Скорей бы настало завтра [Сборник 1962]

5

Наконец-то Аннушка и Лихоманов остались вдвоем.

— Ах, если бы ты только знал… — Аннушка в смятении растеряла все слова.

— Знаю! — заверил счастливый Лихоманов. — А я жизнь заново прожил, Аннушка! За пятьдесят минут.

— Мне Гонтарь один наушник уступил…

— А земля — все-таки штука надежная, — во весь рот улыбался Лихоманов и на ходу засматривал Аннушке в глаза.

— Слушаю радио, а ничего, кроме своего сердца, не слышу…

— Вот сейчас ступаю, топчу траву и каждый шаг, ну буквально каждый шаг делаю с удовольствием.

— Хорошо, что до столовой еще далеко, — засмеялась Аннушка.

— Я на вашу палатку всегда сверху смотрю. И сегодня на нее курс держал. Когда планировал… Хотел еще ближе к тебе приземлиться, да не удалось…

— Вот что значит жажда! Даже про меня вспомнил.

— Аннушка, милая! Если бы ты только знала… — теперь настала его очередь потерять дар речи.

— Знаю, знаю, — рассмеялась Аннушка.

— Вот не замечал, что на аэродроме столько цветов… Тут и клевер, и ромашки, и васильки, и колокольчики…

— А я сегодня новый рапорт подала.

— Что сказали?

— Что может наш комендант сказать? — Аннушка сердито хмыкнула. — Если у него душа ежом стоит…

— Я сам, Аннушка, похлопочу. С комэском поговорю. Или прямо к начальнику штаба полка. А еще лучше — доложу комдиву!..

Аннушка поглядела с веселым удивлением — вот ведь как может внезапно измениться человек! И шаг будто стал шире, и смотрит независимей, и разговаривает вольнее. Неужто для всего этого хватило пятидесяти минут, которые он провел в своей «тридцатьчетверке» там, в поднебесье?

Не по нутру Аннушке шумливая бойкость иных молодых людей. Ей нравилось, что Михаил всегда держится в тени, не лезет на глаза начальству, молчалив, самолюбив. Но одно дело — скромность, а другое дело — неуверенность в себе, какая-то постоянная скованность; прежде она сквозила и в словах его, и в жестах, и в поступках. Неужто дело в том, что за широкими плечами Михаила было всего пять боевых вылетов и ноль сбитых самолетов? Михаил отлично знал, что числится в негласном списке полковых слабаков, и это сказывалось во всем его поведении…

— Конечно, хорошо бы генералу доложить, — вздохнула Аннушка. — А я не подведу. Материальную часть знаю сносно…

— Сносно — это плохо, Аннушка. По себе теперь знаю. Хорошо — это сносно. А вот отлично — это хорошо.

Аннушка с удивлением прислушивалась к строгим и твердым интонациям в голосе Михаила.

Он неожиданно расхохотался и положил ей на талию свою тяжелую и ласковую руку.

— А все же, какое это, Аннушка, удовольствие — снова шагать по грешной земле…

— …вдвоем… — смело добавила Аннушка и испугалась своей смелости.

— …с тобой! — заключил Лихоманов.

Он привлек Аннушку к себе, так что оба сбились с шага.

Ну а кто сказал, что они должны сейчас вдвоем шагать строевым шагом, должны куда-то спешить? Им так хорошо стоять в обнимку на лугу, пусть он именуется посадочной площадкой и находится в ведении коменданта аэродрома! Подставлять лица ветерку, не думая о том, в каком направлении дует этот ветер и сколько в нем баллов, но чувствуя лишь, что ветерок влажный, он несет с собой дыхание прошедшего лив ня И наслаждаться июльским погожим днем, забыв о том, что погода лётная и, пока не стемнело, летчики эскадрильи могут ждать нового вызова в какой-нибудь квадрат, на которые штабисты разрезали все небо над головой, так что каждый клочок его живет теперь под номером…

Торопливый июльский вечер уже заступил на вахту, и аэродром утих после просторного, вместительного дня, принесшего столько треволнений.

Не все летчики, бортмеханики и оружейники ушли в блиндажи. Иные устроились на ночлег под плоскостями машин — июльская ночь гостеприимна.

Лихоманов и Аннушка условились встретиться после ужина — о стольком еще нужно было поговорить, столько накопилось за день переживаний, новостей, которыми не терпелось поделиться друг с другом.