Серенький волчок

На работе мастер взъелся на меня, едва я опять заикнулся об отгуле, на пятницу семнадцатого. Все ходили злые и дерганные. Последнюю партии мебели уже приготовили к отгрузке, но потом признали брак. Не по нашей вине. Мы предупреждали. Древесину поставили на фабрику плохую, а в отделе это проморгали. Накрылись премиальные.

Я подумал тогда: «Плевать. Все равно после пятницы на фабрику я не вернусь».

Пока шло время, я представлял, как Плетнев читает мое послание. Помнить тот вечер он должен хорошо. Пусть помучается от злобы и страха.

Я не боялся, что кто-нибудь потом обнаружит мою записку. Сержант наверняка уничтожит ее. Оставлять такую улику против себя он не станет. Дружка его больше нет. Деваться ему некуда, и на встречу он обязательно приедет. Чтобы убить меня.

Чем ближе к пятнице, тем сильнее я нервничал. А вдруг растяжка не сработает? Или от дождей отсыреют порох и капсюля? Эти мысли гнали меня в лес, и каждый вечер я ездил на поляну, дабы убедиться, что все в порядке. А в четверг вечером нервы не выдержали, и я соединил растяжку. На утро все должно было закончиться. Я догадывался, что Плетнев появится пораньше, но и я намеревался приехать загодя.

Ночью не спалось. Вспоминал Вареньку. Как сложилась бы наша жизнь? Будь это несчастный случай или болезнь – я смирился бы. Но ее не стало только потому, что так захотелось двум нелюдям. И эта мысль была мучительной.

Пятничное утро выдалось хмурым. Я сел завтракать, но кусок в горло не лез. В шкафу была банка индийского кофе. Пили мы его семьей только по выходным. Я насыпал в чашку несколько ложек с горкой. Бодрость и быстрота реакций мне в тот день очень были нужны.

Кеды на два размера больше я купил заранее и напихал в них газеты, чтобы впору пришлись. Надел кепку с длинным козырьком, натянул ветровку. В ней был большой внутренний карман. Туда я положил столовый нож. Думал: если что-то пойдет не так – глупо оказаться безоружным перед Плетневым. Еще положил в рюкзак туфли, чтобы потом переобуться. Взял бутылку водки и тряпку.

Я сошел с электрички на одну станцию позже – и леском назад. Было девять утра. Я гадал: на месте ли Плетнев? Пару раз мне чудился кто-то за деревьями. Я замирал и вглядывался в березняк, но никого не видел. По пути поднял хорошую палку: видно, кто-то из грибников оставил. С палкой я тоже стал выглядеть как заправский грибник.

Подошел к поляне. Покружил. А к пням приблизиться боялся. Но потом решился. Сделал вид, что ищу грибы. Тыкал палкой перед собой – и все ближе, ближе. Ни поверхность кленового пня, ни трава над растяжкой не были потревожены. Я сел на березовый пень и стал ждать.

Время шло, накрапывал дождик, а Плетнев не показывался. Я ломал голову: может, уборщица забыла передать записку? А если Плетнев попросил помощи у коллег? Так сказать, официально. Мол, живу, никого не обижаю, а тут на тебе: угроза от незнакомого психа!

Подумал я об этом и дураком обозвал себя. Сержант прекрасно понимал: покажи он записку сотрудникам – простыми объяснениями не обойдешься. На такой риск он не пойдет.

Был еще вариант, что Плетнев просто-напросто плюнет на записку. Прошло три года, с чего ему сейчас-то волноваться?

С такими мыслями досидел я до полудня. Дождик кончился, выглянуло солнце. Вокруг по-прежнему было тихо и безлюдно. Я поднялся размять ноги. Пытался понять, что подсказывает интуиция. Но она молчала. А ситуация представилась абсурдной: хожу я по поляне, в кармане нож, а в пне установлен самодельный заряд.

Но стоило мне вспомнить далекий проклятый вечер – и все встало на свои места. Из того, что случилось со мной за три года, происходящее сегодня было самым здравым и логичным.

Время подходило к обеду. Я решил: Плетнев не приедет. Что делать дальше?

