Живая ласточка языка

Глава 5. Клемперер и лингвистическая критика политического зла. Лабов и американская социолингвистика. Панов и ренессанс социолингвистики в СССР. Бибихин как философ социолингвистики. Седакова как поэт социолингвистики

Мы живем после Второй мировой войны, и после социолингвистики, возникшей в это страшнейшее для человечества время. Виктор Клемперер (1881—1960) — двоюродный брат дирижера Отто Клемперера, немецкий филолог еврейского происхождения, коммунист. В годы нацизма он был отстранен от преподавания, отправлен в гетто, и вел незаметную жизнь частного человека, а в конце Второй мировой войны скрывался у серболужицких крестьян на востоке Германии, не выдавших его полиции. Такое поведение он объяснял тем, что эти крестьяне имели свое древнее славянское богослужение, и поэтому немецкий язык не стал для них единственным, не стал нормой, определявшей их поведение. Евреям было запрещено пользоваться библиотеками (потому что тем самым они оскорбляют «сообщество» немецких читателей), поэтому он вынужден был использовать в качестве материала для исследования то, что слышал: газеты, радио, повседневное употребление. Его дневники этих лет, под общим названием «L. T. I.» (Lingua Tertii Imperii, Язык Третьего Рейха), с подзаголовком «записная книжка филолога», были опубликованы посмертно в 1968 году. Само название этого труда пародирует аббревиатуры, широко употреблявшиеся в Рейхе, и для учреждений, и для отдельных действий. В отличие от СССР, Франции или США, где аббревиатура указывала на предмет и на его официальную нормированность, в нацистской Германии аббревиатура могла указывать и на действие, например, Гестапо — тайная государственная полиция, эта аббревиатура говорила и как эта организация действует, и на что это действие направлено. Или HIB означает не какое-то учреждение, а лозунг «Все на заводы!» Такая предикативность — одно из свойств LTI, и она выявляет в нацистской идеологии преступный или извращенный извод романтической патетики, «китчевого романтизма», по словам самого Клемперера.

Главное свойство LTI, по Клемпереру, это крайняя бедность: например, все сторонники Гитлера будут называться словом «народ», а все противники — словом «враг». Другое свойство — постоянная изворотливость, например, спорт стал называться «военспорт», потому что Веймарской республике было запрещено иметь регулярные войска, и «военспорт» позволял обходить запрет. Еще одно свойство — постоянное дополнение языка различными эффектами: барабанным боем, дисциплиной по часам, криками толпы. В языке прямо содержались ксенофобия и антифеминизм, например, вместо «военные люди» полагалось говорить «военные мужчины». Так язык становился тотальным, как будто вообще все порядки, в том числе порядки природы, подчинены ему.

Клемперер выделяет и отдельные приемы LTI. Один из них — это использование механических или электротехнических метафор, вроде «заводить» (как механизм) в значении привлекать к общественной деятельности, или «равное подключение» в значении контроля нацистов над общественными организациями. Даже эмблема СС напоминает эмблему электрического шкафа. Тем самым люди лишались воли, за них как бы действуют механизмы, они ни за что ответственности не несут. Другой прием — использование иноязычных слов, вроде «фанатизм», или поэтизмов, вроде «буря», для программирование поведения молодежи — из слова «штурм» (буря) получился «штурмовик». Молодежь оказывается уязвима перед экзотическими словами, начиная с совершенно странного для Германии «арийцы». Или нацисты говорили, что они не принимают «сирийского» начала в христианстве, имея в виду еврейское — но сказать «еврейское» значит напомнить о настоящем истоке христианства. Близко этому широкое использование превосходной степени, как бы делающее любую официальную вещь уникальной, равно как и сентиментальных слащавых описаний повседневности.

Еще один прием относится не к речи, а к письму: использование кавычек не для цитат, а для иронического снижения и дискредитации, например: «учёный» Эйнштейн, в смысле, что Рейх не признает его ученым. Поэтому я всегда прошу употреблять кавычки только для цитат и ни для чего больше. Другой способ иронии — закон, криминализующий разговоры о зверствах: то есть вроде бы нацисты почти признают, что совершают зверства, но намереваясь арестовывать за эти разговоры, ставят «зверства» в невидимые иронические кавычки, чтобы никто никогда не поверил, что зверства были — немцы не верили даже тогда, когда их приводили в концлагеря и показывали останки жертв. В LTI всё начинает работать механически, даже графика, запятые и кавычки, снимая с адептов этого языка ответственность за преступления.

Клемперер возлагает часть вины за становление этого языка на декадентов, во главе со Штефаном Георге, которые создавали неоромантический язык со словами вроде Schau, рассмотрение, которое стало военным и техническим словом в LTI. Сюда же относятся другие поэтизмы, например, измененный порядок слов, «Фюрера день рождения» или многочисленные слова вроде «честь», «верность» и т. д., которые стали означать просто безрассудную преданность командованию Рейха. Эти слова встраивались в крайне бедный язык: немцы умеют дружить, а евреи — только торговать; и так прекрасное слово дружба становилось нацистским. Поэтому после победы союзников над осью зла встало две проблемы: с одной стороны, многие слова оказались испорчены, дискредитированы, вроде «любовь», «верность», «порядок», а с другой стороны, конструкции LTI, вроде иронических кавычек или механических метафор, продолжали работать в умах немцев несмотря на осуждение преступлений нацизма. Некоторые черты LTI мы можем увидеть в «новоязе» в романе «1984» Дж. Оруэлла, такие как аббревиатуры и эвфемизмы: Минимир в значении военного министерства. Кое-какие намеки на LTI есть и в бюрократическом языке любой страны, вроде «медицинский работник» вместо «врач». Но Оруэлл говорил о языке, переворачивающем смыслы, тогда как Клемперер вскрывал более тонкие и незаметные подмены.

