Незнакомец

ГЛАВА 32

Незнакомец

У меня испарина на лбу проступает. Не знаю, в похмелье ли дело или в той суете, что уже час, как завладела моей и без того беспорядочной жизнью, но проходиться по лбу рукой не спешу. Таращусь в потрескавшуюся плитку под своими ботинками, и никак не решаюсь обвести взглядом унылые синие стены местного роддома. Холодного, пропахшего лекарствами и наполненного звуками детского плача…

Чёрт, да они и на плачь непохожи: визг, писк, мяуканье. Вряд ли когда-то я слышал нечто подобное, ведь этот страх, что прямо сейчас завязывает мои внутренности в тугие узлы, явно мне незнаком. Как незнакомо и это новое чувство, что стремительно расцветает внутри – тепло, странное, необъяснимое, распирает грудь и вот уже мчится по венам, заставляя каждую клеточку тела млеть от неизведанной ранее эйфории. Я стану отцом – звучит дико, пугающе, а сердце всё равно взволнованно скачет под рёбрами…

– Я тебе кофе принесла, – Саша садится рядом, едва ли не насильно впихивая мне в руку бумажный стакан, и устало откинувшись на жёсткую спинку скрипучей скамейки, глаза прикрывает. – Нужно твоим позвонить.

Зачем? В операционную их не пустят, взглянуть на внука раньше утра не позволять. Нас –то не гонят лишь потому, что предусмотрительный брат Саши Брагиной, пихнул врачу пару рыжих купюр, отрытых в моём кошельке. Пихнул уверенно, словно ему не раз приходилось договариваться с белым халатом, и, заложив за ухо папиросу, отправился на крыльцо. Счастливчик. Я бы и сам от пары затяжек не отказался, только похмелье моё и без того нестерпимо болезненное…

– Сообщу, когда всё закончится, – потому и голос мой звучит хрипло, потому и вполне закономерный вопрос с большим опозданием слетает с пересохших губ. – Зачем она приезжала?

Явно же не меня возвращать. Иначе растолкала бы прежде, чем её скрутили болезненные схватки, а перепуганная хозяйка бросилась вытирать пол, залитый отошедшими водами. Закатила бы грандиозный скандал, уверенная, что я до сих пор не в курсе истинного положения дел, а после стыдливо потупила взор, лихорадочно ища разумное объяснение моим подозрениям… И нашла бы, поверьте, Марине не привыкать.

А вот Саша врать совсем не умеет: закусывает губу, застигнутая врасплох внезапно проснувшимся во мне интересом, и, в попытке оттянуть время, бросает первое, что приходит ей в голову:

– Для человека, узнавшего о предстоящем отцовстве за неделю до родов, ты хорошо держишься, Глеб.

Разве? Посмеиваюсь, демонстративно выставляя вперёд дрожащую ладонь, и, сам уткнувшись макушкой в стену, признаюсь:

– Просто во мне до сих пор слишком много коньяка.

Просто я до сих пор не осознал головой, что на самом деле здесь происходит. В этом городе, встретившем меня неприветливо, а спустя три недели ставшем едва ли не родным; в этом коридоре, не знавшем ремонта, наверное, с прошлого века; рядом с ней – не на шутку взволнованной, уставшей, но продолжающей сидеть рядом, только лишь потому, что мне это действительно нужно. Она нужна, вся целиком: с этими глазами, сегодня как никогда задумчивыми; с растрепавшейся копной каштановых волос, играющих переливами в тусклом свете потрескивающих ламп; с этой улыбкой, что на мгновение поселяется на губах, и одним своим видом помогает мне немного расслабиться. Вдохнуть полной грудью, унять дрожь в коленях и, поставив стаканчик с нетронутым кофе на пол, честно признаться:

– Наверное, я просто его хотел. Сына, – пожимаю плечами, уверенный, что уж в этом моё чутьё меня не подводит, и сам приподнимаю вверх уголки своих губ. – Все хотят. На футбол водить, вместе хоккейные матчи смотреть, учить его рыбачить… Не знаю, смогу ли, но определённо хочу.

