В январе на рассвете

3

Чижов несколько раз обошел вокруг занесенного снегом бака. С подветренной стороны намело большой сугроб, почти вровень с верхом бака. И дальше, среди тонких серых стволов осинок, вздымались, такие же сугробы. Сейчас, при полном свете луны, отчетливо были видны и эти сугробы, и осиновая редкая поросль, каждое дерево отдельно, и синие, почти черные тени, четко прочерченные на снегу под осинками.

— Самое место для привала, — сказал Чижов. — В баке костерок можно развести, с поля не видно. Здесь и передохнем. Пошукайте-ка, ребятки, хворосту!

Сняв лыжи, он стал протаптывать дорожку. Крышка с бака была сорвана, внутрь надуло снегу как раз наполовину. Чижов посветил в отверстие карманным фонариком и спрыгнул в бак. Пришлось изрядно повозиться, расчищая место, и он весь взмок, пока отгребал снег.

Спустя полчаса в баке уже дымил костерок; сквозь мокрый хворост и ветки, обломанные с осин и кустар-ника, нехотя пробивались синевато-желтые язычки пламени, выхватывая из мрака темно-медные лица. Тесно было в баке — едва разместились. Плотно сгрудились возле костерка, скинули маскхалаты, чтобы не запачкать об угли, остались в меховых комбинезонах, только на Чижове ватная фуфайка — не успел еще разжиться добром и приодеться, подобно пронырливым разведчикам.

Снег вокруг костерка вскоре подтаял, открылось железное дно, все в ржавчине.

— Ну что, куда теперь дальше вести — на хутора? — повернулся к командиру Чижов; он вылазил наружу, чтобы зачерпнуть котелком чистого снега, теперь придвинул его к огню.

Кириллов насупился.

— Куда, куда — на кудыкину гору. — Он прихлопнул себя по планшету, висевшему на боку. — Вот по карте прикидывал — за день можно одолеть расстояние до Десны. Конечно, если напрямую, а не петлять, как Чижов все петляет.

— Напрямую лесов нет, все открыто, как на ладони, издали заприметят. А вкруг хуторов лес.

— А если там тоже фрицы? Хочешь еще на одну засаду нарваться?

— Ну, на что-то надо решаться, — настаивал Чижов. — Мы уже далеко отошли от базы бригады, тут карателей быть не должно…

— Я сам все решу.

— А как же с Володькой? Вдруг-то он нас ищет? — крутанулся всем телом Никифоров, выказывая явную неудовлетворенность словами командира.

Кириллов ответил не сразу. Подобрал из-под ног несколько веточек, положил в костер, лишь после этого взглянул на разведчика. Уперев ладони в колени так, словно собирался вскочить, тот смотрел на него в упор, и в черных его глазах вспыхивали красноватые точечки.

— Сметанин, если жив, сам что-нибудь придумает, — с твердостью в голосе сказал Кириллов.

— Да я не о том! — дернул головой нетерпеливо Никифоров. — Это я и сам знаю, без тебя. Но ведь на хутора мог податься и отряд Васина… Место глухое…

— Да что ты каркаешь? — рассердился на товарища Смирнов, который тем временем занимался приготовлением немудреного ужина. Он даже перестал развязывать узелок с едой, сказал с укоризной: — Все у тебя легко… Туда Сметанин, там же и Васин с отрядом тебя поджидает…

Угрюмо помолчали.

— Ну, парни, хватит базарить, — сказал Кириллов. — Давайте перекусим, отдохнем часок, и дальше. Ну, кто смелый — первый на караул? — Он окинул всех прощупывающим взглядом и задержался на Чижове. Выждал немного, потом снял с руки трофейные немецкие часы со светящимися стрелками на черном циферблате, протянул Чижову. — Через час подымешь меня. Если что — сразу дашь знать.

Чижов молча стал напяливать на себя маскхалат, который снимал перед тем, как заняться костром.

— Хоть кипятку попей, — остановил его Смирнов.

— Ничего, мороженым сухарем обойдусь — на дольше хватит.

Уйдя от костерка и тесноты, согретой дыханием людей, Чижов остро почувствовал холод. В полуночном перелеске стыло все сильнее, кожу на лице стягивало, будто ледяной коростой обметало давно небритое лицо; он принялся растирать щеку варежкой.

