Незнакомец

* * *

Глупо это – надеяться, что за наглухо запертой металлической дверью мне удастся отгородиться от всех проблем. В миллион раз глупее – верить, что стоит мне только зажмуриться, до боли впиться ногтями в собственные ладошки, и образ взволнованной женщины, безостановочно выжимающей кнопку дверного замка, тут же развеется в воздухе. Растворится, исчезнет и оставит после себя лишь следы от ботинок на не мытом полу в подъезде…

Не бывать этому. Не сейчас, когда, размазывая слёзы по побелевшим щекам, Марина в отчаянии ударяет кулаком по двери, и, привалившись плечом к грязной стене, молит:

– Я же знаю, что вы дома. Я просто хочу объяснить…

Не дышу. Почти не двигаюсь, но даже не сомневаюсь, что стук моего сердца слышен сейчас всей округе. Слышен ей – бледной, уставшей и совершенно разбитой осознанием неминуемого конца. Ведь иначе, не проделала бы этот путь, не тарабанила бы в дверь, грозясь в любое мгновение перебудить моих соседей… Не рыдала бы так отчаянно, вынуждая кровь в моих жилах леденеть от тех мук, что так легко читаются на её лице.

Вздыхаю, обеспокоенно оглядев прихожую, в которой уже не скрыть следы пребывания Глеба, и, взяв себя в руки, решительно проворачиваю замок. Он щёлкает непривычно громко и заставляет сердце испуганно сжаться под плотной тканью простого трикотажного платья… А как иначе, если женщина тут же впивается пальцами в мой рукав?

– Саша… Я боялась, что вы не откроете, – шмыгает носом, торопливо мазнув по щеке свободной ладошкой, и без всякого приглашения, решительно переступает порог. – Вы так быстро уехали… Даже не дали мне шанса всё объяснить!

А был ли смысл? Ведь, как ни крути, объясняться она должна не со мной… Со своим мужем, что прямо сейчас устроился на моём диване: забросил руку за голову, смял старенький плед, подложив его себе под бок, и под довольное урчание истосковавшейся по нему Зефирки, мирно сопит, не ведая, какая драма разворачивается в моей прихожей.

Закусываю губу, затравленно глянув на дверь гостиной, и прежде, чем эта женщина заметит итальянскую обувь, выглядывающую из-под лавки, головой качаю:

– Зря приехали. Меня ваша личная жизнь не касается.

Теперь уж точно, когда никаких сомнений не остаётся, что с жизнью Глеба она больше не связана – распуталась, расплелась, разделилась на две тропинки, которым уже никогда не пересечься. Они расходятся в разные стороны, и даже этот малыш, которого она на автомате касается дрожащими пальцами, ситуацию не спасёт.

– Саша, всё не так… – как не спасут и слёзы, что с новой силой торопятся скатиться по её щекам и нырнуть в ворот тёплого пуховика. Она его расстёгивает, похоже, до сих пор не теряя надежды хоть что-то исправить, а я в кухню ухожу.

Торможу у окна, любуясь усыпанным звёздами небом, и не оборачиваюсь, когда Марина опускается на один из стульев. Молчит, сверля глазами мою прямую спину, а когда и сама понимает, что тишина между нами уж слишком затянулась, бросает еле слышным шёпотом:

– Когда-то мы с Глебом были идеальной парой. С ним по-другому невозможно: он чуткий, сдержанный, заботливый… Пожалуй, самый заботливый из всех, кого я знаю, – начинает робко, ёрзая на неудобной табуретке, и испуганно вздрагивает, когда Маркиза запрыгивает к ней на колени. – Я его не заслужила, Саша. Поэтому, так долго не верила ни в его любовь, ни в то, что у нас действительно может что-то получиться. Как видите, я была права.

