В январе на рассвете

2

Недоброе отношение к себе со стороны Кириллова, полное нескрываемого недоверия, а может, даже неприязни, ощутил Чижов с первой же встречи в отряде.

Тогда двое суток провел он в землянке сторожевого охранения под присмотром караульных. Чтобы не сидеть сложа руки, вызвался заготовить дровишек; колол чурки, топил железную печку, варил похлебку из картошки и гречки, поддерживал в землянке порядок. Подобревшие партизаны охотно и щедро угощали его из кисета елецкой махоркой. И он, попыхивая самокруткой, занимаясь починкой своих прохудившихся сапог, чувствовал себя почти превосходно, отдыхая душой после долгих мытарств и скитаний по деревенькам и хуторам, где нужно было постоянно быть начеку, чтобы невзначай не проговориться и не дать повода для подозрений. Хозяева, жившие под немцем, наученные горьким опытом, настороженно относились к посторонним, случайным людям. И как ни хоронился в ту пору Чижов, а все-таки однажды нарвался на полицейских, гулявших в доме, куда его направили по недоразумению, а может, и нарочно, чтобы проверить его; насилу ноги унес оттуда. Теперь, наконец-то добравшись до своих, он радовался, что не угодил в лапы гестаповцам, самое трудное уже позади, надо только дождаться приезда кого-нибудь из штабных, кто бы мог распорядиться его дальнейшей судьбой.

Кириллов, адъютант комбрига, заявился в охранение почему-то посреди ночи. Он тут же бесцеремонно растолкал спавшего на нарах из жердей Чижова, нетерпеливым жестом пригласил к столу. Хотя в землянке было тепло, Чижов спал не раздеваясь, правда без сапог, поэтому первым же делом, как его разбудили, взялся за обувку. Но то ли второпях спросонья круто навернул портянку, то ли не в меру ссохлись поставленные возле печурки на просушку сапоги — нога никак не лезла.

Кириллов разозлился:

— Да брось ты свои сапоги, не увиливай. Может, они тебе больше не понадобятся, без них обойдешься.

Чижов промолчал: такое начало не сулило ничего хорошего. Все-таки он решил сперва обуться, потом уж разговаривать, неудобным показалось ему стоять перед начальством босиком.

Однако задушевного, начистоту, разговора, какого он ожидал, не получилось. Кириллов куда-то торопился, он даже не разделся, сидел за столом в меховой летной куртке, перепоясанный ремнями, красный с мороза, насупленный, недоступный, наделенный всей полнотой власти. Это-то пуще всего и удивило Чижова, когда при тусклом свете ночника-каганца он сумел разглядеть лицо начальника — чуточку веснушчатое, безусое, совсем мальчишеское. Но теперь на этом лице застыло какое-то чуждое ему выражение, безмерно озабоченное и ожесточенное.

Впрочем, в ходе беседы Кириллов несколько раз криво усмехнулся, недоверчиво и самодовольно, нисколько не скрывая своего превосходства. Создавалось впечатление, будто ему ведомо такое, чего и сам Чижов не знает о себе, а если и знает, то это лишь умаляет его значимость в глазах других, словно бы что-то сомнительное и недостойное крылось за его словами, чему мало-мальски смыслящий и опытный человек никогда не поверит. Оскорбленный и подавленный, Чижов ничем не мог в ту минуту доказать свою правоту, которая постепенно и ему самому начала казаться сомнительной, неправдоподобной; все оборачивалось против него. Недолгая эта беседа, походившая скорее на пристрастный допрос, чем на беседу, оставила у него в душе неприятный осадок.

— Почему же они все-таки не расстреляли тебя, а? — допытывался Кириллов, прикусывая зубами верхнюю губу.

Чижов пожал плечами.

— А это у них надо спросить… почему не расстреляли. Может, потому, что не врал, сказал правду, как было. Что стрелял по ним из пушки и не знаю, скольких уничтожил.

