Тьма под кронами. Сборник древесных ужасов

Часть первая

Почти две трети лета — примерно с середины июня до середины августа — он проводил у бабушки в Черноморске. У них в Багрянове нет моря, и лето там жарче и удушливей, хотя Багрянов и ближе к северу на полторы сотни километров, чем Черноморец Сравнивая его с Багряновым, можно было даже решить, что над последним чуть ли не повисло проклятие: в нем и зима и лето злей, каждое по-своему; с какой стороны ни зайди — ущерб отовсюду.

На этот раз Алеша приехал к бабушке поздновато, почти в конце июня, решал кое-какие дела. Чувствовал, что, чем больше живешь на свете, тем больше у тебя «кое-каких дел», высасывающих твое время, словно губка влагу. Дальше будет, поди, только хуже. Отец, вон, бабушку три года уже не проведывал — все некогда и недосуг, лишь отделывался телефонными звонками.

Бабушка жила в старом дореволюционном доме о трех этажах. Подъезд был один, но внутри не имелось привычной для старых домов общей лестницы, которая, поднимаясь по центру дома, связывала бы этажи. Из гостиного холла вели к квартирам три двери: одна — в коридор первого этажа, другая — на лестницу ко второму этажу, третья — на лестницу к третьему. Этажи были почему-то изолированы друг от друга; перемещаться с одного на другой невозможно, кроме как через холл. Потолки в доме низковаты для старой архитектуры, зато первый этаж высоко поднят над землей. Под ним, в нижней части дома, располагался обширный подвал с кладовками по числу квартир, и были в том подвале неожиданно высокие потолки. Вела в него внешняя дверь на торце дома, второй же, внутренний вход располагался под лестницей, поднимавшейся на третий этаж. Входя в подвал, ты словно погружаешься в миниатюрную преисподнюю. На Алешу, когда он был еще дошкольником, это вечно темное подполье, куда жильцы ходили с фонариками и свечками, навевало жуть, липшую к детскому сердцу, как омерзительно сырая, холодная простыня.

Сейчас, в свои тринадцать лет, Алеша Зорницын уже вышел из-под власти детских страхов. Он повзрослел настолько, что даже начал сочувствовать старикам, над чьими немощами недавно лишь посмеивался равнодушно. Впервые за всю жизнь, взглянув, после долгого перерыва, на бабушку Лиду, он почти воочию увидел старость, наброшенную поверх нее, будто сеть из невидимых нитей, продавивших морщины на коже. Обнимая ее, обмениваясь поцелуями — она норовила поцеловать в губы, он же слегка уклонялся, и губы касались щек, — ощутил, что сжимает в объятиях нечто ветхое, готовое дрогнуть, как мираж, рассыпаться и улететь по воздуху.

Из окна бабушкиной кухни, с высоты второго этажа, открывался вид на огромный старый тополь, раскинувший крону на добрую четверть двора. Когда Алеша проходил мимо этого монументального древа, то и внимания не обратил на одну странность, однако теперь, глянув из окна, вдруг увидел в толстенном стволе овальное, как широко разинутый рот, дупло, которого прежде не было. В такое дупло взрослый человек войдет, не пригибаясь. Алеша смотрел на дупло и вспоминал: да точно ли его не было раньше, не путает ли он? Не могла же такая дырища возникнуть всего за год.

— Бабуль, слушай, — оторвался он от окна, — вот это дупло на дереве… не было же его раньше, правильно? Не было ведь?

Бабушка, ворожившая над угощением для внука, бросила искру короткого взгляда за окно, пожала плечами, промолвила:

— Почему не было? Всегда было.

Он опять обратился к окну, всмотрелся внимательно.

— Да не, бабуль, ну я же помню: не было его. Не было же!

— Ох, Лешик, Лешик! — покачала она головой; продолжать не стала.

— Да не может быть, чтобы я так все перепутал! — удивлялся он, глядя перед собой тем расфокусированным взглядом, с каким мучительно всматриваются в собственную память.

— Да ты у мальчиков спроси. У Цветкова, у Тютюника. Ты ж с ними все дерево облазил.

