Любимые истории

14

Не нужно быть особым интеллектуалом, и так понятно, что меня усаживают за стол рядом с Гришей. Праздник для нас начинается в шесть. Как говорит Алинка, чтобы все успеть. Мы поочередно пробуем все блюда, расхваливая мастерство наших поваров, Юлька налегает на фрукты, я с удовольствием жую баранину, запечённую с айвой.

Алинка без умолку тараторит, а Гриша, не поддерживая мужчин в выпивке, болтает с сестрой и ненавязчиво ухаживает за мной. И мне это, к удивлению, нравится. Эта тихая семейная атмосфера, эти вкусности, этот запах Нового года. И я чувствую, что потихоньку меня начинает отпускать. Я уже совсем чуть-чуть перестаю ненавидеть этот праздник и втайне надеюсь, что он будет нормальным. Скучать и грустить мне сегодня точно никто не даст.

Через час мы решаем поиграть, Алинка достает заготовки для конкурсов. Хитро мне подмигивает, и я понимаю: " Понеслось!"

Она ведь и в институте была активисткой, выдумщицей и постановщицей всех забав. Ничего не изменилось. Конкурсы у нее такие же бесшабашные и еще почти два часа мы хохотали до упаду, выполняя задания. Танцевали, читали переделанные на взрослый лад стихи на стульчике у елки, получали призы и веселились на всю катушку. Стоит ли говорить, что там, где можно было меня столкнуть с Гришей, Алинка это виртуозно проворачивала. Но в какой-то момент я и сопротивляться перестала. Мой напарник на этот вечер был предельно вежлив, галантен, не переступал черту дозволенного и был, на мой взгляд, абсолютно доволен тем, что нас снова и снова ставят в пару. Лишь один раз я взбрыкнула, выдав, что нечестно играть состоявшимися парами и пора меняться. Вцепилась в Семеныча, как краб перед кипятком, и обаятельно во все зубы выдала свой оскал Алинке. Та, поняв, что немного перегибает палку, выдала новую порцию конкурсов. В завершение был танец. Но тут меня предал Семеныч, прошептав на ухо, что Юлька снова дуется.

— Прости, мне придётся вернуть тебя нашему герою.

Я киваю и отчего-то начинаю дрожать. Потому что сейчас для меня настанет момент откровения. За исключением дурацких нелепых репетиций перед выпускным и одного топтания на месте с Игорем под музыку в баре, я ни разу ни с кем не танцевала. Кажется, Гришу тоже потряхивает. Значит, волнуюсь не я одна. Это отчего-то радует. Но я все равно цепляюсь за его рубашку слишком сильно, а Гриша, словно ничего не замечая, серьёзно смотрит на меня и кладет свои огромные горячие ладони на мою спину, прожигая тонкую ткань платья насквозь. И это мне немного помогает — я вдруг успокаиваюсь, и сама себе удивляюсь. Мне совсем непротивно. Не хочется скинуть его руки, не хочется убежать. Еще миг, и Гриша облегченно вздыхает, словно умеет читать по лицу все, что у меня на душе. Музыка уже давно звучит, и мы наконец-то начинаем двигаться, неторопливо, впитывая тепло друг друга, прислушиваясь к дыханию, разбирая по ноткам смешавшиеся запахи тел. Мне уютно, хорошо. И я тихо радуюсь. Наверное, не так уж и трудно поставить точку. Если захотеть.

Еще несколько часов нашего праздника кажутся мне особым хаосом, потому что Паша и Семеныч успевают прилично принять на грудь, Юлька пару раз уходит в комнату отдыхать, а Алинка приседает нам с Гришей на уши. После нескольких бокалов вина ее точно невозможно заставить замолчать. Но это не напрягает. Мы с удовольствием поддерживаем с ней беседу, потому что она, как буфер, не дает нам чувствовать напряжение, все еще сквозившее между нами.

