Дымовая завеса

Те тиснули в двух областных газетах статьи, собрали у здания администрации недовольных людей с протестующими плакатами в руках, но свернуть шеи стройке и чиновнику с румяными щеками, а заодно и Бузовскому не сумели — силы оказались неравными. Ведь тех прикрывал всесильный министр с мебельным прошлым: лишь одной приподнятой брови на его толстой физиономии хватило бы на то, чтобы разделаться со всеми российскими защитниками природы оптом, а в качестве жертвенного довеска прихватить еще и пограничников, вздумавших заниматься экологией…

Дубы были вырублены, и когда Широков побывал на заповедном озере в последний раз, то на их месте зиял неровным безобразным квадратом глубоко вырытый котлован, на берегах которого в хищной рабочей позе застыли два экскаватора.

Таджиков не было — судя по всему, их вымели одним движением веника в сторону исторической родины, украшенной заснеженными горами, и целиком заменили на покорных стройбатовцев в старой, еще советской поры, хлопчатобумажной форме. Работали стройбатовцы, конечно, так же, как и таджики, ни шатко ни валко, лучше всего умели ловить мух раскрытыми ртами, — но им не надо было еженедельно выдавать зарплату… А это очень важный аспект.

Впрочем, по части рытья канав и вообще земляных работ специалистов, равных таджикам, в России все-таки не было, — они вообще могли прорыть колодец сквозь весь земной шар и вылезти на свежий морозный воздух где-нибудь в Антарктиде — пройти сквозь глобус было для них плевым делом… А вот по части машин и механизмов сообразительности у детей гор Памирских не хватало, на глаза наползала задумчивая поволока, они мигом теряли дар речи и, кроме протяжного «бэ-э-э», ничего не могли выговорить.

Так что не понять, просчитался бывший повелитель торговых рядов с кухонными сервантами, отправив таджиков домой, или нет.

Поглядел Широков на заморенных стройбатовцев, и у него на лице задергалась излишне нервная жилка — жалко стало этих ребят. Не думали они, наверное, что священный долг каждого российского гражданина — защищать Отечество до последней капли крови, — им придется выполнять здесь, на строительстве нужников и подсобных помещений будущего барского поместья… Но случилось то, что случилось.

Широков рубанул рукой воздух и, развернувшись слепо, неровно покачиваясь на ходу, словно бы у него болели ноги, покинул стройку. Обидно было, что кривда победила правду…

Ну а потом стало уже не до стройки, не до поисков правды: недаром Бузовский напрягался — натужные усилия принесли ему успех… Под суд Широков, конечно, не попал, но намяли ему бока здорово.

Не выводя его из-за штата, сняли с погон майорские звезды, — стал он капитаном, — а потом и вовсе предложили спороть погоны с кителя и отправили на гражданку, дотягивать положенный жизненный срок там.

Не помогло ничто — ни ордена, ни годы беспорочной службы, ни седые волосы. И стал Широков сугубо штатским человеком.

Впрочем, нет, не сугубо, душа его все равно продолжала находиться там, где Широков привык быть, — на заставах, в сухих звонких зарослях, за которыми проходила контрольно-следовая полоса, среди малоразговорчивых нарядов — на границе, словом.

Граница въелась в него, в кожу въелась, в поры, в корни волос, в хребет, стала частью его тела… Ну а где тело, там и душа.

Ехать было некуда. Родных у капитана не было, жилья тоже (те квартиры, которые предоставляли ему раньше, были служебные), перспектив тоже не было, поэтому осел Широков в первом приглянувшемся ему южном городке. Одно было хорошо — находился этот небольшой городок недалеко от извилистой тревожной линии, именуемой границей.

Хоть изредка, но все же до него будет доноситься запах нейтральной полосы, автоматной смазки, горелых гильз, остающихся после учебных стрельб. Для него это — запах жизни, запах прошлого, Анин запах…

Надо было думать о работе. Широков, как всякий боевой офицер, мог бы вполне пригодиться в местном патриотическом клубе — таковой в их незатейливом городке имелся, но два штатных места, оплачиваемых администрацией, были прочно заняты — не сдвинуть, — в этих креслах сидели молодые люди, связанные то ли с криминалом, то ли еще с кем-то или с чем-то, не очень вкусно пахнущим, и Широков молча отошел в сторону…

На рыборазводящем заводе была довольно сильная охрана, но и там не нашлось вакансий… Не нашлось места и на городской маслобойне, и в трехэтажном супермаркете, и в игровом парке, и на заводе автомобильных запчастей, оснащенном дорогим западным оборудованием, которое надо было тщательно охранять… Делать было нечего, и он на своем уазике взялся за извоз.

Но на извозе много не заработаешь — городок все-таки небольшой, многие люди хорошо знают друг друга, расстояния, разделяющие их, — крохотные, да и уазик — машина не самая комфортная. Не иномарка, в общем. Впрочем, хоть и были заработки грошовые, а на еду и житье-бытье хватало. Впритирку, правда, но хватало, да и Широков был человеком непритязательным, он, если понадобится, вообще может некоторое время питаться одним только воздухом.

Случались и стычки с соперниками по ремеслу, так сказать, — в таких городах, как их, работы много не бывает, и извоз мог прокормить лишь считанное количество людей.

Месяца полтора назад его взяли в оборот на задворках старого железнодорожного вокзала…

Началось все с того, что у уазика неожиданно спустило заднее правое колесо — не просто спустило, а с шумом ухнуло вниз, ухнуло так стремительно, что машину даже перекосило. Широков выпрыгнул из «уазика» и увидел, что около колеса стоит наглый улыбающийся парень с тонкими, будто ниточки, подбритыми усиками. Широков видел его и раньше — парень этот ездил на потрепанной «хонде» с правым рулем, звали его Тофиком и был он то ли азербайджанцем, то ли ассирийцем — кем-то из этих, в общем.