— Ну да, да… — задумчиво пробормотал Алеша. — Спрошу.

После обеда он спустился во двор и подошел к дереву.

Дупло начиналось примерно в полутора метрах над землей, может, чуть выше. Само дупло около двух метров в высоту и в ширину до метра. К стволу прибит под дуплом небольшой деревянный брусок — вместо ступеньки: как раз, если схватишься рукой за нижний край дупла и поставишь на брусок ногу, то легко залезешь в дупло. Алеша хотел так и сделать, но почему-то остановился. Когда представил, как входит в дупло его голова, за ней — плечи, следом — все тело, то стало вдруг не по себе, словно дупло было жадной пастью хищника, одеревеневшего в ожидании жертвы. Темнота внутри дупла казалась холодной, хотя ни малейшего прохладного веяния от дупла не исходило; этот холод будто вливался через взгляд прямо в мозг, вместе с чернотой, как ее неотъемлемое качество. Алеше вдруг почудилось, что темнота в дупле… мыслящая. Это было так странно. Глядя в черное отверстие, он почувствовал ответный взгляд — грозный, внимательный и недобрый.

Все это в смутных и неразборчивых ощущениях растеклось внутри Алеши, будто облако ила, взметнувшегося со дна, когда его рука коснулась нижнего края дупла, и он тут же отдернул ее, словно испугался, что дупло сомкнет на его пальцах жадные створки и засосет его в свою темноту.

Его друзей, Пашки Цветкова из второй квартиры и Женьки Тютюника из десятой, не было — куда-то умотали со двора, и Алеша отправился в одиночестве бродить по городу. Надо было посмотреть, где что изменилось за прошедший год, зайти на рынок, пройтись там меж прилавков, рассмотреть местные вкусности, которых не бывает в Багрянове, попробовать холодного квасу и лимонаду, завезенных из ближайших станиц — Варениковской, Динской, Староминской и других, заглянуть в магазины — продовольственные, книжные, видео-музыкальные, в общем, поздороваться с этим небольшим уютным городком, любимым и почти родным.

Он шел по утопающим в зелени улочкам самой старой части города. Солнце жарило с неба, но не с той злобной бесчеловечностью, как последнюю неделю в Багрянове; в жару вплетались порывы южного ветра, который здесь называли «Моряк», потому что дул с моря, со стороны Турции, принося в город приятную морскую свежесть.

Каждый раз, когда летом Алеша приезжал в Черноморск, в первый же день его посещало блаженное чувство освобождения, словно вырвался наружу из душной камеры, где неподвижный омертвелый воздух погружал тебя в мучительное оцепенение, в котором хочется лечь, свернуться эмбрионом и застыть без мыслей и чувств. * * *

Виталик Ямских, большеглазый, лопоухий, скуластый, с широким, по-жабьи, ртом рассказывал Алеше:

— В прошлом году, в начале сентября, тут свадьба была. Из четвертой квартиры хлыщ какой-то женился. Тут его и не знал даже никто, все учился где-то годами, в Москве, что ли, а свадьбу здесь справлял. Так они знаешь, что устроили, жених с невестой? Решили, что брачную ночь проведут в дупле. Белья постельного туда натащили, залезли в дупло, а потом всю ночь оттуда крики и стоны, всю ночь он ее жарил без передыха! Утром они на землю спустились: шатаются, как пьяные, глаза горят, чуть не бешеные. После той ночи я у них и родился…

— Не понял, как это? — удивился Алеша.

