Скорей бы настало завтра [Сборник 1962]

1

лава приходит к летчику по-разному. Обычно она накапливается постепенно. Каждый летный день приносит на своих крыльях маленькую крупицу славы.

Об истребителе, имеющем сотни три боевых вылетов, всегда говорят с уважением, потому что такая цифра боевых вылетов немыслима без множества победоносных воздушных боев, без сбитых самолетов противника.

Но иногда слава приходит к летчику иначе — скоропалительно и внезапно. И вот человек, которого еще вчера мало кто знал, сразу становится полковой знаменитостью, и фамилия его, будничная и даже неказистая, приобретает значительность и вес.

Так неожиданно прославился в полку молодой истребитель Михаил Лихоманов. А произошло это в июльский день 1943 года, день, памятный во всех подробностях.

Утром над аэродромом разразилась гроза, и не знающий удержу ливень сделал летное поле мокрым и скользким. На взлетной дорожке появились недолговечные теплые лужи.

На старте пусто и тихо. Летчики отсиживались в шалашах или под плоскостями машин. Облачность низкая, видимость отвратительная, как говорится, своих консолей не видно.

С юга-запада доносились раскаты орудийной канонады, они походили на отзвуки грома. Гул батарей слышался на аэродроме «подскока» совсем явственно; на истребителе отсюда до линии фронта минуты две-три хода.

Летчики из полка истребительной авиации чувствуют себя тем лучше, чем ближе они к линии фронта. Зачем жить за тридевять земель? Истребители знают цену каждой секунде, каждому литру «горилки»…

После полудня в облаках появились голубые окна, небо обещало летную погоду. Значит, вторая половина аэродромного дня, не в пример первой, будет боевой.

Столик дежурного по аэродрому стоит под молодым, но уже маститым дубом. Солнечные лучи пробиваются сквозь темно-зеленую листву. От плащ-палатки дежурного поднимается пар. Дежурный встает, вешает плащ-палатку на сук и снимает со стола прорезиненный холст. Под холстом — телефонные аппараты, ракетницы, ракеты.

Самолеты размаскированы и вырулены — состояние готовности номер один. Летчики дежурной эскадрильи сидят в кабинах. По фронтовому обыкновению воротники у всех расстегнуты, гимнастерки без погон — лямки парашютов начисто срывают все звездочки, разве напасешься?

В кабине самолета под номером тридцать четыре сидит Михаил Лихоманов, парень с открытым скуластым лицом, с непослушными рыжеватыми вихрами. Веснушек столько, что их с лихвой хватило бы на всю эскадрилью. У него хорошо развернутые плечи, и, даже когда он сидит в кабине, в нем угадывается рослый крепыш.

Возле машины Лихоманова топчется несколько человек. Стоит со скучающим видом Григорий Гонтарь, но не напускное ли это безразличие? И во взгляде его, и в том, как он нервно скручивает цигарку коричневыми пальцами, можно уловить признаки скрытой тревоги.

Гонтарь смотрит на Лихоманова исподлобья. Конечно, новичок не виноват в том, что командир сегодня остановил на нем свой выбор. Взять в напарники желторотого птенца! Все равно как если бы Кротов взял в напарники его, Гонтаря, да не сегодняшнего, а такого, каким он был ранним утром двадцать второго июня, в первое утро войны, с его тогдашней неуверенностью в себе, с его мальчишеской неопытностью.

На счету у младшего лейтенанта Лихоманова всего пять боевых вылетов и ноль сбитых самолетов. Совсем зеленый вояка, из тех, кого на аэродроме называют цыплятами, слабаками.

Однако Виктор Петрович Кротов, командир полка, был о новичке другого мнения. Он присмотрелся к Лихоманову во время боя, когда в воздухе шла смертельная кутерьма. Новичок ему понравился. Впрочем, Лихоманов в минуты того головоломного боя уцелел лишь каким-то чудом. Про таких счастливцев в полку говорят: «Родился с парашютом за плечами».