Несколько раз выходим во двор, подышать. При этом каждый раз меня обувает-одевает Гриша, и я настолько это остро воспринимаю, что мои бордовые щеки вызывают у Алинки смех. А за ней хохочут и остальные. И я понимаю, что все за нами чуточку наблюдают и, кажется, чего-то ждут.

Настроение не угасает ни на минуту, и мы снова и снова едим, пьем, играем, танцуем, веселимся. За час до заветной полуночи Пашка вдруг просит слово.

— У нас традиция есть. Гриша знает, а ты, Настя, еще нет. Мы вот примерно в это время, на пороге Нового года, оставляем свои сожаления здесь, в старом году. Каждый говорит о том, что стоит перечеркнуть, забыть, чтобы не тащить с собой. Ну и немного себя за это простить. Это, конечно, нелегко, вот так перед другими открываться. Но я, как врач, точно знаю, что это очень полезно. Так что, начинаем. Я первый, а дальше по кругу.

И в этот момент из меня вышибает дух. Мысленно мечусь от полки к полке в своей голове, на которых тихонечко дрыхнут мои тараканы, и пытаюсь понять, о чем же я больше всего сожалею. А когда нахожу, то сама себе удивляюсь. Потому что я решила, что точка. А получается, как будто снова какая-то запятая…

После Пашкиных откровений встает Семеныч, затем Алинка и Юля, потом Гриша.

Его сожаление выглядит совсем просто: "Жаль, что я так редко сюда приезжал и не нашел в себе смелости завершить начатое. Хотя, оказывается, все было так просто…"

Алинка вдруг подозрительно всхлипывает, прижимая руку ко рту, виновато улыбается, а Гриша неожиданно опрокидывает в себя первую рюмку коньяка.

Ну вот, теперь моя очередь.

Я встаю неуверенно. Но мне теперь стыдно промолчать. От этих людей я услышала очень личное и мне тоже придется поделиться чем-то сокровенным. Вздыхаю, тереблю салфетку и еле слышно начинаю:

— У меня были письма. Очень дорогие сердцу. Для меня от самого близкого человека. Но я однажды испугалась, что их кто-то увидит и прочтет. Вернее, не кто-то, а мама. Я так сильно почему-то испугалась. Глупость, конечно. Но ровно за несколько дней до Нового года я их сожгла. И всю жизнь об этом жалею.

Грохот стула заставил меня обернуться. Рядом стаял взлохмаченный Гриша. Я, ничего не понимая, обернулась, чтобы взглянуть на подругу. Что я не так сказала? Но она напугала меня еще больше своей мертвецкой бледностью и слезами, готовыми вот-вот вырваться наружу.

— Когда это было, Насть? Скажи, это важно — еле слышно сипит Алинка.

Гробовая тишина и пристальный взгляд каждого присутствующего в этот момент меня просто ошеломили. Я бессвязно отвечаю, совершенно ничего не понимая:

— Одиннадцать лет назад. Двадцать девятого декабря. А что, это имеет значение?

Смотрю на ошарашенное лицо Алинки и Пашки, на остальных вообще боюсь взглянуть и чувствую, как Гриша, протиснувшись сзади и стараясь меня не касаться, уходит на балкон. А там начинает курить.

Алинка закрывает лицо руками, молчит. И я понимаю, что отчего-то наш праздник безнадежно испорчен. Юлька с Семенычем молчат, опустив глаза.

Я жду, смотря на каждого из них, надеясь услышать ответ на мой немой вопрос. Кажется, что проходит вечность, прежде чем решает высказаться Пашка.

— Настя, присядь. Думаю, нет смысла больше делать вид, что ничего не происходит.

Я киваю и медленно опускаюсь на стул, краем взгляда постоянно цепляя огонек тлеющей сигареты в руках Гриши. Он все также стоит на балконе и, кажется, выкуривает уже вторую.