— Э, ты куда клонишь! — вскинулся Кириллов с таким видом, будто бесповоротно уличил его в преступном намерении, после чего уже не отвертеться, не оправдаться. — Это об эсэсовцах-то… благородные, чистоплотные?

Голос его сделался почти железным.

— Ничего я не знаю, — понурился Чижов. — Просто не расстреляли, и все тут.

Он сник, чувствуя нежелание Кириллова понять его. Пройдя через фашистские застенки и концлагеря, он научился выдержке, с помощью которой только и можно было выжить в неволе, насмотрелся там всякого и, вырвавшись на свободу, особенно дорожил своей жизнью, не собирался отдавать ее задешево и по-глупому; и было бы великой несправедливостью, если бы теперь, когда он у своих, его вдруг, не поверив ему, расстреляли как провокатора. Не о такой встрече с партизанами думалось. И потому он вынужден был сдерживаться, чтобы ненароком не нагрубить и тем самым еще больше не навредить себе.

— Это все небылицы, на дурака рассказ, — заявил ему на прощание Кириллов. — Это еще надо выяснить, как ты лишился партбилета. Сейчас все можно валить на войну, мол, война все спишет. Не оправдал ты доверия партии… Не должен был сдаваться в плен, вот что!

— Больше никакого плена не будет, — твердо сказал Чижов.

— Что ж, посмотрим, разберемся, что ты за капитан Красной Армии. В деле проверим…

Расстались они, по-видимому, оба недовольные друг другом. Кириллов тут же, глубокой ночью, уехал куда-то дальше, оставив Чижова на сторожевой базе до полного выяснения его личности. Позднее один из партизан признал в Чижове бывшего сельского учителя. Однако еще до этого ему пришлось наряду с остальными бойцами из охранвзвода защищать базу, отражая атаки карателей, чьи передовые подразделения, начав прочесывать леса, наткнулись на партизанский заслон; народу на базе было наперечет, возиться с Чижовым некогда, ему вручили винтовку и поставили в цепь. Получив в руки оружие, он почувствовал себя увереннее, теперь можно было снова воевать, показать, на что он способен. Но главное, что придало ему уверенности, было то, что теперь он не один, рядом с ним товарищи, которые всегда помогут и, если его ранят, вынесут с поля боя, не дадут пропасть. После всего, что он натерпелся, не хотелось бы ему опять очутиться одному, чувствовать свое бессилие и отверженность, скрываясь в одиночку где придется. Покуда он в отряде, разные превратности судьбы не слишком пугали: есть командиры, есть люди, спаянные общим делом, способные к взаимовыручке и самопожертвованию во имя победы, которые не растеряются в случае неудачи.

Заслон, заняв круговую оборону возле базы, держался до подхода подкрепления. Но и потом, вынужденные попятиться, партизаны упорно цеплялись за каждый подходящий рубеж, давая возможность уйти подальше в лес обозу с ранеными. Все это время Чижов находился в прикрытии. Как-то удивительно легко свыкся он с повседневными опасностями. Не раз в ходе боев и на стоянках в лесу доводилось ему видеть грозного прославленного комбрига Батю, широкоплечего, бородатого, в полушубке и папахе. Его всегда сопровождал Кириллов. Больше адъютант не прискребался к Чижову, видимо, не было пока причин для этого. Впрочем, Чижов тоже старался без нужды не мозолить глаза начальству. Теперь, когда решалась судьба бригады — быть ей в сохранности или перестать существовать, все личные переживания отступили на задний план.

Почти месяц крупные силы карателей без передыху преследовали партизан. Все пути-выходы из Клетнянских лесов были перекрыты, кольцо блокады сжималось. Измотанная непрерывными боями, сильно потрепанная, разбившаяся на отдельные отряды, бригада металась от деревни к деревне, кружила-петляла по лесам, стремясь выйти из-под удара. Потаенные базы одна за другой были разгромлены и сожжены. Там, где останавливались, ненадолго оторвавшись от преследователей, устраивали временные биваки. Но вновь наступали каратели, и опять нужно было наспех сниматься с только что обжитого места, убираться дальше — в глубь леса, в снега и болота.