Хочу, и стоит пустить эту мысль в голову, всё остальное становится вдруг неважным… Марина, разрушившая наш брак; Артур, возможно, приложивший руку к моему избиению; родители, что ещё долго будут закатывать глаза на мою упёртость в вопросах развода. Всё неважно, даже эта чёртова амнезия, с которой, наверное, мне стоит уже смириться. Заняться настоящим и перестать подбирать ключи к дверям, которые наверняка заперты неспроста. Мной же заперты, а значит пусть под замком и остаются, верно?

Нет, ведь как ни крути, а ощущать себя цельным всё равно не выходит. Потому и нахожу Сашу глазами, только сейчас замечая, как сильно на неё подействовали мои слова. Она уставилась в стену, нахмурила лоб и, раздумывая над чем-то, ведомым лишь ей одной, безжалостно мнёт в руках бумажный платок.

– Саш, – его забираю, ловко забрасывая в урну, стоящую у скамьи, а эти самые пальцы, в своих грею. – И всё-таки, почему?

Ночь на дворе, начало второго… Для дружеского визита неприлично поздно, да и дружбы между ними никогда не было. Был лишь я и две краткие встречи, каждая из которых заметно ударила по Сашиным нервам. Они и сейчас шалят: её взволнованный взгляд выдаёт. Не мёд это теперь, не янтарь – купающееся в золотистых лучах пробуждающегося солнца море, на дне которого сегодня бушует шторм. Неконтролируемый, тот, что не усмиришь одним взмахом пушистых ресниц, как бы она не старалась… Наверное, поэтому наполняет лёгкие пропахшим белизной кислородом, и не расцепляя наших рук, с придыханием выдаёт:

– Просьба у неё ко мне была.

– Настолько важная, что она примчалась к тебе в такое время? – за двести километров от платной клиники, где прямо сейчас над ней колдовали бы лучшие специалисты района?

– Настолько важная, Глеб, что стоило мне отказать, и мы оказались здесь, – опускает глаза, похоже, коря себя за случившееся, и, краснея, заводит непослушную прядь за ухо. – Господи, а может она права была? Потому что я не представляю, как тебе это сказать… Не знаю, как люди сообщают о подобном…

Как есть… Хочу коснуться её щёки, в надежде, что это поможет ей собраться с духом, да только торопливые шаги, эхом отдающиеся в пустом коридоре, не оставляют нам шанса на разговор. Важный разговор, который теряет всякую ценность, едва рядом с нами останавливается замученная акушерка.

Вздыхает, сунув в карман только что стянутую с головы медицинскую шапочку, и, пристально зыркнув на меня сквозь толстые стёкла очков, резюмирует:

– Мальчик. Три двести, сорок восемь сантиметров, – бросает будничным тоном, запоздало цепляя на серое от усталости лицо не самую естественную улыбку, и пряча пересохшие от антисептика руки за спину, без всякого энтузиазма совет даёт. – Шампанское открывай!

Выдохнуть можно, да? Улыбнуться, наконец, чтобы эта женщина перестала глядеть на меня как на сумасшедшего, и, наверное, о чём-то её расспросить… А я истуканом стою. Безвольными плетями, опускаю руки по швам и единственное, что могу, побелевшими от волнения губами одно лишь слово из себя выдавить:

– Спасибо, – то ли ей, то ли этому миру, что, кажется, немного оттаял по отношению ко мне и одарил хоть чем-то хорошим. Единственным лучиком света, что светит за одной из этих дверей…

Пячусь назад, чертыхаясь, когда случайно задетый ботинком стакан заваливается набок, заливая пол коричневой жижей, и под дружный смех стоящих поблизости женщин, на скамейку сажусь.

