Гадкие лебеди кордебалета

Я хватаюсь за железную решетку, трясу ее, но она держится крепко. Вырвать ее не проще, чем разобрать кирпичный пол под ногами. Месье Лефевр — мой покровитель. У меня нет другого пути, особенно теперь, без Антуанетты.

Я хочу спрятать лицо в ладони, завыть, оплакать себя, Антуанетту, всех женщин Парижа. Почему мы вынуждены делать то, что хотят мужчины, почему мы прокладываем себе путь в жизни своим телом? За все приходится платить. Но согласилась бы со мной Антуанетта или сказала бы, что нет никакой платы — есть только то, во что ты сама хочешь верить? Я перевожу взгляд с одного тюремщика со скучающим лицом на другого, который вертит в пальцах пуговицу. Как считают они? Стоит ли девушке удовольствоваться тем, сколько готов дать за ее тело мужчина? Смогу ли я перестать думать об этом? Смогу ли перестать жалеть, что Антуанетта оказалась там, где оказалась? Научусь ли я спать по понедельникам?

Я смотрю на посетителей — вытянутые лица, морщинистые руки. Задается ли кто-то из них такими же вопросами? Зачем становиться проституткой? Зачем красть семьсот франков, особенно если после этого придется скрываться и бежать от всего, что ты любишь? От Шарлотты, от маман, от меня? Я закрываю лицо руками. Что она оставила здесь? Самовлюбленную Шарлотту? Пьющую маман? Меня?

Я зову человека, которого она любит, убийцей, хладнокровным мясником. Но это же правда. Я сглатываю, как научилась делать рядом с месье Лефевром — это позволяет избавиться от подступающих слез. Нужно просто начать думать о чем-то другом. О лавровых венках на ковре, о его розовой лысине. Глаза у меня сухие. Я складываю руки на коленях. В среду, когда Антуанетта попала в Сен-Лазар, в газетах написали, что какой-то парень признался в убийстве вдовы Юбер и поклялся, что Эмиль Абади ему помогал.

Мне нравится серое шелковое платье, которое на мне сегодня. Хотя, открывая обвязанную лентами коробку, которую протянул мне месье Лефевр, я надеялась на нечто другое. Не такое роскошное, конечно, как у дам в Опере, но, может быть, с вырезом поглубже, с кусочком кружева, с розеткой. Но мое платье строгое, серое, с высоким воротничком. Дочь банкира могла бы отправиться в таком на мессу. Возгордившаяся сестра проститутки — навестить ее в тюрьме. Я знаю, что не смогла скрыть разочарования, увидев содержимое коробки, и лицо мое потускнело. И сразу почувствовала холодок.

— Ты еще девочка, — сказал месье Лефевр.

— Мне пятнадцать.

— Неблагодарная девочка.

Я прикусила губу, хотя прикусить следовало язык. Когда рядом оказывался какой-то ценитель Оперы, Перо немедленно надувала губки. Когда я попыталась рассказать, что месье Лефевр вовсе не художник, Бланш закатила глаза:

— А что, розы у твоих ног ничего не стоят? Скажи ему, что я не такая недотрога.

Я погладила прохладный гладкий шелк.

— Такой мягкий. — Головы я старалась не поднимать, но все же посмотрела на месье Лефевра. — Я никогда не думала, что у меня будет такая красивая вещь.

— Ты одета кое-как. Пуговиц не хватает, ворот надорван, белье поношенное или его вовсе нет. Это просто неприлично, — грубо заявил он. Как будто я сидела вечерами, отрывала пуговицы и дергала завязки, пока они не износятся до полупрозрачности. Специально для того, чтобы ему стало стыдно на следующий день.

Антуанетта сидит напротив меня. Я хочу закрыть глаза и не видеть платья из грубой бурой шерсти, выцветшей пыльно-голубой накидки, потертой шапочки из простой ткани, темных полумесяцев под глазами. Мне становится стыдно. Мне кажется, что я совсем не знаю Антуанетту.

— Я боялась, что ты не придешь, — говорит она.

