Гадкие лебеди кордебалета

— Хочу посмотреть пьесу, — говорю я, и это правда.

Сразу после картины с прачечной идет сцена с рабочими. Они стекаются в город с холмов Монмартра и Сент-Уэна. Именно тогда впервые появляется Эмиль — каменщик. Он идет по сцене в белых холщовых штанах, с мастерком в руках и половиной багета под мышкой. Когда красноватый свет газовых ламп освещает витрины — такие же, как на рю Пуассонье, легко представить, что это на самом деле раннее утро в Гут-д’Ор. Если я не буду копаться и болтать с Колетт и если мне повезет, то я успею к тому моменту, когда Эмиль остановится посередине сцены и будеть греть руки дыханием. После этого картина становится сладкой, как сироп. Кровельщик по имени Купо сторонится рабочих, заходящих в «Западню» выпить, оставляющих разум на дне стакана и вовсе не спешащих в свои кузни и мельницы. Он останавливает Жервезу на тротуаре, признается ей в любви и выслушивает ее небольшой монолог о том, как она хочет жить. «Моя мечта — спокойно работать, иметь постоянно кусок хлеба и жить в своей комнатушке, чтоб было чисто. Ну, стол, кровать, два стула, не больше»3, — говорит она. Сплошной сироп, конечно, но я глотаю комок в горле и вижу слезы на глазах других девушек. Это наша общая мечта. Когда Купо предлагает Жервезе выйти за него замуж и обещает исполнить все ее желания, а она соглашается, мне кажется, что она еще может выбраться из трущоб Гут-д’Ор. В этой части пьесы еще полно надежды.

Колетт насмешливо фыркает.

— Ты просто хочешь поглядеть на Эмиля Абади.

— И что?

Она пожимает плечами и стаскивает рубашку через голову, выставляя напоказ свои огромные груди.

— Он грубиян.

Я тоже пожимаю плечами.

— Ты так не думаешь? — допытывается она.

— Нет. Ни капельки.

Она кривит рот и прикусывает пухлую нижнюю губу ровными зубками, как будто в задумчивости.

— По крайней мере он невежливый.

Я встряхиваю платье прачки, чуть не задев ее по подбородку, и кидаю его в кучу на руках у костюмерши.

— Просто он не любит, когда ему сиськи в лицо тычут, — говорю я и ухожу, оставив Колетт снимать юбку.

Как обычно, после своей картины Эмиль подходит к нашим местам, не сняв штанов каменщика. Но он не садится рядом со мной и не начинает дразнить осторожными поцелуями в шею. Вместо этого он останавливается у прохода и кивком подзывает меня. А потом даже не удосуживается подождать. Я бегу за ним и окликаю его, только когда мы оказываемся на другом этаже. Он все равно не останавливается.

— Ну, — я догоняю его у дверей склада и то только потому, что он остановился открыть замок. — Как тебе эта фраза про мыло?

Но он не смеется и не говорит, что мне стоило бы попросить у Бюснаха упоминание в программке или собственную ложу. Он мрачно смотрит на меня, на миг оторвавшись от замка.

Вместо того чтобы лечь, я сажусь. Он делает шаг вперед, я отвожу глаза под его ледяным взглядом, а потом он хватает меня, переворачивает и бросает на диван.

Все происходит мгновенно — он задирает мне юбку, спускает панталоны, входит в меня сзади, а через минуту уже застегивает штаны.

Я переворачиваюсь, поправляю одежду и сажусь. Тишина становится оглушительной. Я молчу, зная, что имею право встать и пнуть его в колено или плюнуть ему в лицо.

— И что это было? — наконец спрашиваю я.

Он ерошит себе волосы.

— У меня есть потребности, Антуанетта. Я тебя вчера везде искал и не нашел. Ночью глаз не сомкнул.

Я выпрямляюсь в полный рост и смотрю ему прямо в лицо.

— Не смей больше так делать. Никогда.

А то что? Со мной что-то случится? Я буду презирать его и каждый день снова задирать юбку?

— Это неправильно. Вообще.

— Не отказывай мне, — говорит он, не поднимая глаз от грязного пола. — Я этого не выдержу, — он смотрит на меня исподлобья. — Где ты была вчера?

Он несмело тянется к моей щеке, и я не уклоняюсь.

— Блевала в ведро весь день, — резко отвечаю я. Хотя мы вроде бы помирились, я не стану ему рассказывать, что вчера водила Мари к художнику. Он вечно ворчит, что я слишком вожусь с ней и Шарлоттой.

Говорит, что я обращаюсь с ними как с младенцами, а ведь нищим девчонкам в Париже только и остается, что вырасти поскорее. В другой раз я могла бы сказать правду. Я могла бы напомнить, что у них, считай, нет матери, что мне очень хочется хотя бы ненадолго защитить их от невзгод этого мира. Но прямо сейчас из меня щит такой же, как из суповой тарелки.

1879