— Атак, — улыбка искривила Виталькины губы, тени, окаймлявшие глаза, стали гуще; или это только показалось? — Я же помер летом, не помнишь разве? С мола прыгнул и башкой в воде ударился о какую-то конструкцию-хренукцию. А они меня обратно из смерти родили, как пылесосом высосали, прикинь! У них там и свой ребеночек тоже был, на моллюска похожий, ко мне все лепился, уродец, — так я его сожрал. Я быстро сформировался. Это когда первый раз рождаешься, тормозишь с непривычки, а по второму разу все быстрее. Когда из мамки моей новой вылезал, все у нее порвал. Хотел сначала между ног, — голова прошла, но дальше чего-то стопорнулось. Тогда пошел другим путем. Пузо ей стал прогрызать. Выбрался, осмотрелся: пипец — что такое! Кровищи! Я плохо соображал тогда, не понимал даже, кто я такой — зверь не зверь, черт не черт!.. Потом в себя пришел и вспомнил: себя самого и все вообще, а тогда как животное был. Даже на двух ногах не мог ходить, руками в землю упирался. Ну, и давай тикать, куда придется, ползком да вприсядку. В подвал забежал. Темно, хорошо, тихо. Так и живу там, а по ночам наружу вылазки делаю.

«Это сон, — подумал Алеша, — сон!»

— Конечно, сон, — подтвердил его невысказанную мысль Виталик. — Все сон. Бог спит и видит сны, а мы все — ночные кошмары его.

«Что будет, если проснусь?» — думал Алеша.

— Не советую, — покачал головой Виталик; он снова угадал его мысль. — Лучше не будить спящего Бога. А то, знаешь, что будет? Не знаешь? Все дурные сны станут дурной явью.

«Черт, да исчезни ты, наконец!» — подумал Алеша.

— Я-то исчезну, — осклабился Виталик, — но ведь ничто, на самом деле, не исчезает. Исчезновение — обман. Хочешь, чтоб я тебя обманул? Обману, нет проблем! Все исчезнувшее — оно все здесь, на самом деле. За углом стоит и ждет.

Проснувшись среди ночи, Алеша лежал с колотящимся сердцем, смотрел в потолок. В этом сне было что-то неправильное. Что-то… не то. Сны ведь отражают реальность, пусть и перемешивают ее элементы, как стекляшки в калейдоскопе, но берут-то их из реального опыта — из увиденного, услышанного, прочитанного. Так объяснял Алеше отец, а уж он-то знал, что говорил.

Алеша был книжный мальчик, в девять лет уже зачитывался Гоголем — «Диканькой» и «Миргородом», а в прошлом году прочел Голдинга — «Повелитель мух», Вежинова — «Барьер», Булгакова — «Дьяволиаду», «Мастера и Маргариту»; в последнем случае, правда, с трудом давались «ершалаимские» главы, на которых он откровенно скучал, но все прочее проглотил с жадностью. Сейчас Алеша читал «Вошедшие в ковчег» Кобо Абэ. И конечно, прочитанные взрослые книги могли навеять странный сон, но только откуда взялись в нем эти разговоры про спящего Бога, которого лучше не будить, иначе кошмары его снов воплотятся в явь? А те кошмары — это, дескать, мы сами… Алеша немного увлекался психологией, да и трудно избежать такого увлечения, когда твой отец — профессиональный психотерапевт, но религией и философией он совсем не интересовался. Про Бога понимал только одно — что его нет, не было и быть не может. Как-то раз это убедительно объяснил ему отец, и Алеша с ним полностью согласился. Поэтому внезапные рассуждения во сне про спящего Бога показались ему неуместными, совершенно чужеродными.

К мыслям и образам, которые приходили ему на ум, Алеша относился с особенным вниманием. Еще в конце прошлого года он вдруг обнаружил, что некоторые мысли, сами всплывающие на поверхность сознания, сформулированы как-то уж слишком художественно и просятся — аж до зуда — быть записанными на бумагу. Алеша сделал несколько записей, показал их отцу, и тот очень серьезно сказал, что это первые ростки писательского таланта. Три года назад отец проводил с Алешей серию психотерапевтических сеансов, призванных разбудить в ребенке творческие способности. Методика тех сеансов была его собственной разработкой; отец, хоть и не склонный к самодовольству, откровенно гордился своими методиками, особенно, когда они приносили плоды.

А может, думал Алеша, в нем сейчас пробуждается еще какой-нибудь талант, пока неопознанный, и его шевеление в глубинах организма порождает странные сны, вроде этого, который ему только что приснился.