Живая ласточка языка

В своих работах Бибихин выделяет «новый Ренессанс», общее обновление культуры, когда происходит эмансипация слова от его носителя, например, когда политическое слово перестает принадлежать только правителю. И как раз в эту эпоху на философа возлагается особая ответственность, требующая от него стать переводчиком. Перевод Бибихин понимает не миметически, не как подражание семантике другого языка в своем языке, но герменевтически, как понимание того, что смог сделать переводимый автор в своем языке, и как мы для себя можем уяснить эту работу. Такой перевод возвращает нам законное слово, в противовес болтовне: это слово, которое уяснило себя, объяснило себе, как ему надо относиться к миру, в котором поэтому обузданы манипулятивные возможности. Поэтому в конце концов социальная роль философа в эпоху эмансипации — быть этим переводчиком нового типа. Этот перевод, открытый языку, будет не менее радикальным действием, чем любая общественная деятельность «ренессансных» людей. Таким образом, социальное в языке не относится к какому-то одному его сегменту, например, профессиональному жаргону политиков, но представляет собой форму открытости языка.

Наша великая современница Ольга Александровна Седакова (р. 1949), учившаяся у М. В. Панова и дружившая с В. В. Бибихиным, создала идею «семантической вертикали слова». Седакова — поэт и лингвист, создатель «Словаря церковнославянско-русских семантических паронимов» (1999), своеобразного русского побратима французского «Словаря европейских философий: лексикона непереводимостей» (2004) под редакцией Барбары Кассен. Оба словаря исходят из того, что для образования концептуальной, а не просто практической семантики, нужно «больше одного языка», по слову Ж. Деррида. Только тогда можно будет отбросить панцирь привычных употреблений и понять какую-то фундаментальную беззащитность концепта, его открытость и способность поэтому порождать целые философские школы, течения и направления, не превращая эти школы в секты. Опираясь на идею Б. А. Успенского о церковнославянско-русской диглоссии, в этом словаре Седакова показывает, что семантика церковнославянских слов не может быть установлена только из суммы употреблений, как обычно делают лексикографы. Эта семантика определяется литургическим употреблением слова, вписанностью его в историю спасения, и скорее мы должны не анализировать слово, а быть открыты и его энергийности, и его концептуальной высоте.

Согласно Седаковой, кризис того, что Пастернак назвал «вакансией поэта», то есть ситуации, когда поэту отводится место в обществе и его творчество признается всеми понятным, привел к появлению модернистской поэзии, которую публика объявляет непонятной. Такую непонятность попытался осмыслить Ю. Н. Тынянов, изобразив эту поэзию как поэзию риска, которая хочет перейти в что-то другое, в новые порядки социальных отношений с пониманием с полуслова. Поэтому эта поэзия использует «колеблющиеся призраки значений», те нюансы слов, которые в другой социальной конфигурации и смогут восстановить всю «энергию» (по Гумбольдту) речи.

Но согласно Седаковой, поэт входит не только в современную социальность, но и социальность прошлого, хочет дружить с коллегами из далекого прошлого. Поэтому кроме этих горизонтальных колеблющихся признаков возникают и вертикальные, то есть концептуальное обоснование поэтических словоупотреблений. Это могут быть очень индивидуалистические обоснования, связанные с импрессионистическими впечатлениями, например, представление Хлебникова о космической азбуке и общеславянском языке или представление Мандельштама о способности слова уходить в блаженные края и оттуда возвращаться. Эти обоснования можно было бы назвать идеологическими, если бы они не были такими индивидуальными, скорее, нужно говорить о роде личной мистики. Но для Седаковой существенны более соборные, более литургические обоснования таких словоупотреблений, например, когда у Данте слово «середина пути жизни» означает и библейское преполовение дней, и этическое требование держаться середины и сердцевины.

Такие обоснования принадлежат к тому, что все переживают на своей глубине: нам может казаться, например, что слова Андрея Критского о нашей сверхгреховности не имеют никакого отношения к «нам» эмпирическим, но на глубине мы понимаем, что от нас может зависеть очень многое, и что прощение — это вселенская сила, а не отдельная ситуация, это что-то вроде учреждающего мир ритуала, это дар, предшествующий руинам мира, если вспомнить рассуждения Деррида. Здесь Седакова явно вдохновляется учением Бахтина о полифоническом романе, где Другой может до конца узнать мою глубину, но такое узнавание понимается ей не как ситуативное, а императивное. Седакова разоблачает не идеологии, а обывательское отношение к своей эмпиричности, углубляя понятие об энергии уже не как о ситуативной реализации внутренней формы, но как о сердцевине соборного переживания. Таким образом, социолингвистика поэзии требует углубления понятия об «общине» как не просто единице совместного труда, как у Макса Вебера, поскольку духовный труд, согласно Седаковой, это дело личной ответственности, дело исповеди, а как о единице, созидаемой трудом вселенской милости, трудом начальной одаренности мира и языка. Так социолингвистика позволяет нам обрести большую свободу движения, чем та, которая у нас была в прежних практических социальных исследованиях.

Планы семинаров