Гадкие лебеди кордебалета

Антуанетта

Я бегу в темноте, огибая кучи мерзкой желтой грязи на тротуарах. Ботинки у меня грязные и мокрые, подол юбки тоже. Как я ненавижу декабрь, когда солнце не появляется раньше восьми утра, а потом имеет наглость исчезать еще до пяти часов пополудни! И это тогда, когда все кости ноют от сырости, тело дрожит от холода и тебе так хочется, чтобы солнечный лучик проник сквозь ткань платья и согрел тебя.

Я хотела выйти из дома пораньше и к восьми часам уже оказаться под огромной аркой Ла Рокетт, тюрьмы, куда перевели Эмиля и Пьера Жиля. Все заключенные здесь чего-то ждут. Большинство — отправки в Новую Каледонию, кто-то — гильотины, Эмиль и Пьер Жиль — решения президента и новостей о своей судьбе.

Но Мари меня задержала.

— У тебя есть минутка? — спросила она, выбираясь из-за стола и догоняя меня у дверей. Вид у нее был такой же, как всегда, когда она хотела сказать гадость про Эмиля, — напряженный, как у потаскушки в церкви.

В ее сердце не было ни капли жалости к Эмилю. Оно стало черствым и холодным, твердым как скала.

В последнее время я начала понимать, что она не любит меня по-настоящему. Я просто ее сестра, обыкновенная прачка и неудавшаяся балерина, статистка, которая подвела месье Леруа. И это Мари устраивало. Но та я, которая была возлюбленной Эмиля, ей не нравилась. Эту часть меня она скормила бы собакам. От ее злых слов становилось больно. Она не любила меня достаточно, чтобы понять и не лезть со своим мнением на этот счет.

Натягивая шаль на голову, я сказала:

— Вечером.

Она будет в Опере, скоро у нее дебют в «Корриганах», и сегодня должна быть репетиция. Мне надоело смотреть, как она тычет пальцем в газеты и пересказывает мне все эти статьи и рассуждения о том, заслуживает ли Эмиль милосердия. Она никогда не заботилась, чтобы скрыть от моих ушей разговоры о гильотине. Много месяцев прошло с тех пор, как его посадили в Мазас, но она не переставала нудеть. Даже после появления «Истории человека, осужденного на смерть». Даже после этого она только горько усмехнулась:

— «Душа человека важнее совершенного им в один ужасный момент». Ужасный момент! Да он же тем самым признался, что перерезал женщине горло!

С тех пор я раз сто повторяла ей:

— Мари, он всего лишь притворяется раскаявшимся, чтобы спасти свою шею. Это месье Дане все написал.

Сегодня утром, как и всегда, я не смогла от нее избавиться. Она встала между мной и дверью и схватила меня за руку.

— Антуанетта, всего одну минутку. Пожалуйста.

— У Эмиля не было отца, как у нас, — сразу отрезала я. — Никто не приносил в дом веточки лаванды или фигурку Тальони, парящей в танце. У Эмиля ничего такого не было.

У Мари задрожала нижняя губа. Она немедленно ее закусила, и мне тоже стало больно от воспоминания о папе. Я сделала ласковое лицо, и этого ей хватило, чтобы прижаться щекой к моей свалявшейся шали. Я досчитала до десяти и сказала:

— Мари, мне правда надо идти.

Она посмотрела на меня, как голодная собака, забившаяся в угол.

— Пожалуйста.

— Не смей ничего говорить про Эмиля.

Она покачала головой, как будто это я выдумала все ее гадкие слова.

— Я хотела поговорить про мою работу натурщицей. — Она снова закусила губу.

— Ну она же не весь день занимает.

— Понимаешь, меня беспокоит то, что у месье Лефевра даже мастерской нормальной нет.

— Ерунда! Да половина этих художников с Монмартра работает в той же дыре, в которой спит.

Мари молчала, продолжая кусать губы.

— Но если боишься, проси плату вперед, — посоветовала я.

— Не в этом дело, — серьезно ответила Мари. — По-моему, он вообще не художник.

— Господи, Мари… — До этого она вечно жаловалась, что месье Дега обрезает ноги на картинах.

— Он смотрит, а не рисует.

Я пожала плечами.

— На днях он заставил меня стоять в ванне и мыться.