– Ох, как его пришибло! Даже о жене не спросил!

И вправду… Вскидываю лицо, вопросительно выгибая бровь, а доктор лишь головой качает:

– Да в порядке она, в порядке. Сейчас в палату интенсивной терапии переведём, через час и мальчишку к ней отправим. Вас пустить не могу, уж простите, правила, но телефонные звонки у нас не запрещены, – и сама пятится назад, теперь улыбаясь куда теплее, но прежде чем развернуться на пятках, по голове себя бьёт. – Ах да! Резус-конфликт никто не отменял, так что будем придерживаться плана её лечащего врача. Вам с ним, кстати, повезло, не проглядела… Так что введём антирезусный иммуноглобулин и, дай бог, жена ещё не одного наследника вам родит!

Что за чёрт? Киваю, как болванчик, ни слова не понимая из того, что она пытается мне объяснить, и лишь с благодарностью на Сашу гляжу, в отличие от меня довольно резво бросившуюся за ней вдогонку:

– Простите… А что это?

– Резус-конфликт? – вижу, как доктор очки поправляет, явно раздосадованная тем, что не успела дойти до ординаторской, и сам на ногах выпрямляюсь, заметно теряясь под её осуждающим взором. – А папаша разве не знает?

Нет, как не знает и собственную жену, так что же говорить о её анализах? Подхожу ближе, неопределённо пожимая плечами, а измученная ночной сменой женщина, вздохнув, на Сашу взгляд переводит:

– Довольно распространённое явление, среди пар, где женщина резус-отрицательна, а отец резус-положителен. Но пугаться этого вовсе не стоит, главное, вовремя провести профилактику. Что ж вы, мужчина? В обменной карте вашей жены чёрным по белому написано, что на двадцать восьмой неделе подобную процедуру она уже проходила. Просыпаться пора! – недовольно закатывает глаза, качая головой на мою несобранность, и больше ни разу не взглянув ни на меня, ни на притихшую рядом со мной волонтершу, прочь уносится, теперь куда быстрее, чем можно было от неё ожидать. Даже дверью хлопает громко, наверняка, чтобы до нас окончательно дошло, что больше ничего разжёвывать нам она не станет. Устала: от жёсткого графика, от крикливых рожениц, от не менее крикливых младенцев и бестолковых отцов, совсем не интересующихся течением беременности.

– Глеб, – я так и стою, уткнувшись взором в дверь, что закрылась за спиной акушерки, а как всегда обеспокоенная чужими проблемами Саша, меня уже в сотый раз за рукав дёргает. Лоб хмурит, заботливо расправляет складки на моём джемпере, прикладывая немало сил, для того чтобы её улыбка выглядела как можно беззаботнее:

– Сказали же, что ничего страшного… Чего ты завис?

И вправду? Марину на ноги поставят, необходимый ей препарат введут, мальчишку вот-вот переведут к ней в палату… Разве есть о чём переживать? Сейчас, когда стоит воспользоваться советом врача и пойти закупиться шампанским?

Вряд ли, а я всё равно не сразу отмираю. Улыбаюсь вымученно, и сам не понимая, почему эта новость так сильно на меня подействовала, и, кивнув девушке, уже подхватившей со скамейки наши небрежно брошенные куртки, послушно за ней к дверям двигаюсь. По пустому коридору, где звуки наших шагов подобны грому… Взрыву, сметающему всё на своём пути, ведь стоит притормозить, не дойдя до порога лишь пары шагов, как вокруг остаются одни руины…

– Ты чего? – Саша рукой машет, призывая меня ускориться, а я задыхаюсь, так сильно оттягивая вниз ворот душащей меня кофты, что треск ниток наверняка слышен этажом ниже:

– Ничего, – веду головой, и сам не понимая, произнёс ли это вслух, и, испуганно глянув на собственные руки, что сами собой сжались в кулаки, себе под нос шепчу:

– У меня первая. Отрицательная.