Дело было не только в отчаянной смелости Лихоманова — мало ли Кротов видел на суше, на море и в воздухе самонадеянных несмышленышей, полузнаек или пижонов, чья отвага немногого стоит, потому что питается недостаточной требовательностью к себе, а также пренебрежением к противнику. Кротову понравилась азартная хватка и природное чутье молодого летчика. Недостаток опыта он возмещал недюжинным упорством — не боялся перегрузок, делал такие фигуры высшего пилотажа, от которых темнеет в глазах.

Тот бой послужил темой тщательного разбора. Разве Аихоманов смел принимать бой так низко над землей? Следовало сразу набрать высоту, или, как выразился Кротов, «взять мористее»…

Никто в полку не удивлялся пристрастию Кротова к морским терминам, словечкам. Когда-то командир полка учился в школе морских летчиков, летал на гидросамолетах, а ныне на сугубо сухопутной Орловщине тосковал по родной Балтике.

Во время разбора Кротов лишь вскользь, чтобы не лишать Лихоманова уверенности в своих силах, коснулся недостатков в технике пилотирования. Он не боялся хвалить ученика, потому что видел — Лихоманов полон пытливого любопытства.

Прежде всего нужно, чтобы новичок уверовал в себя. Чаще всего сбивают того, кто не верит в свои силы, кто еще сам никого не сбил. Кротов знал, как важно впервые выйти победителем в воздушной дуэли. После этого твои движения становятся более точными, решительными, свободными. И легче дышится, и дальше смотрится, и не так боязно. Новичок, который добыл превосходство над врагом, становится более дальнозорким, наблюдательным. А как трудно все видеть одновременно — и прицел, и доску приборов, и хвост противника, и напарника, и подозрительное облачко вверху, из-за которого может внезапно вынырнуть враг…

Сегодня во время обеда, проходя своей валкой походочкой между столиками, тесно стоящими в палатке-столовой, Кротов сказал мимоходом, как о чем-то весьма обычном:

— Лейтенант Лихоманов, готовьтесь! Завтра пойдете со мной в паре…

Лихоманов слегка побледнел, отчего явственней обозначились веснушки, которые обметали его белесое лицо; даже на шее, на ушах у него веснушки.

Может, ослышался? Он хотел было догнать командира полка, переспросить, но не решился. Да и могло ли вдруг такое померещиться? А кроме того, он уловил в тот момент удивление на лице Гонтаря, сидевшего за соседним столиком. Удивление, смешанное с обидой, потому что не кто иной, как Гонтарь, летал с командиром полка в паре, а приказ Лихоманову означал, что Гонтарь почему-то освобождается от своей обычной обязанности быть щитом командира.

Пронзительные черные глаза Гонтаря сузились, на смуглых щеках проступили пятна. Гонтарь взъерошил и без того всклокоченные иссиня-черные волосы, буркнул соседу так, чтобы и Лихоманов услышал, что-то насчет детского сада, который завтра утром открывается в облаках, отставил нетронутую яичницу, из-за чего сразу всполошилась буфетчица Федосеевна, порывисто встал и вышел из столовой…

Лихоманову казалось, что он сумел совладать с волнением, и Аннушка, которая носилась мимо него с подносом в руках, не заметит его растерянности. Какая наивность! Тогда надо былой дообедать с всегдашним аппетитом, а не отставлять — ни с того, ни с сего — полную тарелку борща, не ерзать на табуретке и не смотреть встревоженно в сторону аэродрома, будто уже настало это невероятное завтра, будто его уже вызвали на старт, а он, слабак, опаздывает, опять сиднем сидит в столовой.

