Скорей бы настало завтра [Сборник 1962]

4

Как все истребители, Лихоманов вел рассказ о бое с помощью обеих рук, причем его правая кисть изображала «ястребок», а левая — самолет противника. А когда Лихоманов рассказывал, как пристроился «фоккеру» в хвост и взял его в прицел, он шевелил большими пальцами, словно нажимал на гашетки.

Слушатели понимающе кивали. Остроушко изнывал от гордости, на щеках его горел девичий румянец. Он был бесконечно благодарен своему подопечному за то, что машина под номером тридцать четыре завоевала хорошую репутацию.

Шесть боевых вылетов и три сбитых самолета. Получается — по фашисту на каждые два вылета. Это же другая, совсем другая арифметика!

Лихоманов несколько растерянно оглядывался вокруг. Молодые летчики, его однокашники по школе, смотрели на него совсем не так, как вчера, позавчера. Он еще не понял, что отношение товарищей к нему изменилось. К былой непринужденности примешалось новоявленное почтение. Нет, они уже с Лихомановым не на равной ноге. Кто-то смотрел на него с жаркой и откровенной завистью. У всех было хорошее настроение. Лихоманов для каждого привез новую толику оптимизма и уверенности. Каждому дано сейчас помечтать: «Вот Лихоманову, такому же неопытному летчику, как я, удалось за один день стать героем. Значит, и мне это под силу! Значит, и мне в один прекрасный день посчастливится! И для меня не закрыт путь к славе!..»

Лихоманов рассказывал сейчас о бое прежде всего Гонтарю, а потом уже — всем остальным. Он как бы отчитывался перед Гонтарем. Одобрение Гонтаря сейчас самое желанное, и Лихоманов был счастлив увидеть, как Гонтарь заулыбался и одобрительно закивал взлохмаченной головой…

А Гонтарь вслушивался в рассказ Лихоманова и думал: «Неужто этого вот молодого крепыша все в полку, в том числе и я сам, считали слабаком?»

Из штабной землянки вышел Кротов, он направился своей моряцкой, вразвалочку, походкой к березовой нише, где у машины Лихоманова толпились техники, мотористы, летчики. Ворот гимнастерки у Кротова был широко распахнут, так что виднелась заветная тельняшка, — шея отдыхала от ларингофона.

Кротов подошел к новому напарнику, трижды обнял его и сказал:

— Молодчина! Молодец! Молодчага!!!

Это вышло случайно, но Остроушко про себя отметил, что на каждую похвалу, на каждое объятие пришлось по сбитой машине…

Гонтарь помрачнел и отвернулся. Нет, он не ревновал к успеху новичка, но понял — не летать ему больше в паре с Виктором Петровичем, не быть, как прежде, щитом командира, это место прочно занял Лихоманов…

Появилась запыхавшаяся до полусмерти Аннушка. Она бережно, как младенца, прижимала к груди жбан с квасом, отводя локтем прядь волос, падавших ей на лоб. Аннушка подбежала к Кротову и налила ему квасу.

Кротов взял стакан и великодушно уступил его Лихоманову:

— Пей, напарник. У тебя жажда сильнее была… Или забыл?

Кротов раскрыл в широкой улыбке рот и несколько раз похлопал по нему ладонью — совсем так, как это сделал Лихоманов там, в небе.

Лихоманов с наслаждением выпил ледяного кваса, обтер губы рукой, обметанной веснушками, и поблагодарил Аннушку. Она налила второй стакан для Виктора Петровича.

Только сейчас, взглянув на Гонтаря, Кротов, понял, что нечаянно, но сильно обидел его: не объяснил перед вылетом, почему дает сегодня отставку напарнику. Кротову стало стыдно своей давешней недогадливости. Он взял стакан и преподнес его Гонтарю, понуро стоявшему в отдалении. От неожиданности тот едва не выронил стакан из смуглых рук, не сразу решился его пригубить.

— Эх, жаль нет второго стакана, — вздохнул Кротов, пряча улыбку в уголках рта. — Мы бы с тобой чокнулись. Тебя тоже поздравить полагается…

Гонтарь высоко поднял смоляные брови.

— Ты назначен командиром звена. Разве не знаешь?

Гонтарь отрицательно покачал головой.

— Сейчас в штаб вызовут… Я-то за обедом в кают-компании еще не мог дать «добро». Многое от Лихоманова зависело…

Гонтарь понимающе кивнул. Лицо его прояснилось, словно он шагнул сейчас из тени на свет. Глаза загорелись горячим блеском, и сквозь смуглую кожу отчетливо проступил румянец.

Жбан был опустошен до дна прежде, чем квас потерял свою ледяную свежесть. Разговор о бое иссяк. Все разошлись по землянкам и шалашам.