В январе на рассвете

7

А в землянке тепло, дымно, оживленно. У деда Пахома нашлось курево, партизаны покрутили цигарки, забалагурили. Только детишки на нарах шушукались вполголоса, видимо, еще не освоились.

Кириллов, вернувшись с улицы, примостился на чурбаке возле печки, достал из планшета карту. Смирнов заглянул через его плечо.

— Все изучаешь, товарищ командир?

— Угу.

— А я в этих картах ни бум-бум. — Подрывник присел рядом, на другой чурбак. — Так, если на местности, все чин чинарем, а по карте ни бельмеса. В другие карты еще туда-сюда, более-менее, в очко там, в подкидного. Ворожбу уважаю. Ты случайно, хозяюшка, не гадаешь на картах? — обратился он к женщине, хлопотавшей около печурки. Та кивнула в сторону нар, где сидела молча в уголке старуха, непомерно толстая, в черной домотканой шали, о чем-то углубленно думая, время от времени мелко потрясывая головой, будто в лад каким-то своим думам.

— А это вон у старух надо пытать, может, и наворожат что.

— Меня больше к молодухам тянет.

— Какая ж я молодуха, вон дочка у меня какая большая. — Женщина с какой-то виноватой улыбкой притянула к себе девочку, которая вертелась около нее, обняла ее за плечи.

Худенькая была девочка, белобрысая, с настороженными глазами, с совсем не детским выражением лица, и это ее личико вызвало в памяти Чижова другое — почти уже полузабытое, но, насколько он помнит, такое же худенькое и исстрадавшееся, с тайной надеждой на что-то хорошее. Дочь Акулинки почему-то припомнилась ему сейчас. Это внезапное сходство заставило его оглянуться на хозяйку, которая, стоя на коленях, подкладывала в печурку поленья; в отблесках пламени, вырывавшихся из открытой дверцы, лицо ее казалось позолоченным. Вот плечом плавно повела, опять обняла девочку, чему-то засмеялась приглушенно, но голос молодой, притягательный, и смех ее чем-то напомнил Чижову Акулинку, веселую разбитную вдову из той далекой, теперь уже довоенной жизни.

Смирнов весело позвал:

— Иди-ка сюда, дочка!

Девочка спряталась за женщину.

— Ишь какая пугливая, мамкина дочка, от мамки ни на шаг, — засмеялся Смирнов.

— А ты не бойся, подойди к дяденьке. Он добрый, хороший, не съест он тебя. — Женщина легонько подтолкнула ее, и та пошла неуверенно, с остановками, оглядываясь на мать.

Смирнов погладил девочку по голове здоровой рукой. Девочка стояла оробевшая, несмело улыбаясь. А потом неожиданно потянулась к нему и потрогала осторожно гранату, которая висела у него сбоку на поясе.

— Дяденька, а это что?

— Это? — растерялся Смирнов. — Это, дочка, подарочек фрицам.

— Подарочек?

— Ага. — Он сглотнул слюну. Что-то клокотнуло у него в горле, и Чижов, взглянув на него, увидел, как изменилось лицо подрывника: на скулах под кожей перекатывались желваки, а глаза, всегда веселые и добрые, сделались вдруг мрачными. — У меня тут в мешке, — сказал он хрипло, — еще покрепче приготовлен для них подарочек, только бы момент подвернулся: так бабахнет — живого места не останется. Вот лишь для вас, малых, ничего припасти не сумел, да-а…

Девочка отошла, снова упряталась за мать. А подрывник еще некоторое время сидел с понурой головой, курил и смотрел на колеблющиеся под ногами полоски света.

Женщина сняла с печки круг, поставила на дыру чугунок.

— Сейчас щи быстренько сварятся. Проголодались, поди.

— А дай-ка нам, хозяюшка, пару картофелин, — попросил ее Смирнов. — Пока то да сё, мы тут сами.

Женщина была крупная, статная, из-под платка, выбиваются пряди рыжеватых волос, косы под платком собраны в узел на затылке, груди топырятся под вязаной кофтой, одежда вся темная, а лицо белое, вызоренное печным светом, вроде не старое.

Когда она стала передавать Смирнову картофелины, он поймал ее за руку и, заглядывая ей в лицо, спросил:

— Как звать-то, хозяюшка, а?

— Катерина.

— А ты пригожая, Катя, просто загляденье. Как пава.

— Ну вот еще! — Женщина удивленно потянула к себе руку.

— Только уросливая, а? — И со смехом, шутливо он прихлопнул ее по спине. Катерина отодвинулась, фыркнула.