Увидев лицо Широкова с твердым, крепко сжатым ртом, Тофик трусливо съежился, улыбку с его лица будто бы смахнуло мокрой тряпкой, он попятился, в следующее мгновение, круто развернувшись, помчался прочь от Широкова.

В колесе зияла узкая недлинная дырка — Тофик саданул по резине ножом. Недолго думая, Широков понесся за ним вслед.

Тофик оказался хорошим бегуном, ловко обогнул двух беседующих старушек и нырнул за угол вокзального здания.

— Стой! — просипел ему вслед Широков, также кинулся за облупленный угол вокзала.

Понятно было: если он сейчас не задержит Тофика, не объяснит ему, что к чему, колеса Широкову будут резать и впредь — в покое не оставят… Важно было знать — за что все это? За какие грехи, которых у него в этом городе не было — не успел еще заиметь.

За углом Тофик резко сбавил скорость и, тяжело дыша от бега, развернулся, становясь лицом к преследователю. В то же мгновение рядом с ним нарисовались три широкие фигуры с метровыми плечами.

— Ты кто такой? — угрожающим тоном, сквозь зубы, спросил один из них, центровой, — судя по его расплющенному носу и квадратному подбородку с раздвоиной, — человек опытный, со стажем, на чьем счету разборок не один десяток.

Маленькие глаза его были колючими, как кнопки.

— Дед Пихто, — усмехнувшись, ответил Широков.

— Я и вижу, — центровой поднял пудовый кулак и постучал им, как молотом, по такой же пудовой ладони. — И зачем ты, спрашивается, влез в наш бизнес?

Вона — обычный извоз теперь, оказывается, называется бизнесом…

Одет центровой был живописно — в китайские, с блестками, брюки, украшенные генеральскими лампасами, лопающуюся на груди серенькую майку со штемпелем какого-то детского фонда, расположенного в Америке, и огромные разношенные кроссовки-большемерки. Размер у них был не менее сорок восьмого. Колоритный, в общем, возник дядя.

Впрочем, сподвижники его были не менее колоритны, каждый был достоин своего рода похвалы. Единственное, что у них было общего — грузные квадратные подбородки, рассеченные ложбинками, как у родных братьев. Но родными братьями они не были.

— Наверное, потому влез, что мне надо на что-то жить, — помедлив, ощутив, как внутри у него вспыхнуло что-то горячее, неудобное, ответил Широков.

— Значит, так, мужик, — центровой вновь стукнул кулаком по ладони, родил глухой недобрый звук, — бить мы тебя не будем, но если еще раз увидим, что ты таксуешь, изломаем и тебя самого и дырявую тачку твою. Понял?

— Не понял, — спокойно проговорил Широков, — и понять никогда не смогу.

— Тогда мы будем тебя учить, — центровой сплюнул сквозь крупные желтые зубы, сожалеющее поглядел на неразумную муху, стоявшую перед ним, — не обессудь.

Он вздохнул делано и поднял свой тяжелый, в полосках шрамов кулак — молот этот уже не раз бывал в деле.

Опустить кулак на голову Широкова он не успел — Широков опередил тяжеловеса на несколько долей секунды и ударил первым. Ударил сильно — понял, что в полсилы бить нельзя, вырубать этого витязя в тигровой шкуре надо с первого раза, иначе через несколько минут Широков будет просто изуродован этой тройкой, — следом ударил второго, по прикидке — самого опасного, очень уж жестокие глаза были у него…

Оба сложились вдвое, уперлись физиономиями в колени, заныли, пуская слюни, третий, ошеломленный таким натиском, зашипел, потряс головой, словно бы за ушами у него завелись блохи и начали больно жалить, отступил на несколько шагов назад. Широков двинулся к нему. Молодец затряс головой сильнее, в следующее мгновение развернулся и дал поскорее деру с места стычки.

Куда же подевался Тофик, Широков не засек — испарился человек в одно мгновение, будто пятно воды на горячей сковородке. Широков оглянулся на тяжеловесов, вздумавших наказать его, — оба продолжали корчиться.

Зла на них не было, они действовали по законам волчьей стаи и по-иному действовать не могли: или — или… Одна из соперничающих сторон должна быть уничтожена.

— Что ж, бывайте здоровы, хлопцы, — бросил Широков на прощание и вернулся к своей машине. «Уазик» сиротливо, как-то убого кренился на один бок, будто был подбит на войне. Внутри у Широкова шевельнулась жалость, словно бы этот потрепанный автомобиль имел, как и человек, живую душу и ему было больно.

Достал домкрат. Хоть и были у Широкова крепкие кулаки, а, похоже, с собою надо возить что-нибудь такое, чем можно отмахнуться от налетчиков — например, «фомку», короткий убойный ломик, любимое оружие шоферов-дальнобойщиков.

Впрочем, нынешние дальнобойщики, именующие себя продвинутыми, сдали свои «фомки» в музей ушедшего, уже начавшего забываться двадцатого века, либо держат их у себя дома на книжных полках в качестве почетных экспонатов, а от налетчиков отмахиваются другим оружием. И пистолеты с собой возят — причем не только древние «макаровы» или ТТ, а многозарядные генеральские «стечкины», хорошо знакомые им, и «калаши» — автоматы конструкции Калашникова, и гранаты-лимонки…

Широков знал одного дальнобойщика, который возил с собой гранату — обычную небольшую гранату-лимонку, похожую на железную капсулу, — и считал, что больше ему ничего и не требуется.

Когда ему приходилось пересекать границу, прятал гранату так надежно, что ее ни разу не сумели обнаружить — в фуре у него имелось два или три тайника, до которых не сумел добраться ни один таможенник.