Капитан 1 ранга Миклуха Маклай

Серебренников Петр Осипович

Первым в «кондуитский журнал» угодил кадет Серебренников. Случилось это осенью 1871 года. В час досуга по скрипучей лестнице, оглядываясь, Петр поднимался на чердак. Там, в укромном месте хранил он журналы, приносимые «с воли». Зажигал огарок свечи и читал, давал читать друзьям. И Миклуха, и Юнг и другие были частыми гостями его угла на чердаке. Прошел месяц, другой — все обходилось. Серебренников старался лишний раз не попадаться на глаза дежурным воспитателям, по сигналу барабанщика спускался к ужину, всегда застегнутый на все пуговицы, старательный, аккуратный… И вдруг, как гром среди ясного неба, — инспектор училища. Можно было бы спрятаться в закоулках темных галерей чердака. Но Серебренников вышел навстречу.

— Ах ты, нигилист чистой воды! — покачал головой инспектор, отбирая у Петра журнал «Отечественные записки».

Перед Епанчиным сразу встал вопрос, где юноша пристрастился к этой литературе? Ответ, думается, дает известный в ту пору писатель П. Д. Боборыкин, учившийся несколько раньше в Нижегородской гимназии: «…я видел большой интерес к чтению. Формальный запрет, лежавший, например, на журналах „Отечественные записки“ и „Современник“ у нас в гимназии, не мешал нам читать на стороне и тот и другой журнал». Видимо так обстояло дело тогда не только в Нижегородской гимназии.

Теперь Епанчин уже предметно занимался поиском вольнодумцев. Вскоре по ряду косвенных опросов и личных наблюдений ему стало ясно, что в училище тайно существует некий политический кружок. Так что, отдавая приказ «доглядать» за воспитанниками, начальник училища мог поздравить себя: в так называемом «тайном обществе» состояло более двадцати кадетов и гардемаринов. Теперь перед Епанчиным стояла нелегкая дилемма: докладывать ли о своем открытии наверх или постараться разобраться во всем самому и постараться разрулить ситуацию самому. Епанчин предпочел второй вариант, о чем вскоре пожалел.

Дело в том, что одновременно с вольнодумским обществом в училище возникло и другое, члены которого гордо именовали себя «бутылочной компанией». Во главе его встал известный любитель спиртного и склонный к подлостям Дюбрейль-Эшаппер Первый, друживший с самим наследником престола.

Обе группы смертельно враждовали, борясь за влияние в кадетской среде. Но если «революционеры» первенствовали в учебе, да и в словесных стычках последнее слово неизменно оставалось за ними, то «бутылочники» верховодили в пьянках и в уличных драках с армейскими — юнкерами. Опухшие, с подбитыми глазами «бутылочники» не вылезали с корпусной гауптвахты. Авторитет их резко падал. Наконец настало время, когда редко какой кадет стал подавать им руку. Влияние же «революционеров» росло: их отличало за успехи в учебе начальство, к ним прислушивались товарищи, а посиделки в курилке превратились в настоящие сходки. Поняв, что «бутылочная компания» скоро окончательно распадется, Дюбрейль-Эшаппер поймал как-то после вечернего чая кадета Хлопова.

— Нигилисты вконец обнаглели, — сказал он, пристально глядя Хлопову в глаза. — Пора бы и на хвост им наступить!

— Пора! — согласился туповатый Хлопов.

— Тогда сделай, что я скажу, — понизил голос до шепота Дюбрейль. — Начинай ходить по вечерам в курилку к нигилистам, и что вредное против императорской фамилии и самого монарха услышишь, мне доноси. А уж я передам твои слова, куда следует.

— Боязно что-то, — передернул плечами Хлопов. — Как бы морду за фискальство не набили. У Миклухи с Сухановым кулаки здоровенные!

— Не бойся, — приободрил его главный «бутылочник». — Все останется между нами, а я по выпуску за тебя кому надо словечко замолвлю. Услуга за услугу. Согласен, а?

— Ага! — кивнул Хлопов и поплелся в курилку к «нигилистам».

Забравшись с ногами на подоконник, он принялся напряженно запоминать все сказанное состязавшимися в красноречии кадетами.

Вскоре всю добытую информацию Дюбрейль передал своему отцу, а тот напрямую оповестил о творящихся безобразиях в стенах морского училища жандармское управление. Теперь отвечать предстояло не только самим вольнодумцам, но и капитану 1 ранга Епанчину, как знавшему, но не донесшему по команде.

В ночь на шестое февраля 1872 года в корпусе внезапно появился жандармский полковник Левашев. За его спиной хищно блестели примкнутые штыки конвойной команды. Левашев протянул дежурному офицеру лист бумаги.

— Это список бунтовщиков, свивших гнездо в вашем славном корпусе. Соблаговолите мне их представить! — грозно рыкнул он на перепуганного лейтенанта. — Тащите их сюда по одному!

Заспанных «революционеров» выхватывали прямо с коек и пинками разгоняли по карцерам. Миклуха и Суханов завязали было драку с солдатами, но те, навалившись на них, быстро скрутили бунтовщикам руки.

— Не имеете права! Это незаконно! — кричал Коля Суханов.

— Молчи, морда каторжная, а то счас тебе зубы почищу! — двинул его прикладом в спину краснолицый фельдфебель.

Увидев Владимира, полковник обрадовался как сыну родному.

— По стопам братца своего идете, юноша, смотрите, наплачетесь!