Иные летчики садились за обед, не отдышавшись после полета, и ели второпях, потом их снова вызывали на старт. Ну а молодого Лихоманова по многу дней подряд не выпускали в воздух, он — увы! — мог проторчать в столовой и лишний час. Лихоманов тяготился избытком свободного времени. Постыдное ничегонеделание, если при этом помнить, что у опытных летчиков каждая минута на счету. И как ему ни приятно было видеть веселоглазую Аннушку, слышать ее голос, сидеть в ее обществе, он частенько чувствовал себя в столовой очень неловко.

Аннушка пользовалась среди летчиков полка всеобщей симпатией. Она порхала между столиками, то напевая себе под нос, то отшучиваясь от чьих-то комплиментов, и всех успевала одарить улыбкой. Нет, это не была стандартная улыбка, которая скользит по лицу не затрагивая души. Аннушка искренне радовалась и хорошему настроению, и хорошему аппетиту своих питомцев. Она была особенно внимательна к тем, кто забегал в столовую между двумя полетами — пока оружейники снаряжали их машины, пока бортмеханики колдовали над мотором, пока заправляли бак горючим.

Лихоманов не ходил в асах, он терпеливо ждал, когда Аннушка накормит заслуженных посетителей и наступит его очередь. Зато он бывал вознагражден тем, что Аннушка, раскрасневшаяся от беготни на кухню, подсаживалась к его столику, и они могли вдоволь наговориться в опустевшей столовой.

Чем-то Аннушка и Лихоманов похожи друг на друга. У нее такие же рыжеватые волосы, может быть, самую малость посветлее, или это только кажется, потому что Аннушка смуглолицая и кареглазая, а у Лихоманова глаза темно-голубые, почти васильковые, точь-в-точь того колера, как просвет на погонах, кант на его пилотке или на галифе.

В полку знали о дружеских отношениях Аннушки и Лихоманова. Иные удивлялись: «Ну что Аннушка нашла в этом неказистом парне? Желторотый цыпленок!» И однако же, Аннушка всем предпочла Лихоманова, хотя в полку были писаные красавцы и лихие кавалеры. Если бы можно было устроить такой медосмотр и выяснить с помощью особого рентгена, сколько сердец пронзил амур своими стрелами, то мы убедились бы, что личный состав полка понес большие потери в живой силе. Не было звена, где бы кто-нибудь не вздыхал по Аннушке…

Вчера Аннушка долго сидела после обеда с Лихомановым и рассказывала о своих делах. Ведь она снова — уже в который раз! — говорила с комендантом аэродрома о работе. Она давно решила перейти из столовой в склад боеприпасов, из официанток в оружейницы. Комендант опять сослался на отдел кадров. Но разве мало девушек на действительной военной службе? Вот пусть ее, Анну Железнову, комсомолку, и мобилизуют. Комендант Кукушкин стращает Аннушку отделом кадров только потому, что не хочет отпускать из столовой. Аннушка сказала, что ей нашлась хорошая замена, он обещал доложить начальнику штаба. Однако верить коменданту никак нельзя. И хорошо, что разговор этот случайно услышал Виктор Петрович. Он сказал: «Добро». Он поможет Аннушке.

Но сегодня Аннушка и не заикнулась о своих делах. Она давно заметила, что Михаил не в себе: то хмурится, то радостно потирает руки.

Он поделился с Аннушкой новостью. Да, радость его была бы намного больше, если бы он был уверен, что оправдает щедрое доверие командира.

Аннушка выслушала Лихоманова, глаза ее потемнели. В ней тоже боролись два чувства — радость и тревога. Ведь она знала, что Михаил летчик неопытный, и понимала, что значит стать щитом командира.

А может быть, Виктор Петрович устроил своеобразную «учебную тревогу», и Лихоманов по-прежнему будет сидеть на земле и принюхиваться к воздуху?

Вот почему Михаил, помимо Аннушки, не сообщил о приказе никому. А ему так хотелось поделиться нечаянной и тревожной новостью с механиком Остроушко, своим однокашником! Остроушко даже сильнее, чем Лихоманов, переживал, что за машиной номер тридцать четыре, которую он опекает, значится ноль сбитых самолетов противника.