Все девочки взрослеют

40

— Солнышко?

Мать стояла у лестницы в красном платье, я помнила его по снимкам с премьеры фильма Макси. Любимое папино платье.

— Как тебе? — Мать разгладила юбку и подтянула рукава. — Не слишком?

Я покачала головой.

— Прелестно. — Мне не хватало слов. — Где ты его нашла?

— В шкафу.

Мать неуверенно поправила лиф. Платье обнажало плечи. Загорелая мамина кожа сияла. «Ты прекрасна», — сказал бы отец, будь он рядом. И может, поцеловал бы мать, если бы считал, что я не вижу. А она, если бы думала, что я не слышу, ответила бы: «Необязательно мне льстить. Я знаю себе цену». Потом отец шепнул бы ей что-нибудь на ухо, и мать опустила бы голову и покраснела от удовольствия.

— По крайней мере, оно все еще впору, — заметила мать.

Она внимательно смотрела на меня, словно готовясь поймать, если я вдруг свалюсь с лестницы. В новых туфлях на каблуках я была одного с ней роста.

Через три недели после похорон я подслушала телефонный разговор мамы с равви Грюсготт.

— Не назначить ли новую дату? — советовалась мать.

Я стояла у кухонной двери, затаив дыхание. Я знала, что ответит равви. Еврейская традиция не велит отменять симху[88] из-за трагедии. Ни свадьбу, ни обрезание, ни наречение ребенка, ни бар- или бат-мицву. Отменять праздник не следует, ведь посреди жизни есть место смерти, и мы находим радость посреди горя.

— Радость посреди горя, — напомнила я маме.

Она погладила меня по волосам, отбросила назад локон, по-дружески ущипнула за ухо (или просто проверила, на месте ли слуховой аппарат).

— А как же черный костюм? — спросила я.

Мать покачала головой.

— Хватит с меня черного. Я решила… — Ее глаза наполнились слезами, но она заморгала, и макияж устоял. — Решила надеть то же, что надела бы, будь твой отец жив. Может, это и глупо.

Я обняла мать, стараясь не помять ей платье и не испортить прическу.

— Вовсе нет, — улыбнулась я. — Мне нравится. Отличная мысль.

Через два часа я вошла в вестибюль синагоги. На мне было розовое платье с тонкими лямками и серебристой юбкой, расшитой бисером. Та самая модель, которую я купила с Элль, вернула, приобрела по кредитке Брюса, вернула и наконец купила с мамой и Макси, после того как сбежала, потерялась и снова нашлась. Также на мне были жемчужные прабабушкины сережки; на ногах — серебряные босоножки, выбранные с помощью Тамсин и Тодда; на плечах — серебристо-розовый талит, сшитый Эмили. Утром тетя Элль сделала мне прическу и макияж. («Нежность! — повторяла она. — Прозрачность! Чистота!» Зато себе она наклеила огромные фальшивые ресницы на верхние и нижние веки.)

Стоя в вестибюле, я наблюдала, как входят мои друзья: Тамсин и Тодд, Эмбер и Мартин, Саша, Одри и Тара, Дункан Бродки и Кара с родителями, совсем взрослая в черном платье. Моя семья собралась в небольшом фойе у главного входа. На столе лежали программки и голубые молитвенники. Солнечный свет струился сквозь высокие окна. Деревянные половицы прогибались и поскрипывали, пока равви Грюсготт давала нам последние наставления: повторяла порядок вызовов к чтению Торы и напоминала, кто где будет находиться во время передачи Торы от поколения к поколению, от бабушек к родителям, от родителей ко мне. Мама стояла слева от меня, Брюс в темно-синем костюме и сине-белом талите — справа. Я вспомнила, что именно этого когда-то хотела, считала правильным: мама и папа. Ничего ненормального, трудного для объяснения. Просто родители, которые любят друг друга или хотя бы делают вид в синагоге субботним утром. Как я об этом мечтала! А теперь отдала бы все на свете, лишь бы вернуть свою прежнюю эксцентричную семью; что угодно, лишь бы отец был рядом.

Равви ушла в храм. В фойе остались лишь ближайшие родственники: мама, тетя Элль, дядя Джош, бабушка Энн и Брюс.