— Ну, длиннорукий! Не распускай лапища-то!

— Это раненого-то обижать? — притворно воскликнул Смирнов, выставляя обмотанную бинтами руку. — Вишь, какое ранение! Ты бы лучше перевязала меня, хозяюшка.

Он дурашливо хохотнул, а женщина и в самом деле подошла к нему и, когда он попытался встать, усадила его, занялась врачеванием, и голос ее был ласковый, какой-то убаюкивающий, так что на Чижова как-то незаметно стала наплывать дремота, он даже глаза на время прикрыл.

«А она ничего, красивая», — подумал он мельком о хозяйке и тут же забыл об этом. Сидя рядом с дедом Пахомом на нарах, где уже притихла под тряпичным одеялом детвора, он думал сейчас о судьбе ребятишек, которых война загнала вот в эти сумрачные землянки, надолго оторвала от школы, от учения.

Вспомнилось вдруг, как в распутицу в марте шел он пешком из Почепа в сельскую школу по непролазной грязище, которая толстыми комьями наворачивалась на ноги, и он старался брести обочиной дороги, по жнивью, где еще держался снег. Пригревало все сильнее, снег оседал в овражках, такой крупитчато-стеклянный, обрушивался порой с хлопками, подточенный снизу, со дна, невидимыми, но уже слышно журчащими ручейками. И кое-где на проталинах блеклая травка. Усталый, едва волоча ноги, вступил он на школьный двор. Выбежавшие навстречу ребятишки в рубахах обрадованно обступили его, разглядывая глобус, который он нес им из города, а он, тут же забыв про свою усталость, принялся загонять их в школу, опасаясь, как бы они не простудились в эту весеннюю, пусть и солнечную, но обманчивую погоду. Сколько суматохи, оживления, радости!.. Придется ли ему еще когда-нибудь учить ребятишек?

Может, и придется, думал он. Вот кончится война, настанет долгий-долгий мир, и снова можно всецело браться за прерванную войной учебу. Учить ребят мужеству, силе, преданности, товариществу, чтобы были настоящими людьми, не равнодушными к судьбам других, не жадными до дармовой наживы, как эти подонки-полицаи, выродки человеческие, с которыми ему недавно пришлось столкнуться, а может быть, и просто недоучившиеся люди, которых он, учитель Чижов, не успел в свое время воспитать как положено, потому что вынужден был уйти воевать. Теперь он чувствовал отчасти свою вину перед теми, кто стоял сейчас против него самого и его товарищей, нося на рукавах белые полицейские повязки.

«Да, здесь и моя вина, моя, — думал он, почти засыпая, клоня отяжелевшую голову на руки. — Нужно было больше доходить до сердца каждого, и малого, и взрослого, меньше обид оставлять в сердцах, великую веру всечасно вселять в людей…» Жалко ему было деревенского мужика-связника, которого он хотя и не знал, но которого наверняка полицаи арестовали…

Кто-то опять засмеялся.

«Смеются же еще, черти, — нашли время», — подумал он с удивлением и с какой-то неосознанной завистью и, превозмогая дремоту, поднял голову.

Женщина как раз заканчивала перевязывать Смирнову руку.

— Ну, получшело?

— А как же, — засмеялся тот. — Вот подержала за руку — и полегшало вроде. Сразу бы так надо. А то скалкой хотела по лбу.

— И надо бы огреть, не распускай ручища-то.

— Эх, соскучился я по вашему брату, — со вздохом признался Смирнов. — Вот, мужики, до чего мы дожили с этой войной — совсем от баб отвыкли. И все из-за немчуры проклятой. Ох, и злой же я на фрицев, дюже злой.

— Хлебом вас, мужиков, не корми, дай только поржать вволю, все вы одним миром мазаны.

— Что верно, то верно.

— Тьфу! — сказала хозяйка и отошла к нарам, где укладывались спать ребятишки.

— Ты бы, Смирнов, и в самом деле вел себя поскромнее, не на гулянке же, — сказал вполголоса Кириллов.

— Да что ты, товарищ командир, шуток не понимаешь? — обиделся подрывник, пожал плечами и повернулся к Никифорову, который, сидя перед печуркой на корточках, пек порезанную на кружки картошку; картофельные ломтики с шипением приставали к раскаленному железу, быстро подгорали, и Никифоров переворачивал их ножом, а потом перекатывал в ладонях и ел, не дожидаясь, пока остынут: жевал, широко раскрывая рот, хакая и выдыхая, когда обжигало во рту.

— Ну что, сыро-горячо не бывает?

— Ничего, есть можно, — ответил Никифоров.