Она тянется ко мне через решетку, и я беру ее за руку.

— Антуанетта…

Она устало опускает плечи и качает головой, но ничего не объясняет. Зачем она стала проституткой, зачем украла деньги. И тут она замечает мое платье и сильнее сжимает мне руку.

— Это платье… где ты его взяла?

— Подарок.

Она грустно смотрит на меня, морщит лоб и больше ничего не говорит. Я воображала, что мы будем долго шептаться, сблизив головы, всхлипывать и вытирать друг другу слезы. Я делаю вдох и, чтобы нарушить тишину, начинаю рассказывать. О том, как Колетт — я называю ее «твоей подругой из дома мадам Броссар» — пришла к нам домой. Я жду, что Антуанетта вздрогнет, заговорит, но ей, кажется, нет дела ни до чего. Пусть даже я знаю, что она работала вовсе не в ресторане.

— Она сказала, что ты взяла семьсот франков. Но, Антуанетта, зачем?

Я говорю так же, как Шарлотта, когда она выпрашивает кусок ячменного сахара или второе яйцо из четырех.

— А твое платье? — спрашивает она.

— Мне кажется, это я сейчас должна задавать вопросы, — говорю я тихо, но твердо.

— Ладно. Ты права. Для начала я должна попросить тебя об услуге.

Я киваю.

— Расскажи Эмилю, что я здесь, в Сен-Лазар.

Как и всегда, я вскидываюсь при упоминании этого имени, но ее руки не выпускаю. Если мы поссоримся, если она встанет и уйдет, я не смогу пойти за ней — между нами решетка. Я наклоняюсь ближе.

— Расскажи, почему ты работала в таком месте. У нас же и так было мясо два раза в неделю.

Она сжимает губы в тонкую линию, проводит пальцем по моей ладони.

— Ты не захочешь знать правду.

— Захочу, — я ною, напоминая себе Шарлотту.

Она моргает. Сидит вроде бы совсем рядом со мной, но смотрит куда-то сквозь меня, в стену.

— Мне нужны деньги на дорогу до Новой Каледонии.

— Антуанетта?!

На мгновение она опускает взгляд, но только на мгновение. Потом она снова смотрит на меня.

Глаза застилает туман. По щекам бегут слезы, но с ними уже ничего не поделать.

— Нет! — Я вырываю у нее руку.

Она прячет лицо в ладони. Плечи у нее трясутся. Она плачет, хоть и беззвучно. Я встаю, но железная решетка не дает мне обнять ее — обнять девушку, которая никогда не плачет.

Что тут скажешь? Как объяснить ей про то, как это далеко? Про экватор. Про другое полушарие. Она не поймет.

— Туннель, пробитый сквозь центр земли, выйдет наружу в Новой Каледонии, — говорю я, — но пробить его нельзя, слишком он длинный.

Она чуть качает головой, отнимает руки от лица.

— Шесть недель или чуть больше на корабле, который отходит из Марселя.

В ее взгляде решимость, которая привела в дом мадам Броссар, позволила задирать юбку. Упрямство, которое однажды приведет ее в далекие края.

Я вытираю глаза, облизываю губы, сжимаю пальцы.

— Ты любишь Эмиля Абади, я знаю. Я видела, что ты счастлива, как держишь его за руку на рю де Дуэ. Но иногда ты не прислушиваешься к голосу разума. — Она открывает рот, чтобы возразить, но я поднимаю руку, останавливая ее. — Я знаю, как тебе плохо. Ты много раз ссорилась с ним из-за мертвой собаки, из-за того, что кто-то ударил тебя по лицу, из-за денег, которые он отказывался откладывать. У тебя круги под глазами, и это из-за него.

Она касается темного полумесяца.

— Кроме того, у него снова не все ладно. Его обвиняют в смерти вдовы Юбер.

Она обхватывает себя руками, сжимает зубы, отворачивается. Но слова продолжают вырываются из моего рта. Как будто тележка катится вниз с горы, и ее уже не остановить.