В США социолингвистику создал Уильям Лабов (р. 1927). Он выделил так называемый «внутренний город», то, что мы бы назвали миром субкультур. Согласно Лабову, обитатели неблагополучных районов, или этнически ярко выраженных районов, не просто общаются друг с другом, а создают особый тип повествования, где изложение неотделимо от оценки. Например, простой рассказ о походе в магазин будет сопровождаться жалобами на дороговизну, репликами о продавце или соседях, указанием на свое униженное положение. Русские формалисты называли это «сказом», в котором изложение пронизано оценками, и это не столько моральные, сколько профессиональные оценки: как человек этой профессии, этого социального круга видит происходящее. Сказ — это признак возникновения городских профессий, когда у тебя не может быть уже воображаемой судьбы, как у читателя романа, но только профессиональное достоинство, честность отчета о происходящем, возмущение тем, что что-то выходит за твой круг понимания или круг опыта. Поэтому сказ — это всегда рассказ мастера о другом мастере, если мастерство понимать широко, как умение адаптироваться к сложной городской экономике и вести себя в ней продуктивно. Подробнее об этом можно прочесть в уже упоминавшейся статье Вальтера Беньямина «Рассказчик» (1936).

Но если сказ в русской литературе имеет в виду всю профессиональную жизнь и создает режим вовлеченности, то речи «внутреннего города», которые изучал Лабов, постоянно переключаются от вовлеченности к отстраненности. То есть человек не просто рассказывает, что произошло в магазине и как он оценивает это исходя из своей профессии, труженика и покупателя. Он начинает с того, что расскажет о магазине, и завершает кодой, в которой мы оказываемся в настоящем — «вот так все магазины работают». Инструментами, придающими цельность и завершенность повествованию, оказываются не содержательные моменты, не исчерпание темы, а особые эмфазы: например, обобщение, «и всё у них так» придает впечатление завершенности, а интрига, «и представляете, что было в магазине», придает впечатление цельности — сразу видно, что будет представлена не картина происходящего в магазине, а как раз индивидуализированная речь сказителя. Так различные эмоциональные усиления повествования, все эти «и вот», «представляете», «значит», «так сказать», которые в литературной речи воспринимаются как лишние слова («слова-паразиты»), в этом сказе как раз играют ту же роль, что закругленный, завершенный синтаксис в литературной речи.

Сказитель рассказывает о своем переживании событий, и хотя обычно не нарушает хронологический порядок, это порядок не самих событий, но переживаний. Например, возмущение происходящим окажется одновременным с самим происходящим, а радость от происходящего будет несколько раз повторена, как будто за событием в действительном мире последовало несколько событий радостей. Такая организация устной речи говорит о ее высокой внутренней связности, и позволяющей «внутреннему городу» действовать в большом городе, заявлять свою позицию не с меньшей силой, чем заявляют ее носители правильной литературной речи.

Можно представить такую условную сцену. Сенатор говорит речь на литературном языке, которую могут понять другие сенаторы, но не понимает народ, жители внутреннего города. Ведь речь сенатора конструирует политическую реальность, она экспертная и конструктивная, она не обращается к чаяниям народа. Но жители внутреннего города ее одобряют потому, что сенатор постоянно возвращается к одним и тем же темам, то есть показывает что эта его конструктивная речь не просто сказывает о привычной народу реальности, но сказывает так, что она ровная, спокойная, не вызывающая возмущений. Либо же, она аффективна, но эти аффекты совпадают с аффектами народа, который тоже любит возмущаться и грозить. Тем самым, вопрос восприятия речи для Лабова — не вопрос о считывании отдельных предметных или теоретических смыслов, а вопрос о том, чтобы сказ избавился от частных аффектов, а литературная речь приобрела бы особую конструктивную структуру, способную вместить в себя и аффекты. Как преподаватель, когда студенты шумят и зевают, может сказать «а на зачёте будет», тем самым показав общую для студентов ценность, благодаря чему студенты перестанут отвлекаться, и одновременно повторив медленно задание к зачету, тем самым сделав речь по-настоящему конструктивной. Как мы видим, Лабов подходит к внутренней форме только со стороны насыщенных социальных ситуаций.

Так как ораторы надеются всегда снискать расположение публики, то в истории языка, согласно Лабову, действует «принцип Золотого века» — то есть людям всегда кажется, что раньше люди были грамотнее, говорили лучше, без всех этих жаргонизмов и новоявленных непонятных слов. И дело здесь не в консерватизме людей, а именно в этой структуре работы с аффектами, благодаря которой и возможно взаимопонимание оратора и публики. Как я не собираюсь менять то, что будет к зачету, чтобы излагать это подробно и ясно для каждой новой студенческой группы, так и люди, владеющие литературным языком, не собираются в нем что-либо менять, потому что считают, что тогда речь будет недостаточно гладкой, а значит, станет скучной и неинтересной для них самих и для слушателей. То есть скука ассоциируется здесь как раз с отступлением от нормы, с произволом, который затрудняет восприятие аффектов речи.