Смирнов тоже поддел ножом поджарившийся ломтик, в рот сунул и, обжигаясь, со слезами на глазах, подмигнул хозяйке, которая опять придвинулась к печке, сняв с чугунка крышку, стала мешать деревянной ложкой.

— Ну, нагоготался?

— А ты вот послушай, что однажды со мной было, умора, ухохочешься, — сказал Смирнов, но в это время поднявшийся на ноги Кириллов потянулся вдруг к стене.

— Чья это? — В руках у него была гитара, золотисто высвечивали на ней струны и полоски на грифе.

— Братова это, — глухим голосом сказала женщина и как-то странно осеклась, вздохнула.

— Сыграл бы ты нам что-нибудь, товарищ командир, потешил душу, — попросил Смирнов, но Кириллов, подержав гитару в руках, снова повесил ее на стену.

— Сейчас не время играть, не до игры, вот отвоюемся…

— Вот-вот, и он так же говорил, — почти всхлипнула женщина и, стянув с головы платок, прижала его к глазам.

Дед Пахом натужно кашлянул в кулак.

— Убили ейного брата, ага, хвашисты убили.

— Ох ты господи, господи! — каким-то пустым голосом, с запинкой, сказала старуха, до сих пор молчавшая.

Все оглянулись на нее, но она ни на кого не смотрела, словно вообще не замечала людей, уставилась куда-то в угол, еще что-то пробормотала, только слов не разобрать, молилась вроде.

— Мать это ихняя, — пояснил дед. — Как сына убили, так язык и ноги у нее отнялись, едва вот отошли. А ить она куда моложе годками, ей десятков семь, не боле, а мне, почитай, скоро девять пришпандорит, пришибить некому.

— Господи, никуда я не годна, — опять отчетливо произнесла старуха.

— Ейного Михалку как есть на месте убили. А потом и других мужиков поубивали, всю деревню попалили. Погорельцы мы.

— Из-за меня все это, из-за меня! — тоскливо вскрикнула Катерина и, отвернувшись от всех, прикрыв глаза ладонью, другой рукой стала поправлять волосы, убирала их со лба, назад к затылку, наклонив голову к плечу.

— Ну чаво мелешь, чаво убиваешься? — напустился на нее дед. — Чаво напраслину на себя примашь? Все одно б то же было. Ить это ж не люди, а зверье, хвашисты. А брат твой тоже хорош. Я так рассуждаю: не след ему признаваться, никому же не помог, ага. И себя сгубил попусту, занапрасно сгинул, принял смерть от супостатов и от других ее не отвел. Кабы толк был. — Он покачал головой.

Женщина стояла у печки, погрустневшая, притихшая, словно окаменела. Потом пошевелилась, сказала ровным голосом, без всякого выражения, как-то отчужденно, словно не о ней, а о ком-то постороннем шла речь: — Никто и не думал, не гадал, что так обернется. Они уже под вечер прикатили, все в касках, партизан ловить. Ну и зачали всякое вытворять. Я как раз корову сидела доила, они и нагрянули. Поволокли меня трое в ригу.

— Вот же гадюки! — Смирнов прихлопнул кулаком по колену, но Катерина, не взглянув на него, продолжала все тем же безучастным голосом.

— Я в крик, как меня потащили. А старший брат, с израненной ногой, в хате скрывался — услыхал он. У него там, под печкой, наган был припрятан. Достал его, прибежал на крик и ухлопал всех троих, тут же в риге. Говорит: «Беги, Катя, в лес ховайся, мне-то не уйти далеко». Плохо у него с ногой, хромал сильно. Закидала я его по-быстрому в огороде коноплей — и бегом. А в деревне переполох, немцы на выстрел сбегаются. Нашли, конечно, своих — неубранные в риге лежат. Первым делом батю и маманю схватили, вот ее, — кивнула она на старуху, которая по-прежнему отрешенная от всех сидела в темном углу. — А потом всех мужиков и баб давай сгонять на площадь. Я из лесу смотрю: у околицы часовые, никого не выпускают, нет-нет да и выстрелят. А немного погодя вижу, мужиков повели за околицу, и подростков тоже, хлопчиков, всех, кому от двенадцати до семидесяти лет, кто оружие держать может. Сбили их в кучу, поставили на бугорке перед копанью, там яма-сажелка, где коноплю вымачивают, и давай страполить из пулеметов, всех скосили, в яму ту побросали… Крики, стоны… Испугалась я, убежала подальше в лес, там ночевала. Пацанки уж опосля нашлись, в Заречье, я туда к знакомым пошла, они меня скрывали.