Собиралась ли она попросить меня сходить с ней, как в первый раз, когда мы пошли к месье Дега? Тогда я осталась без дневной платы в Амбигю, а просидела в мастерской минут пять.

— Вода хоть теплая была? — иронично поинтересовалась я.

Она кивнула.

— Ну, знаешь, не всем платят за купание.

Я запахнула шаль поплотнее и сделала шаг к двери. Мари посторонилась. Губы у нее были искусаны чуть не до крови, и мне на мгновение стало не по себе, но улицы за окном уже просыпались. Я должна была уже быть на полпути к Ла Рокетт.

Перед тюрьмой полно экипажей и повозок, на булыжной мостовой толпятся зеваки, как будто все цветочницы и угольщики Парижа вдруг узнали, что на рю де ла Рокетт можно сегодня продать весь товар разом.

Паренек лет десяти хватает за рукав мальчишку помладше:

— Давай быстрее, скоро рассвет.

И тут я замечаю, что на гладком камненном возвышении, шагах в двадцати от входа в Ла Рокетт, высится гильотина. Выходит, мальчишки следили за сараем на рю де ла Фоли-Реньо, откуда ее вытащили, бежали по бульварам, рассказывали всем новости. Я нагибаюсь, хватаю парня за шкирку и притягиваю к себе.

— Кто? Кого будут сегодня казнить?

— Билле, — он вырывается, воротник трещит. — Мясника, который зарубил жену.

Я отпускаю его и вытираю руки о юбку. Мальчишки убегают, потом оглядываются через плечо и замедляют шаг. Я сажусь на низкий подоконник и прижимаю руку к сердцу. Оно бьется быстрее, чем когда я бежала сюда. И тут меня поражает мысль, которую я раньше гнала от себя. Я понимаю, что шея Эмиля тоже скоро ляжет в люнет гильотины. Я цеплялась за сказку, мечтала, что мы будем гулять по улицам Парижа, он положит руку мне на спину и будет подталкивать за угол, как в день нашей первой встречи. Теперь я с предельной ясностью вижу, что это осталось в прошлом и больше не повторится. Никогда. И надежды нет. Эмиля ждет либо Новая Каледония, либо гильотина. Это осознание словно удар под дых.

Я поднимаюсь с подоконника и медленно бреду вслед за толпой. Прежде я ни разу не наблюдала за казнью. Может быть, это было ошибкой. Может, именно это позволяло мне жить мечтами. Я представляю, что сегодня уже успел пережить Билле. Вспышка фонаря, свет прямо в глаза, окрик тюремщика, молитвы капеллана, просьбы о прощении, дрожащие колени, чувство нереальности происходящего, холодная сталь ножниц у шеи, падающие на пол волосы.

Я протискиваюсь сквозь толпу и вижу помост с гильотиной. Два столбика, перемычка между ними, распорки внизу. В утренних сумерках отсветы горящего хвороста играют на лезвии. Оно зажато между столбиками, удерживаемое блоком. Как будто смерть загнали в рамки.

Человек, которого знает по имени весь Париж — месье Рох, хранитель гильотины, — бродит вокруг под взглядами жестянщиков, рыбаков, разносчиков. Во рту сигара, он выдыхает дым через нос, не прикасаясь к ней. Трижды он дергает за веревку, заставляя лезвие гильотины ходить вверх и вниз. Потом для проверки нажимает на рычаг. Лезвие с грохотом падает, и он довольно улыбается.

Ворота Ла Рокетт распахиваются, и двое помощников месье Роха выводят Билле. Он вдыхает свежий воздух, видит розовые краски неба на востоке и понимает, что его время пришло. Он бледен. Он смотрит на шумную жадную толпу. Он делает несколько шагов, спотыкается, но его подталкивают в спину. Он смотрит на гильотину — конец своего пути. С него снимают жилет и рубашку, оставляя штаны и фуфайку. Руки у него связаны. Он поворачивается к другому известному всему Парижу человеку — аббату Крозе, тюремному капеллану.

— Прощайте, отец, — говорит он дрожащим голосом.

Месье Рох тянет ремни и ставит Билле перед гильотиной. Дощечка поворачивается на петлях, прижимая его голову к люнету. В ней щель, через которую должно пройти лезвие.