Смех этот, что срывается с её губ, невесёлый, горький… Касается моих ушей и россыпью колючих мурашек бежит вниз по позвоночнику, вынуждая наконец взглянуть этой женщине в глаза. Потому и разворачиваюсь, впервые без капли стыда стойко выдерживая её тронутый печалью взгляд:

– Глеб абсолютно прав. Мы, действительно, разошлись… В конце ноября, за неделю до юбилея Ирины Васильевны. Он даже ушёл благородно: без криков, скандалов, раздела имущества… Просто собрал свои вещи в сумку и бросил ключи на комод, – она улыбается слабо, а я бледнею, крепче обнимая себя за плечи. – Господи, он даже родителям не рассказал. Пожалел, наверное, ведь кроме них у меня никого. Своих похоронила, а тётками бог обделил,– выдыхает, закусывая губу, и вновь находит меня глазами. – Они всё, что у меня есть… Наверное, вы скажете, что мне стоило сразу ему признаться, но я решила, что это Вселенная мне второй шанс даёт. Что я заслужила этот шанс, понимаете?

Вряд ли, только в моём ответе она не нуждается: несмело касается мягкой шёрстки навязчивой кошки, но, видимо, тут же передумав тратить на неё время, сбрасывает бедолагу с колен.

– Вы ему уже рассказали?

– Нет, – хмурюсь, отчётливо расслышав вздох облегчения, что сорвался с искусанных губ, и прежде, чем на них расцветёт слабая улыбка, добавляю. – Не успела ещё, но промолчать не смогу.

– Даже если я поклянусь, что Слава остался в прошлом? Боже мой, Саша, вы ведь не понимаете, – она подскакивает со своего места, теперь обеспокоенно меряя шагами кухню, а я зябну от того, как странно поблескивают её голубые глаза. – Наша связь со Славой была ошибкой. Роковой, чудовищной, глупой – называйте как хотите... Но вы даже представить себе не можете, сколько раз я уже пожалела об этом поступке. Сколько ночей я проплакала, неспособная изменить прошлого… Только, кто у нас не без греха? Вот вы… Неужели никогда не ошибались? И неужели не воспользовались бы возможностью всё исправить, зная, что от этого выиграют все?

Все?

– Вы и Слава?

– Сам Глеб! Наш с ним ребёнок, его родители… Саша, хотя бы ради них, дайте мне время! Мама Ира не перенесёт такого удара… Боже, она же меня не простит!

Она вновь опускается на стул, на этот раз обессилено уронив лицо на покоящиеся на столе ладони, а я, только сейчас задумываюсь: кого она пытается удержать? Мужа, которого предала вместе с самым близким ему человеком, или его родню, сдувающую пылинки с её поникших плеч? Чёрт знает…

– Я не могу, – да и какая теперь разница, если факт остаётся фактом? – Вы ему изменили, Марина…

– А он изменил мне! С вами, – вскидывает зарёванное лицо, опаляя мои пунцовые щёки обезумевшим взором, и, поддавшись вперёд, накрывает мою ладошку своей. – Думаете, я не заметила, как он на вас смотрит? Думаете, я не знаю, куда он ездил все эти дни, вместо того, чтобы провести время со мной? Узнать меня заново, если память никак не хочет к нему возвращаться… Да бросьте, Саша! Я ведь не дура, и я вовсе вас не виню… Господи, я заслужила, ясно? Всё заслужила сама, разрушила этими же руками… Только, если я могу всё исправить, если сама судьба даёт мне шанс спасти нашу семью… разве я имею право им не воспользоваться? Теперь, когда вынесла урок из собственного поступка?

Господи, она с ума сошла… Смотрит на меня с такой надеждой, что в горле встаёт ком, грозящийся вот-вот прорваться наружу громким всхлипом, и словно этого мало, как заведённая повторяет всего лишь одно слово:

– Пожалуйста! – просьбу, которую я никогда выполнить не смогу… Безуспешно пытаюсь избавиться от её пальцев, крепко сомкнувшихся на моём запястье, и побелевшими губами ответ даю:

– И не просите. Это подло, Марина…

– Не менее подло, чем соблазнять чужого мужа! Вы же и сами не ангел... Так почему судите меня?

– Потому что наши с вами ошибки несоизмеримы!