— Пожалуйста, вдумчиво читайте вместе со мной, — попросила я.

Я мысленно повторила: «Вдумчиво», — и слегка улыбнулась. Тайлер сидел в зале. После своей бар-мицвы он вырос дюймов на шесть и что-то сделал с волосами. Мне показалось, что Тамсин окинула его оценивающим взглядом. Надо представить их друг другу на вечеринке. Я полистала молитвенник, глядя на подчеркнутые абзацы и загнутые страницы: «Барух ата адонай, элоэйну мелех аолам… Благословен ты, Господь Бог наш, царь вселенной, который даровал нам жизнь, и поддерживал ее в нас, и дал нам дожить до сего радостного дня!»

— Ты готова? — осведомилась мать.

Я кивнула, и в этот момент у главного входа появился мужчина с коротко стриженными кудрявыми седыми волосами, в безупречном черном костюме, сверкающих черных туфлях и черных солнечных очках.

— Джой! — позвал он.

Я открыла рот. Элль за моей спиной прошептала что-то, явно неподходящее для синагоги.

Дед улыбнулся и направился ко мне.

— Надеюсь, не опоздал?

Он достал из кармана синий бархатный мешочек на молнии. Внутри лежало традиционное сине-белое молитвенное покрывало с бахромой.

— Это талит моего отца. — Дед протянул его мне.

— С-спасибо, — запинаясь, поблагодарила я.

Я теребила молнию непослушными пальцами. Мать стояла за спиной и держала меня за плечи. Я думала, она гневно взирает на деда или пытается заслонить меня, но она лишь пробормотала «спасибо», так тихо, что я едва расслышала.

— Готовы? — Равви Грюсготт сунула голову в дверь. — Пора.

— Секундочку.

Дед достал из кармана нечто круглое и серебряное. Мать шумно вздохнула. Я вспомнила серебряные доллары из ее книги. Отец героини кидал их в глубокую часть бассейна, а Элли с сестрой ныряли за ними. Деньги девочки оставляли себе. Дорри тратила свои на конфеты и журналы, а Элли — моя мать — просто хранила их.

— Это тебе. — Дед сунул серебряный доллар мне в ладонь. — На счастье.

Он снял очки и обвел нас взглядом: бабушку Энн и Мону, дядю Джоша и тетю Элль, и наконец меня и маму.

— Я горжусь тобой, — добавил он.

Мать заплакала. Я вспомнила, как меня тошнило в ванной после бар-мицвы Тайлера и отец сказал тогда то же самое. Непривычно, что мать — чья-то дочь, как и я, и что ее утешили те же слова, что и меня.

— Джой? — Равви Грюсготт посмотрела на меня, затем, удивленно, на дедушку.

Я кивнула.

Когда мы зашли в храм и направились по проходу к биме, я обернулась через плечо. Я думала, дедушка сядет где-нибудь и я смогу вызвать его к Торе, попросить набросить талит мне на плечи… Но когда я поднялась по ступенькам, встала за кафедру и открыла молитвенник, лица гостей уплыли далеко-далеко. И сколько бы я ни вглядывалась, я нигде не видела деда.

— К своей первой алие я хотела бы вызвать бабушку Энн и бабушку Одри.

Я прочла их еврейские имена, отступила и подождала, пока они поднимутся по трем ступенькам на биму, коснутся корешками молитвенников Торы и поцелуют их. Одно бесконечное ужасное мгновение я не могла вспомнить ни мелодии, ни слов благословения, хотя шесть лет пела его в еврейской школе. «Барху эт адонай хам ворах…» Словно конфета перекатывается под языком. Я открыла рот и запела. Толпа, по крайней мере еврейская часть, откликнулась:

— Барух ата адонай ле-олам ва-эд.

Тамсин сидела в переднем ряду, распустив волосы и сняв очки. Ее черты казались не резкими, а тонкими; лицо бледным овалом словно парило над платьем. Рядом с ней находился Тодд, прекрасный и элегантный в костюме и серебристо-розовом галстуке.

Я взяла серебряную указку в форме маленькой ладони с вытянутым указательным пальцем и осторожно коснулась ею пергамента, как велела равви Грюсготт. Фразы звучали у меня в голове. Я столько раз прослушала их на айподе, что выучила каждый звук, каждый слог. Я пела, скользила указателем по строчкам и все больше успокаивалась.