Он появился. Внезапно. Сначала я принял его за дачника: брезентовая куртка, лицо закрыто широкой соломенной шляпой. И вошел сержант на поляну как-то спокойно. Но стоило ему посмотреть на меня в упор – и меня качнуло от волнения. Плетнев! Он!

Мы стояли друг против друга на расстоянии трех метров. Сержант ухмылялся той самой поганой улыбочкой.

– Ну что, сучок, не ждал уже? – сказал он. – Я тут давно за тобой наблюдаю.

Мне тогда подумалось: хорошо, что я не стал проверять растяжку и гильзу! Неизвестно, сколько времени Плетнев прятался. И где он только засел!

Я заговорил с ним.

– Узнаешь меня?

Мне хотелось, чтобы сержант отчетливо вспомнил тот вечер. Перед тем, как я раздавлю его.

Он пошел по кругу, в сторону кленового пня. Остановился.

– Нюрка передала записку. Детский сад, шпионский детектив! Таинственный друг детства! Я сразу тебя просчитал. Думаешь: не знаю, зачем ты позвал меня сюда?

Следовало вывести его на откровенный разговор. Я сказал:

– Не боишься, Плетнев? О твоем преступлении в органах все известно.

Сержант демонстративно сплюнул.

– Ты кого на понт хочешь взять? Меня? Гонишь ты из-за страха и безнадеги, потому что ничего доказать не можешь. Думаешь, нам твоя шмара так нужна была? Курнули мы с корешем. А тут вы подвернулись. Да я десять раз потом пожалел. Проблемной она оказалась. Молчать не захотела. А нам зачем сложности? Пришлось заткнуть ей рот навсегда.

После этих слов я хотел выхватить нож и всадить в Плетнева. Но здравый смысл подсказывал, что не безоружным пришел сюда сержант. Иначе не стал бы вот так открыто издеваться надо мной. Я сделал усилие: мне требовалось спокойствие. Но меня трясло. Наверное, Плетнев это видел. Я стал разговаривать дальше.

– Насчет твоего дружка. Нюрка сказала: его убили?

Сержант рассмеялся.

– Что, одной местью теперь меньше? Избавил я тебя от хлопот.

До меня не сразу дошло.

– Так это ты… Рената этого… и за что?

– Крысятничал, вот и получил свое. Но тебя это не касается. Ты лучше о себе подумай. Ты же убить меня хочешь? Бах – и нет Евгения Петровича?

У меня екнуло сердце. Неужели Плетневу известно о заряде в пне?

– Наверное, и нож в кармане припас?

Я с облегчением вздохнул. Все-таки я переоценил сержанта. Про заряд он не знал. Так пусть думает о ноже.

– Припас, конечно, – я похлопал по карману. – Да и ты, Евгений Петрович, наверное, не пустой приехал. Зачем тебе живой свидетель твоего преступления? Я только одного не понимаю, ты уж просвети меня, как говорится, из первых уст. Неужели такие гады, как ты, испытывают удовольствие от насилия и убийств?

Я медленно подошел к березовому пню. Присел. Старался держать в поле зрения и сержанта, и присыпанную ямку с растяжкой.

Сидящий человек представляется менее опасным. Плетнев почувствовал себя в более выгодном положении, поэтому ослабил бдительность. Он поставил ногу на кленовый пень, оперся рукой на колено.

– Вся твоя философия гроша ломаного не стоит. В жизни удел слабого – быть съеденным.

Я усмехнулся.

– Да ты тоже философ, Евгений Петрович. Только философия твоя больно примитивная, на уровне дикого леса.

– Да уж какая есть. А что я прав – ты сейчас убедишься.

Плетнев быстро сунул руку за пазуху и достал пистолет с коротким глушителем.

– Ты думал, я тоже с ножичком приеду? Благородная дуэль! Ну, что теперь скажешь?

Ситуация стала очень опасной. Я лихорадочно соображал: можно ли уже дернуть растяжку? Плетнев по-прежнему опирался ногой на пень. Взрывом его должно было задеть. Но насколько сильно? Успею ли я потом выхватить нож или Плетнев нажмет на курок раньше? Вот если бы он сел! Я тянул время.

