижу, как сжимаются его челюсти и белеют костяшки пальцев. — Короче, от родителей избавились, компанию отняли, дом забрали.

Я не могу сдержать потрясенный вздох, пальцами его сильнее впиваюсь в бумажник Вадима. Он словно становится для меня единственный опорой, которая позволяет мне оставаться снаружи, а не окунуться в ту боль, которой пронизаны слова Вадима. Хоть и пытается это скрыть.

— Мы с братьями едва на улице не оказались. Других родственников у нас не было, мама с папой в детдоме познакомились, — телефон Вадима пиликает, и он тянется за ним в карман. — Чтобы нас, как отца с мамой, в детдом не отправили, Дима, которому было всего восемнадцать, записался в армию, получил общежитие и взял над нами опеку, — Вадим хмурится, глядя на экран, после чего кладет телефона себе на колени и снова сжимает руль обеими руками. — Я хвостиком бегал за Димой, поэтому, наверное, и пошел по его стопам.

Короткая улыбка появляется на губах Вадима. У меня же перед глазами появляется восемнадцатилетний Дима: внешне такой же сильный, суровый, несгибаемый, а внутри… Ему пришлось запереть эмоции, засунуть их настолько глубоко, чтобы они не дали ему сломаться, погнуться. На его плечи легла ответственность, и он сделал все от него зависящее, чтобы сохранить семью. То, что от нее осталось…

Глаза наполняются слезами, но я держусь. Кусаю губу, и держусь. Также, как когда-то держался он.

— Когда Саша решил поступать в университет, Дима вообще отправился добровольцем в горячую точку, чтобы помочь тому отучиться, — Вадим на мгновение прерывается, делает глубокий вдох, пытается натянуть на лицо улыбку, но она тут же спадает. Глубокие морщинки появляются в уголках его глаз. — Я не буду рассказывать, через какой ад Дима прошел. Я был там и все видел. Поэтому понимаю, почему он вынес оттуда не только шрам на груди, хотя эта пуля чуть его не убила, но и, кажется, потерял способность выражать любые эмоции. Так я думал, пока не увидел у брата на лице еле заметную улыбку, когда ты сказала «да». Он не отводил от тебя глаз, смотрел так пристально, стоя в арке из цветов, во дворе того самого дома. Тогда я подумал, что вот она — любовь моего брата, которая может пробить вокруг его сердце. Хотя сомневаюсь, что Дима себе в этом когда-нибудь признавался.