Еще вчера шефу корпуса жандармов Шувалову поступил донос, в котором указывалось, что в Морском корпусе существует разветвленная организация заговорщиков, «вынашивающих планы ниспровержения правительства и существующего порядка для того, чтобы освободить народ от угнетения, устроить лучшие порядки в России…» Там же были и списки заговорщиков. Управляющий морским министерством вице-адмирал Краббе, получив известие о происшествии в морском училище, немедленно вызвал к себе Епанчина. Тот доложил все без утайки, да и что ему еще оставалось. Выслушав Епанчина, Крабе был поражен, брови у него поползли вверх. Что он говорил Епанчину, история умалчивает, но, думается, начальник училища получил за своих воспитанников по полной программе.

К чести Крабе, он был человеком незлобливым, а, кроме того, выдающимся царедворцем. Адмирал понимал, что чрезмерное раздутие этого дела ни к чему хорошему не приведет. Разумеется, можно снять с должности Епанчина и выгнать из училища кадет-вольнодумцев, но это вызовет большой скандал. Император, безусловно, будет раздражен делами в министерстве и от этого прогадает в первую очередь сам Краббе. А потому мудрый адмирал, прежде чем выплеснуть гнев наружу, решил провести расследование лично, что было, разумеется, для того времени исключением из правил. История русского флота такого еще не знала, чтобы делами провинившихся кадет лично разбирался сам морской министр.

Утром следующего дня арестованных начали по одному возить к управляющему делами морского министерства. Распорядился об этом сам Краббе, когда узнал о внезапных ночных арестах. Адмирал пользовался особым расположением и доверием императора Александра II и мог позволить себе некоторые вольности по отношению к жандармскому корпусу.

— Ты не бойся, голубчик, — отечески пробасил он, обращаясь к Владимиру, когда того втолкнули в адмиральский кабинет. — Как твоя фамилия, кто отец, мать?

— Кадет Миклуха!

— Уж не уважаемого ли Николая Николаевича братец? — вскинул удивленно брови Краббе.

Много лет назад управляющий морским министерством несколько лет занимался обследованием Арала и Аму-Дарьи и с тех пор всегда особо покровительствовал путешественникам и исследователям, проявляя живой интерес ко всему, что касалось географии и океанографии. Покровительствовал Крабе и Николаю Миклухе-Маклаю, а потому личность младшего брата знаменитого путешественника вызвала в нем живой интерес. — Так точно, ваше превосходительство. Я младший! — скромно ответствовал Миклуха.

Из своего угла зло смотрел на происходящее жандармский полковник Левашев, которому министр разрешил присутствовать на допросе, но запретил вступать в разговоры.

— Да, Николай Николаевич — это наша национальная гордость. Трудный, но славный путь у него! — пустился в долгие рассуждения управляющий делами министерства.

Левашев раздраженно закашлял, давая понять, что пора приступать к допросу. Краббе недовольно покосился на жандарма.

— Ну-с, — сказал он, тарабаня пальцами по столу, — и о чем же вы там в своей курилке болтали?

Адмирал так умело повел разговор, что Владимиру, по существу, не приходилось ничего говорить. Пока он соображал, что ответить на очередной вопрос адмирала, Краббе уже сам отвечал за него и вел беседу дальше. Жандарм, не переставая, кашлял, но адмирал демонстративно делал вид, что не замечает его.

— А мечтал ли ты, как и старший твой брат, стать путешественником, чтобы в исканиях своих прославлять Родину и обогащать науки? — прозрачно намекал он.

— Конечно, ваше превосходительство, конечно, мечтал! — не понимая, к чему клонит адмирал, но вполне искренне отвечал кадет.

— Похвально, похвально, — закивал седобородый Краббе. — Ну, а с товарищами обсуждал ли ты смелые прожекты будущих своих плаваний?

— Конечно, ваше превосходительство! — громко отчеканил Миклуха, начиная уже о чем-то смутно догадываться.

Жандарм Левашев в углу беспокойно ерзал на стуле.

— Все, — сказал Краббе удовлетворенно. — Иди, Владимир, и думай о нашем разговоре. Пусть он послужит тебе уроком на всю жизнь!

После допроса «революционеров» поместили по приказу Краббе в одно помещение. Возбужденные происшедшим, друзья обменивались впечатлениями, договаривались, как себя вести на последующих допросах. Всем надо молчать о наших разговорах, а донос отрицать как наговор, — горячился, размахивая руками, Николай Суханов. — А кто испугается и признается, тому «темная» и всеобщее презрение!

— Верно! — поддержали его Юнг с Серебрянниковым. — Пусть хоть на дыбу вешают, слова не скажем!

Не принимал участия в общем разговоре только Миклуха. О чем-то сосредоточенно думая, он мерил шагами карцер.

— Да ты сядь, Казак, а то аж в глазах рябит от беготни твоей! — шикнул на него здоровенный и упитанный кадет Добротворский по прозвищу Слон.

— Придумал, я, кажется, придумал! — внезапно закричал Владимир Миклуха. — Отныне мы все китоловы!

— Ты что, того? — присвистнул от удивления Юнг. — Никак умом тронулся. Тут сухари сушить надо, а он на рыбалку собрался!

Несмотря на драматизм положения, все рассмеялись. Подождав, пока иссякнет остроумие товарищей, Владимир пересказал им свою беседу с Краббе.

— У меня есть план, — продолжал Владимир. — Все мы читали книжку исследователя Максимова об освоении Севера. Помните, он писал, что следует начать в полярных водах отлов китов, отчего казна государственная большой доход иметь будет. Вот о китоловной экспедиции мы в своей курилке и мечтали.

— А разговоры о республике? — поинтересовался Добротворский.

Не о республике, а о совете капитанов на манер республиканского во время северных плаваний! — перебил его быстро все понявший Суханов.

А общество наше предлагаю назвать обществом китоловов, — выкрикнул с нар Серебрянников.

На следующий день кадеты дружно доложили администрации, что все как один желали содействовать развитию промышленности на Севере путем отлова китов. Краббе остался доволен догадливостью, а жандармы были посрамлены.