– Скажу, Плетнев: ты боишься, хоть у тебя и пистолет. Иначе ты не приехал бы.

Сержант прищурился и пристально посмотрел на меня. Ему, наверное, показалось подозрительным, что я вот так глупо подставляюсь под пулю.

– Ты решил: я такой дурной, что пришью тебя из табельного оружия? – осклабился он. – Не-ет! Ствол этот приобретен специально для тебя. Ну-ка, расстегни рюкзак, дай сюда, медленно!

Я осторожно подтолкнул к нему рюкзак. Евгений Петрович перешагнул через пень и уселся на него. Вот это была удача!

Он опустил руку с пистолетом на колено. А другой рукой достал из рюкзака бутылку водки.

– Для меня припас? Отравленная?

– А ты попробуй, – предложил я.

Ногой Плетнев катнул бутылку ко мне.

– Пей! До дна пей. Не так страшно помирать будет.

Я сдернул с горлышка пробку.

– За справедливость, Плетнев. Чтобы таких чудовищ, как ты, на земле было меньше!

Внимание сержанта было приковано к моим рукам. Я поднял бутылку, как бокал, высоко вверх. Взгляд Плетнева переместился за ней. И в этот момент я с силой нажал ногой в ямку с растяжкой. Глухой взрыв больно ударил по ушам. Плетнева подбросило, и он снова бухнулся на пень.

В первую секунду мне показалось, будто сержант действительно продал душу дьяволу, потому что Плетнев по-прежнему смотрел на меня, и его пальцы так же сжимали рукоять пистолета. Но затем Евгений Петрович выпучил глаза, захрипел, выронил оружие и завалился на бок. Зрелище было отвратительным. Задницу и все хозяйство Плетнева размазало по пню. Я смотрел как завороженный и не мог подняться. Сержант издавал утробные звуки и полз в мою сторону, хватался за траву, подтягивал себя руками. Его ноги не двигались.

Я сказал:

– Видишь, мразь! Наказание ждало тебя долго, но оно свершилось. И если есть бог, то и на Страшном суде я без страха и угрызений совести повторю: да, я поступил правильно! Око за око, Евгений Петрович, кровь за кровь.

Плетнев прошипел:

– С-у-у-ка… с-с-у-у…

А больше он ничего не смог сказать, потому что подох.

Через несколько минут я был на изрядном расстоянии от поляны и быстро шагал в сторону дальней станции. По пути я переобулся в туфли, кеды связал шнурками между собой и закинул высоко на березу. Половину водки я выпил, остатком на всякий случай вытер руки, лицо и одежду. Пустую бутылку протер и кинул в кусты.

Я стоял в тамбуре электрички. Народу было мало, но сидеть я не мог. Мне чудилось, что пассажиры смотрят на меня и догадываются обо всем. Я вспоминал слова, которые сказал Плетневу после взрыва. Тот пафос показался теперь глупым и наивным. Нет, я не сомневался в своей правоте, но облегчение не приходило. Все это было тошнотворно и гадко: и преступление, и наказание. Не умеет русский человек мстить!

Дальше и рассказывать особенно нечего. На следующий день я сходил на могилку к Вареньке. Вечером позвонил в Архангельск, армейскому приятелю Мише. Перед дембелем он уговаривал меня бросить столицу и переехать к ним. Он работал краснодеревщиком, как его отец и дед. Москва стала мне противна. И на следующий день я уже ехал в поезде. Я оставил позади прошлую жизнь».

Мастер закончил рассказ и замолчал. Но по его отсутствующему взгляду я видел, что он еще в воспоминаниях. То ли от коньяка, то ли от такого откровения – но голова моя кружилась. На минуту я забыл и про ловушку с пожаром, и зачем нахожусь у мастера. Я отказывался верить в простое совпадение. С того момента, как я задумал избавиться от папани, мои действия словно предугадывались судьбой, складывались в благоприятные обстоятельства. Не знаю, бог или дьявол мне помогал, но что жизнь не делится исключительно на черное и белое, в том возрасте мне было уже понятно.