Луну и отсюда, из глубины лесочка, было хорошо видно. Она протаивала сквозь голые корявые ветки осины ярко-белая, словно заледеневшая; вокруг нее, в ночном мерклом небе, вздувались мохнатые белесые барашки, плыли, курчавились, растекаясь волнистыми завитками.

Чижов постоял у бака, возле брошенных на снег вещмешков, вглядываясь сквозь осинник в ту сторону, откуда только что пришли. Неровной синей линией тянулась среди кустов и осин лыжня. Эта лыжня теперь его тревожила. Он с самого вечера ждал метели, надеялся на нее, но метель так и не поднялась, хотя и нагнало откуда-то облака. Только метель могла скрыть их следы, помочь проскользнуть мимо немецких застав и засад, устроенных на всем пути до Десны, за которой было спасение — густые массивы Брянских лесов. Сейчас и Чижову начали передаваться опасения командира. Ему тоже стало ясно, что по их следу, хоть они и запутали его, могут пойти, и обязательно пойдут, если это понадобится врагам, чьи намерения пока никому не известны. Скорее всего попытаются перехватить в пустом чистом поле, где некуда будет деваться.

Осторожно, не снимая рук с автомата, двинулся он по лыжне на опушку леса, пробил тропку к рослой осине. Стояла та глубоко в снегу, и Чижову ничего не стоило дотянуться и нагнуть нижнюю ветку. Ветка сломалась, едва он нажал посильней — хрустнуло на весь лес. Чижов даже вздрогнул, когда услышал этот ломкий щелчок, и быстро оглянулся.

Голубоватым сугробом возвышался железный бак на прогалине среди осинок, и там по стволам их, вперемешку с тенями, сновали мерцающие отблески красноватого сияния; небо над отверстием бака, казалось, тоже порозовело, подернутое струйками дыма, неуловимо шевелилось.

Чижов повернул обратно, окликнул негромко:

— Эй, ребятки!

— Чего там? — Из бака высунулся Никифоров.

— Прикрой отверстие. А то огонь видно.

— Видно так видно, и хорошо, что видно. Пусть будет видно.

— Ветками хоть прикрой.

— Ну прикрою, чего пристал. — Голос у Никифорова недовольный, ворчливый.

«Психует парень», — подумал Чижов. Потом, когда он снова посмотрел на бак, Никифорова уже не было, пропали и отблески пламени; сугробы отсвечивали привычной голубизной, и теперь только вблизи можно было заметить лиловые струйки, тонко вытягивавшиеся сквозь щели неплотно прикрытого отверстия.

«Хотя понятно, почему психует, — продолжал думать Чижов. — Когда не знаешь, что с товарищем — жив ли, погиб, поневоле запсихуешь. Да и неопределенность хуже всего, где искать отряд Васина? За Десной… Это легко сказать — за Десной… Мы уже третьи сутки в поисках».

Вспоминать не хотелось, но все равно вспоминалось. Картина боя запечатлелась так, что вряд ли когда удастся освободиться от нее, от пережитого полгода назад на Сапун-горе.

Чижов зажмурился, потом снял варежку, зачем-то провел пальцем по ветке, которую все еще держал в руке. Вон как замерзла — сразу сломалась. Такие уж эти осины хрупкие. А весной все в сережках. Он попытался получше представить эти места, и с грехом пополам ему удалось переключиться на более далекие и более приятные воспоминания.

Как-то до войны, когда он работал в школе, его посылали сюда из района уполномоченным. Была весна, сев, грязища на пашне, едва ноги вытаскиваешь, но тут, в осиновой рощице, уже сухо, земля в ломкой прошлогодней траве; сбивалась обильно коричневая пыль с пересохших скоробленных листьев крапивы. А дальше в самой чащобинке, средь дубков и березняка, неожиданно приютилась сухонькая поляна-круговинка, устланная черничными, перетлевшими за зиму кустиками, где хорошо черника родит. На эту поляну водила Чижова повариха Акулинка — березовицу пить. Рука об руку, с ведром березового сока, весело выбирались они назад, на закраек леса к бревенчатому сараю и вот этим бакам с горючим. Позднее культстан разобрали, перевезли на другое поле, а баки остались. И осталось у Чижова светлое воспоминание о той весне. И еще об Акулинке, у которой он тогда переночевал. И что удивительно — чем дальше уходила та ночь в прошлое, в еще Довоенное и потому вроде бы давнее-давнее, тем больше она прояснялась, занимала его, обрастая милыми подробностями, отчего-то очень дорогими ему.

