В январе на рассвете

С тех пор Батя ни на шаг не отпускал его от себя. А теперь вот отпустил, потому что надеялся на него, как на самого себя, верил, что его адъютант справится с любым заданием, не подведет. Глубоко запавшие от бессонницы, воспаленно-жгучие глаза его смотрели на всех так, словно каждого прощупывали насквозь, не любил Батя выказывать нежностей. Суров он был, очень лаже суров, подозрителен, не терпел в людях расхлябанности, строжайше требуя от них беспрекословной дисциплины. Ближайшие его помощники учились у своего командира этой строгости и сдержанности, старались во всем походить на него.

Сейчас, стоя на карауле возле бака, в котором отдыхали разведчики, Кириллов снова вспомнил ту прощальную минуту, вспомнил, как опять посыпались поблизости от землянки вражеские мины, противно ухая и шипя, разбрасывая снег и застилая лес дымом. Вспомнил, как Батя, в дубленом полушубке, перепоясанный черными ремнями, бородатый, суровый, сделал сдержанный жест рукой и сказал:

— Ну, давайте!..

Тягостно было сознавать, что бойцы остаются лицом к лицу с врагом, а он, совершенно целехонький, живой, способный стрелять и убивать, вынужден уходить, не сделав ни одного выстрела по оккупантам.

«Да, да, нужно уходить». Кириллов поднял руку, взглянул на светящийся циферблат. Уже за полночь.

Сзади заскрипел снег — Кириллов резко обернулся. Из бака вылез Чижов, уже в маскхалате, стал разминаться: топал ногами, приседал, размахивал руками. Кириллов глядел на него настороженными глазами.

— Чего поднялся? — хрипло, с суровостью в голосе спросил он Чижова. — Мог бы еще немного подрыхнуть.

— Тут не подрыхнешь — морозильная камера. Застыл, зуб на зуб не попадает.

Кириллов подошел к нему, постоял рядом, потом неожиданно для себя спросил:

— Что же дальше будем делать, а, Чижов? — И испытующе глянул на него, стараясь отыскать в его лице хоть какое-нибудь смятение.

Но лицо того было спокойно, только усталое, невыспавшееся. Кириллов и сам был усталый и невыспавшийся, весь разбитый. Вдобавок еще проклятое недомогание: озноб никак не отпускал его, все тело ломило болезненно. Совсем это некстати. Перемочься бы сейчас, да где тут. И опасался Кириллов, как бы не свалиться с ног прежде, чем доберутся они куда надо.

Чижов потер варежкой темную небритую щеку.

— На хутора надо подаваться, там посмотрим. Была бы заметель, можно бы двигаться прямиком, не опасаясь. А так, может, лучше где в лесу дневку устроить, а ночью дальше двинуть, а?

— Где же ее взять, эту заметель?

— В том-то и вся загвоздка.

— Ладно, — сказал Кириллов. — Давай буди народ, будем трогать.

— Да никто уже и не спит. Морозяка до самых костей пробирает, какой тут сон. Просто передохнули немножко, а спать — разве уснешь…

Потом они снова шли по равнине, холмистой, почти безлесной. И по-прежнему светила луна, вроде бы даже ярче и сильнее, чем раньше, и далеко было видно все впереди.

«Как днем», — со злостью подумал Кириллов. Он готов был расстрелять эту луну, выпустить в нее из автомата целый диск. И тягостно становилось оттого, что вот из-за такой нелепицы, как эта луна, можно погубить все дело, безнадежно провалить его, попасть вдруг под пули, как, наверное, Володька попал там в деревне. И вообще черт знает что может случиться в такую долгую лунную ночь. При воспоминании о Володьке ему опять сделалось не по себе. Как бы там ни было, жив был тот в эту минуту или уже мертв и валялся окоченевший где-нибудь в снегу за околицей, но был-то он сейчас наверняка один-одинешенек, среди неизвестностей, без друзей, и никто ему ничем уже не мог помочь.

И еще раз Кириллов назад оглянулся. Там, за голубыми снегами, на самом, горизонте, темнел в неровно наляпанных сгустках черни лесок, из которого они вышли.