Месье Рох быстро кладет руку на рычаг, раздается глухой стук, и голова Билле падает на кучу опилок в большой корзине. Я отшатываюсь — меня пугает скорость, с которой оборвалась жизнь. Месье Рох и двое его помощников скидывают тело в корзину вслед за головой.

Я хотела бы забыть, как выгладит перерубленная шея — блестящая белая кость, розоватая плоть, которая через мгновение стала темной от сочащейся крови, а еще через мгновение залилась ярко-алым. Я поднимаю глаза к небу, которое из серого постепенно становится синим, и очень хочу услышать утреннюю песню птиц. Но это невозможно, потому что стоит зима. Я хочу, чтобы Эмиля отправили в Новую Каледонию.

Чтобы почувствовать хоть проблеск надежды, я представляю, что нахожусь в Мазасе, а не в Ла Рокетт. Здесь все устроено точно так же — голые оштукатуренные стены, кирпичный пол, две решетки и коридор между ними. И точно так же воняет.

Со скрипом открывается дверь клетушки напротив. Я слышу тихий голос Эмиля:

— Когда аббат Крозе вернется, скажите, что я хочу его видеть.

— А может, сразу начальника тюрьмы позвать? — раздается насмешливый голос тюремщика, и дальше он издевательски пищит: — Господин начальник, этот Эмиль Абади охвачен раскаянием. Сообщите скорее президенту.

Дверь открывается до конца, и я вижу Эмиля — на лбу у него морщины, под глазами круги.

— Просто передайте мои слова аббату, — говорит он.

Он тяжело опускается на стул и ссутуливает плечи. Дверь закрывается.

— Старика Билле отправили на гильотину.

— Да.

Он горбится сильнее, закрывает глаза, обхватывает себя руками.

— Нет больше сил ждать.

— Это хороший знак, ты сам так говорил.

— Билле тоже надеялся на помилование.

— Забудь о нем.

— Я бы повесился, будь у меня ремень. Можно сплести вместе полосы простыни, сделать петлю.

— Думай о Новой Каледонии.

Он мрачно смотрит на меня. Грудь его тяжело вздымается.

— Ты поедешь со мной?

Обещание поехать в Новую Каледонию ничего не стоит, но оно может его успокоить. А если вдруг окажется, что это не просто слова? В газетах постоянно твердят о юности, раскаянии, милосердии. Может быть, шанс есть? Даже Мари не против, чтобы Эмиля и остальных отправили на каторгу, лишь бы они навсегда покинули Францию. Я думаю про маман, про ее мерзкий храп, вонь изо рта, вдовство, грязное белье, бутылочку с абсентом. Вспоминаю старый диван, вспоминаю, как мне поклонялись, как я чувствовала себя такой счастливой, словно в мире не осталось серости и грязи, а в диване не было дыр и пыли. Я вспоминаю его дыхание и запах табака от его волос. Он выбрал меня среди всех, и мой мир стал звенящим и ясным.

Я киваю. У Мари есть Шарлотта, а у Шарлотты — Мари. У них обеих есть Опера.

— Скажи, что ты поедешь за мной.

— Я поеду.

Я так давно не видела его улыбки.

— С того самого дня у Оперы ты стала моей единственной, Антуанетта. И так будет всегда.

После этих слов мое горло сжимается. Он проводит рукой по бедру.

— Тебе понадобятся деньги. Не только на дорогу. Охранникам в Новой Каледонии нужно платить, чтобы попасть на работу получше.

Я киваю во второй раз.

— Больше, чем ты зарабатываешь в прачечной.

Я понимаю, что он имеет в виду. Бедной девушке в Париже честным путем денег не заработать.

— Я знаю.

— Расскажи, как мы будем там жить.

Ноги в мокрых ботинках занемели от холода, юбка промокла почти до самых колен, испачкана в жидкой зимней грязи, а я рассказываю сказку. Маленький домик с соломенной крышей у моря, рядом небольшой садик. Светит солнце. Эмиль искупил свою вину и теперь честно трудится на земле с мотыгой в руках. Или на море, ловит рыбу сетью. Да, пожалуй, на море. А я, его жена, готовлю эту рыбу, которая чуть ли не сама запрыгивает в лодку.

Красота ненадежна, моя дорогая,
Позабудь о своем лице, просто танцуй.
Ты — жрица грации, ты — воплощение танца.
Все мы знаем, что королевы
Ничего не стоят вблизи и без краски. Эдгар Дега