Наконец вокруг собрались все, кто был вызван к Торе: обе бабушки, тетя Элль и дядя Джош, Саманта и Макси, мама и Брюс. Настало время для моей речи, моего послания, того, что я хотела им поведать.

— Сегодня мы читаем из Книги Бытия, — начала я. — Авраам родил Исаака. Исаак был сорока лет, когда он взял себе в жену Ревекку. И молился Исаак Господу о жене своей, потому что она была неплодна.

Я почувствовала, как мать окаменела за моей спиной.

— И Господь услышал его, и зачала Ревекка, жена его. Сыновья в утробе ее стали биться, и она сказала: если так будет, то для чего мне это? И пошла вопросить Господа. Господь сказал ей: два племени во чреве твоем, и два различных народа произойдут из утробы твоей; один народ сделается сильнее другого, и больший будет служить меньшему. И настало время родить ей: и вот близнецы в утробе ее. Первый вышел красный, весь, как кожа, косматый. — Кто-то фыркнул, возможно, Тодд или Дункан Бродки. Я продолжила читать. — И нарекли ему имя Исав. Потом вышел брат его, держась рукою своею за пяту Исава; и наречено ему имя Иаков. Исаак же был шестидесяти лет, когда они родились.

Я помолчала и заметила:

— По-моему, ужасно нечестно. Ведь ему исполнится семьдесят восемь, когда они закончат школу!

Мама засмеялась. Я склонилась над печатными страницами.

— Дети выросли, и стал Исав человеком искусным в звероловстве, человеком полей; а Иаков человеком кротким, живущим в шатрах. Исаак любил Исава, потому что дичь его была по вкусу его, а Ревекка любила Иакова. И сварил Иаков кушанье; а Исав пришел с поля усталый. И сказал Исав Иакову: дай мне поесть красного, красного этого, ибо я устал. Но Иаков сказал: продай мне теперь же свое первородство. Исав сказал: вот, я умираю, что мне в этом первородстве? Иаков сказал: поклянись мне теперь же. Он поклялся ему и продал первородство свое Иакову.

Я смотрела на три страницы, лежащие передо мной на темно-красном бархате бимы. Буквы расплывались перед глазами. Что говорить дальше? Я моргнула и разобрала отдельные слова: «долг», «ответственность», «традиции нашего народа». Мать положила руку мне на плечо. Я ощущала, что все на меня смотрят, но могла лишь добавить, что скучаю по папе.

Я снова отчаянно моргнула и постаралась собраться.

— Хочу поделиться с вами тем, что узнала за этот год, готовясь стать взрослой. Речь у меня готова. Она посвящена моему отрывку из Торы, долгу и исправлению ошибок. Но самое главное, за последний год я поняла: жизнь — тяжелая штука.

Мать крепче сжала мое плечо.

— Хорошие люди умирают ни с того ни с сего. Маленькие дети болеют. Любящие оставляют своих любимых.

В горле застрял комок. Я с трудом сглотнула и продолжила.

— Я представляю, что чувствовал Исав. Он не виноват, что родился косматым, не виноват, что проголодался, и, наверное, не виноват, что его мать больше любила Иакова. Иаков был хитер и получил отцовское благословение. Его потомки умножились, как звезды небесные. — Я опустила глаза и перевела дыхание. — Но Исав не сдавался. Он не получил отцовского благословения. Ему пришлось жить мечом. И все же — жить! Исаак посоветовал сыну питаться плодами тучной земли и пить небесную росу.

Я сложила страницы и надавила на них ладонями.

— Когда не получаешь желаемого, приходится брать что есть и не унывать. В Торе написано, что у Исава было две жены. Возможно, они помогли ему. Мои мама и бабушки очень помогли мне в этом году. И тетя Элль, и дядя Джош, и мой… и Брюс. Даже когда я поступала неправильно или ошибалась с выбором, семья была рядом. Наверное, за этот год я поняла то же, что и Исав, хотя в истории евреев он всего лишь второй брат, о котором мало что известно. Горести неизбежны. Не все можно исправить.