— Гриша, брат Алины, жил раньше здесь, в пятнадцатом микрорайоне, совсем недалеко от твоего дома. И дружил с одной девочкой. Очень странная у них дружба была. К тому же тайная. Так вот они писали друг другу письма, а потом ими обменивались. И кажется, все было хорошо. Пока однажды, перед самым Новым годом, как раз двадцать девятого декабря, одиннадцать лет назад, в их квартире не начался пожар. Именно с комнаты Гриши. В его столе, в самом нижнем ящике, где под замком хранились эти самые письма, вдруг разгорелся огонь. Никто, конечно, этого не видел, кроме Гришки. Да и он это видел во сне или в бреду от угарного дыма. Его вытащили практически бездыханного. Квартира сгорела вся за очень короткий срок, еле выбраться успели. Говорили, что как будто пороху в ней насыпано было, все вспыхнуло, не остановить. Тогда это было страшным ударом. И родители Гриши приняли решение уехать в Ростов, к бабушке и дедушке. Там и остались жить…

Пашка поднял на меня глаза, наверное, пытаясь увидеть, что я из этого сумела понять. А я, словно пронзенная громом и молнией, с ужасом смотрела на Алинку и ее мужа, зажав рот ладонью и еле сдерживая душащие меня рыдания. Мне казалось, что вокруг снова та чернота и гарь, запах пожарища и тьма, которая меня вот-вот окутает.

Пашка вскочил, принес мне стакан холодной воды. Стуча зубами о край, я выпила его практически залпом, закашлялась, как будто там было спиртное, хватая ртом воздух, и никак не могла понять, отчего так жжет в груди. Лишь подняв глаза, я поняла, что все сидящие продолжают буровить меня взглядом, ожидая от меня ответа.

А что я могла сказать? Простите, была дурой? Не осознала, что мы с ним отражение друг друга? Что если горит у меня, горит и у него? Что задыхается в дыму Йорик и отказываются работать и мои легкие? Что это проклятое волшебство, отчего-то вдруг переставшее работать, тоже испортила я?

Я сижу как истукан, до сих пор не веря в происходящее. В то, что мою тайну…нашу тайну… знают в этой комнате абсолютно все. И, наверное, уже давно всё поняли.

Кроме меня.

А я в каком-то ступоре, будто все не про меня и сейчас я не здесь. Пожалуйста, дайте мне уйти незаметно…

Но из личных стенаний вырывает Алинка. Тихо так произносит, при этом чеканя каждое слово. И они отдаются набатом в моей голове.

— Гриша приезжал потом, в ту квартиру, летом. И видел тебя через зеркало, непонятно, как оставшееся целым после пожара. Ты стояла там, в своей комнате и как раз мерила это платье. Йорик кричал и бился, пока это чертово стекло не разлетелось на тысячу осколков вместе с его надеждой найти тебя. Он искал тебя всю свою сознательную жизнь. И только попробуй мне сейчас соврать, что это тебе безразлично.

Вот тут я срываюсь с места и бегу на балкон, по пути спотыкаясь о чей-то стул. Две секунды и я в его крепких объятиях, прижата к груди так сильно, что слышу наши бешено колотящиеся сердца. Тихонько всхлипываю, не в силах сдержать слезы, а Гриша судорожно вздыхает, целует меня в макушку и, кажется, совершенно не собирается отпускать.

Не знаю, сколько мы простояли там. Но отчетливо слышала, что в комнате из телевизора раздается бой курантов, и теперь уже точно родные мне люди кричат «Ура!» и «С Новым годом!»

А я не могу надышаться, потому что воздух у нас один на двоих с Йориком, потому что волшебство окутывает нас вновь, проникая своими золотыми искорками в самое сердце.

И мы молчим, потому что теперь у нас все впереди. И Новый год наконец-то наш, и счастье не закончится через неделю. В небе вспыхивают разноцветные бутоны фейерверков, а Йорик, чуть высвободив руку, достает из кармана брюк маленький брелок в виде шариковой ручки. Берет мою ладонь, нежно целует ее, а потом рисует на ней две коротких параллельных линии, волну между ними и заключает этот магический знак в огромное красивое сердце.

— Я нашел тебя, Еська!