— Какой-то парень признался и сказал, что Эмиль Абади был его сообщником.

Лицо ее темнеет, она с трудом дышит. Пальцами она впивается в свои ребра. Я продолжаю все быстрее.

— Инспектор утверждает, что вдова Юбер была убита одиннадцатого марта, в часы, когда Абади и другой парень не были заняты на сцене в Амбигю.

— Это когда? — разлепляет губы она.

— Между третьей и седьмой картинами.

Антуанетта хлопает ладонью по колену, и чернота под глазами неожиданно светлеет.

— Я никогда не рассказывала про кладовую и про то, как мне поклонялись.

Я не успеваю и слова вставить, а она рассказывает, что этот самый час почти каждый день она проводила с Эмилем Абади и отмечала все это в календаре.

— Девять дней из каждых десяти в этом календаре помечены крестиком, Это доказывает его невиновность.

Она говорит быстро, взволнованно, спрашивает, когда суд. Я отвечаю, что через два месяца, и она велит мне найти календарь, засунутый между дымоходом и стеной, и отнести его месье Альберу Дане, адвокату Эмиля. Она просит, чтобы я объяснила ему значение маленьких крестиков и что одиннадцатого марта там тоже должен стоять крестик.

— Меня еще не выпустят, — говорит она. — Сделай это для меня, пожалуйста, это важно.

Ее лицо сияет надеждой и доверием, и я киваю.

— А теперь скажи. Тот парень, который признался… его зовут Мишель Кноблох?

— Да.

Она снова хлопает по коленям и светится от радости.

— Это самый большой врун во всем Париже. Люди в очередь выстроятся, чтобы заявить это в суде.

— Никто не станет оговаривать себя, признаваясь в убийстве. — Я снова ковыряю заусенец на пальце. — Для чего?

— Он хочет попасть в Новую Каледонию. Думает, что земля там сочится молоком и медом.

Она так радуется. Но мое сердце ноет.

Я прижимаюсь щекой к стене нашей комнаты и заглядываю в дыру за дымоходом. Чуть поблескивают два металлических колечка. Наверное, это и есть календарь Антуанетты. Я тыкаю в дыру ножом, подцепляю одно колечко и вытаскиваю из тайника блокнот в кожаной обложке.

Я кладу календарь на стол и долго смотрю на него, не понимая, откуда у Антуанетты такая милая вещица. Потом осторожно беру его с той стороны, где страницы вырезаны фестонами. Одним пальцем, как будто обложка раскаленная, я открываю ее и немедленно вижу экслибрис: «Собственность Вильяма Бюснаха». Я не даю себе труда задуматься, почему у Антуанетты оказался календарь автора «Западни». Открываю мартовскую страничку. Там сидят две птицы — зеленые с желтыми грудками, целуют друг друга клювиками. Я сразу вижу, что крестиком отмечен каждый день, кроме трех. Все три дня пришлись на последнюю неделю месяца.

Антуанетта назвала крепкий сон Шарлотты даром невинности. Мы еще тогда кивнули друг другу. Я помню это чувство — мне казалось, что мы договорились оберегать сестру от невзгод этого мира. Я ни на секунду не могла подумать, что Антуанетта оставляет это мне одной. Я не смогу. Не буду. Это просто невозможно. Даже если забыть о Шарлотте, я не справлюсь без Антуанетты. Я не смогу заработать на жизнь, не смогу спорить с месье Лебланом, орать на маман, чтобы она вставала.

Она задирала юбку перед мужчинами ради Эмиля Абади, злого некрасивого парня, который позволял другим бить ее, который никогда не обеспечил бы ее крышей над головой, который убил другую женщину. И за таким парнем она готова идти на край света. Его власть над ней походила на болезнь. Лезвие гильотины стало бы лекарством. Подарком Антуанетте. И мне, и Шарлотте тоже.

Я нахожу спички, вырываю страницы из календаря, комкаю их и кидаю в печку. Чиркает спичка, и бумага загорается. Сначала она краснеет, потом чернеет и рассыпается. Остается только пепел, сажа и дым.