– Разве? – я морщусь, от того, как безжалостно она впивается в мою ладонь длинными ногтями, а она ухмыляется горько, резко отбрасывая мою оцарапанную руку в сторону. – Ваше незнание ничуть вас не оправдывает! Не даёт вам права смотреть на меня свысока, потому что, по сути, вы ничем меня не лучше… Но в отличие от вас, мне есть что терять… Пожалуйста, не лезьте в мою семью, не лишайте ребёнка отца… Просто забудьте и всё, – выдаёт так легко, словно в просьбе её нет ничего аморального.

Садится поудобнее, упираясь макушкой в стену, отчего один из задетых снимков Тотошки с грохотом валится на стол, и, нежно погладив живот, глотает слёзы, громко шмыгая носом:

– Вдруг нас ещё можно спасти? Хотя бы ради него? – кивает на свой живот и яростно смахивает влагу с ресниц. – Ну, что вам стоит? Я ведь не прошу вас лгать, я прошу лишь не говорить… И поверьте, как только родится сын, Глеб оттает. Он ведь всегда мечтал о ребёнке… А я сделаю всё, чтобы вы не пожалели об этом решении. Сделаю его счастливым, Саша. Вы ведь желаете ему счастья?

– Вы с ума сошли. Разве можно о таком просить? – обманывать, лучше других зная, как важно для Глеба докопаться до правды. Обманывать только лишь потому, что она внезапно его оценила. Оценила, а несколько часов назад даже не думала вырываться из запретных объятий... Вспоминаю, с каким пылом Слава покрывал поцелуями её лицо и, отбросив в сторону милосердие, разумный вопрос задаю:

– Это же бред… Даже если я промолчу, что это изменит? Память может вернуться к нему в любой момент…

– А может не вернуться никогда, – осекает меня, мгновенно меняясь в лице, и, подскочив со стула, подходит ближе, заставляя меня вжаться в заставленный цветами подоконник.

– Я на коленях буду просить! Вы этого хотите, Саша? Так я готова, готова на всё: умолять, бросаться вам в ноги! Боже, да я что угодно сделаю, – и впрямь, порывается упасть на колени, но прежде чем я успеваю опомниться и подхватить её под локоток, вздрагивает, испуганно хватаясь за поясницу. – Боже мой, Саша… Ну что вам стоит? Я прошу лишь немного сочувствия…

И этого же сочувствия от окружающих просил Глеб. Просил малость: быть с ним откровенными, перестать водить за нос и позволить, наконец, стать самим собой. Разве хоть кто-то к его просьбе прислушался?

– Нет, – мотаю головой, и не на шутку пугаюсь, когда в ответ на мой отказ, Марина постанывает в голос… Впивается пальцами в столешницу и, выдыхая воздух через сложенные трубочкой губы, кажется, готовится к очередному раунду: где я должна буду смотреть на её страдания, где она будет молить, чтобы я эти страдания прекратила. Пытка, настоящая пытка, к которой никто из нас не был готов. Пытка, которую кто-то из нас должен скорее закончить.

– И не просите меня, – сочувственно касаюсь её спины, и прежде, чем она успевает покачать головой, отказываясь сдаваться, прячу подрагивающие пальцы в карман. Ледяные пальцы, на которых наверняка остался ожог от прикосновения к такому же ледяному плечу. – Я попрошу брата отвезти вас домой… Уже поздно, Марина.

Слишком поздно для разговоров и попыток переписать начисто собственную жизнь. Нужно набраться смелости, закончить эту главу и перевернуть страницу… Жаль, что убитая горем женщина этого не понимает. Рыдает в голос, пока я бреду к двери, а стоит мне коснуться ручки и вовсе, стонет, как раненный зверь, брошенный мной умирать на каком-нибудь пустыре. Кажется, соленые капли бесконечным потоком льются из её глаз, и если замереть на секунду, прислушаться, я отчётливо услышу дробь капающих на пол капель…

– Саша, – бледнею, только сейчас осознав, что этот звук мне вовсе не мерещится, и одновременно с Мариной за сердце хватаюсь.

Не так должен был закончиться этот сумасшедший день.