Подступы к последней запасной базе обороняли особенно упорно. За трое суток немцы ни на шаг не смогли продвинуться. Укрывшись в траншеях, отрытых в глубоком снегу и выложенных изнутри мешками с песком, помогая себе огнем станковых пулеметов, установленных на флангах в ельничке, партизаны в тот день отразили несколько атак кряду. Воздух был наполнен пороховой гарью и дымом; стрельба с некоторыми перепадами не затихала ни на минуту.

Напоровшись на заминированные поля, каратели теперь избегали лезть наобум, они отошли и стали издали засыпать партизанские позиции минами. Но высокие деревья, видимо, мешали им точно пристреляться — все перелеты были. С противным шипеньем проносясь над головой, мины рвались где-то в лесной чащобине за траншеями, поблизости от базы. Лежать подолгу без движения в снегу на морозе было, однако, невмоготу, и бойцов группами поочередно отводили на часок-другой в ближайшую землянку погреться и перекусить.

После полудня Чижова разыскал в окопе помкомроты и приказал во весь дух мчаться в штаб к комиссару.

— Чтоб одна нога здесь, другая там.

— Зачем вызывают, не знаешь?

— Там скажут. Военная тайна! — засмеялся помкомроты. — Раз требуют, значит, надо. Мигом!

До штабной землянки с полкилометра. По извилистой канаве Чижов отполз подальше в лес, выбрался на проломанный в снегу между деревьев проселок. Дорога была вся в засеках, завалена поперек спиленными елками и осинами; отступать слишком в сторону нельзя: кое-где тут заминировано, можно взлететь вверх тормашками.

Дорогой Чижов гадал, зачем он мог понадобиться комиссару. Беседовать они уже беседовали, вроде нашли общий язык. Вероятно, что-то спешное, раз с позиции сняли в такое горячее время. Зря в штаб вызывать не будут, значит, в самом деле нужен для чего-то. Что бы там ни было, а хоть отогреется в землянке. И то неплохо.

Он трусил мелкой рысцой по вязкой тропе, чтобы отогреть застывшие в сапогах ноги. Стрельба постепенно отдалялась, не казалась уже оглушающе-грозной. Но мины и сюда залетали, и не так редко, ухали то справа, то слева от дорожки, вздымая в порослях дубняка и ельника фонтаны снега вместе с хворостом и сучьями.

Перед штабной землянкой Чижова едва не накрыло шальной миной. Услышав в воздухе все усиливающийся режущий звук, он с размаху упал в снег; впереди шарахнуло, его сильно тряхнуло, но, еще прежде чем услышать грохот, он почувствовал скользящий по голове удар и схватился за шапку — ее располосовало поверху осколком, и она развалилась на две половинки. Крохотный осколок, саданувший его наизлете, еще горячий, лежал рядом в снегу, на самой макушке кровоточила царапина.

Наверное, с минуту Чижов растерянно разглядывал разодранную шапку, ощупывал голову, цела ли. «Вот и согрелся», — подумалось. Но тут неподалеку громко загалдели, и он вскочил.

Около землянок сновали люди, стояло несколько подвод, от лошадей валил пар, видимо, недавно вернулись откуда-то; одна лошадь завалилась на бок и билась в оглоблях, бородатый возчик понукал ее, помогая за уздечку подняться ей, но она опять валилась, неловко взбрыкивая ногами.

— Какой-то конь плохой стал, — ругался возчик, пиная лошадь под бока.

— Да вздурел, раззява, куда смотришь? — закричали ему. — Глянь-ка, кровища хлещет! Выпрягай зараз!

Заметив в толпе комиссара, Чижов так и подошел к нему — с шапкой в руках. Комиссар только что выбежал из землянки, он тоже был без головного убора, в полушубке внакидку.