Очевидно, как он понимал теперь, причина была не в самой Акулинке, а в ее детях. У Акулинки их было двое. Помнится, пока он ужинал в ее хате, вокруг стола все вертелась девочка лет семи, с большими задумчивыми глазами, в которых сквозило ожидание чего-то, чего так не хватает детям, живущим без отцов. Этого как раз не хватало тогда и Чижову, и он почувствовал какую-то родственную, почти кровную связь с этой девочкой, украдкой наблюдавшей за ним от печки, несколько раз перехватив ее ожидающий взгляд, после чего она отвернулась, смущенная. И такая жалость заполнила его, что он готов был остаться здесь насовсем, — лишь бы только дети не смотрели вот так неспокойно и выжидательно, с какой-то недетской тайной надеждой на заезжего чужого дядьку.

Он и потом, уже ночью, раздумывал об этом, когда Акулинка, тоже истосковавшаяся по мужской ласке, наконец-то уснула, по-прежнему прижимаясь к нему, не отпуская его от себя. Почему-то ему казалось, что девочка в соседней горенке еще не спит, ждет, как там у мамки все сложится, обернется к утру, и оттого сделалось как-то совестно перед этой ничего еще толком не понимающей девчонкой, но уже что-то смутно чувствующей в жизни взрослых и страстно желающей по-хорошему наладить эту жизнь. Он лежал тихо, боясь потревожить задремавшую ненадолго Акулинку, ощущая ее горячее округлое тело, ее даже во сне тревожную руку, все чего-то беспокойно ищущую.

Рядом в кроватке посапывал восьмимесячный Акулинкин сынишка. Он часто начинал хныкать во сне, и она укачивала его, не просыпаясь, привычно заученным движением руки, все же раза два или три за ночь брала его на руки покормить, сидела тут же в постели обнаженная, грудастая, нисколько не стыдясь Чижова. Правда, ничего стыдного в общем-то и не было, в этом — просто святое целомудренное материнство. Но, усыпив сына, сунув ему в рот бутылочку с молоком, она вновь ныряла к Чижову под одеяло, смеясь беззвучно, зазывая его ненасытно-жадными губами и руками. А он, после того как она засыпала на время, опять слушал детское сонное причмокивание, и ему уже по-настоящему хотелось всего этого — мирного, домашнего, обыденного. Тогда и подумал: а не жениться ли на Акулинке, раз у него не получилось жизни с женой, которая ушла от него; вот так взять и жениться, усыновить ее детей, учительствовать здесь в селе, жить-поживать да добра наживать. Чего еще надобно человеку?.. Но днем, еще раз поразмыслив на свежую голову, усомнился он в чем-то, и от ночных его намерений не осталось и следа; слишком уж ненадежной, непостоянной показалась ему молодая вдовушка, да она ничего и не ждала от него больше, никаких обещаний не требовала. Так и не смог он заменить чужим детям отца. Вот оно: причина в нем самом, и Акулинка тут ни при чем… Где она теперь, Акулинка? И ее крохотный крикливый сынишка, то и дело просыпавшийся ночью? И дочка ее, так доверчиво присмиревшая под его рукой, когда он погладил ей голову?.. Неизвестно. Многое неизвестно из того, что было. Война все перевернула, разбуровила, так перетряхнула людей, что стала видна изнанка каждого, кто какой есть и на что способен: кого-то сломила душевно, растоптала, а кого-то, наоборот, выправила, очистив от всякой скверны, сделала, лучше, возвысила, вознесла. Вот так-то, Иван Дмитриевич, бывший сельский учитель, а потом капитан, начальник полковой разведки, а теперь лишь всего-навсего рядовой партизан. Так-то, дорогой.