Всегда помните о сути вещей… Искусство размышлять

Мы дотащились до Лондона в седьмом часу вечера, под проливным дождем, и через полчаса я уже лежал в постели, еле живой от усталости. А все-таки день кончился, и то уже было утешительно. Это был самый отвратительный день за все 72 года моей жизни.

Ну вот, я себя разоблачил, и теперь всем известно, какой у меня скверный характер и какую зверскую грубость я могу проявить при случае. Но, невзирая на то, что, разоблачив себя, я выполнил свой долг перед читателем и перед самим собой, я все-таки утверждаю самым решительным образом, что во всяком другом обществе, кроме общества Марии Корелли, я способен проявлять величайшую кротость, до сих пор не виданную на земле и унаследованную мной от моих предков – ангелов.

В тот же вечер я выступил с речью на банкете у лорд-мэра – и провалился».

О дамах из далекого прошлого тоже надо умет поведать достойно. Что Марк Твен и демонстрирует:

«…Этот наш дом – № 21 по Пятой авеню – стоит на углу Девятой улицы, в 200 шагах от Вашингтон-сквер. Ему уже лет 50–60. Строил его Ренвик, – тот, что построил католический собор. Дом большой, комнаты во всех этажах хорошие, просторные, но в них мало солнца.

Вчера я дошел до Вашингтон-сквер, свернул налево – посмотреть на дом, который стоит на углу Университетской площади. Я перешел на другую сторону, чтобы охватить взглядом весь фасад этого дома. Переходя улицу, я встретил какую-то женщину, и она, видимо, меня узнала, да и мне что-то в ее лице показалось знакомым. Я почувствовал, что она сейчас повернет обратно, подойдет и заговорит со мной, – и так оно и случилось. Эта женщина была небольшого роста, полная, с добрым и мягким лицом, но немолодая и некрасивая. Волосы у нее были совсем белые, одета она была опрятно, но бедно. Она сказала:

– Простите, вы не мистер Клеменс?

– Он самый, – отвечал я.

Она сказала:

– А где ваш брат Орион?

– Умер.

– А его жена?

– Умерла, – ответил я и добавил. – Я вас, по-моему, знаю, но никак не припомню, кто вы.

Она сказала:

– А помните Этту Бут?

Я знавал в своей жизни только одну Этту Бут, и она мгновенно возникла передо мной, как живая. Словно она подошла и стала рядом с этой толстенькой старушкой – во всей красе и наивной прелести своих 13 лет, с тугими косами, в огненно-красном платье до колен. Да, Этту я помнил отлично. И тут же передо мною возникло другое видение, и в центре его, на серо-черном фоне, как факел, горело платье этой девочки. Но видение не пребывало в неподвижности, в покое. Место действия – большая зала для танцев в каком-то на скорую руку сколоченном строении, не то в Голд-Хилле, не то в Вирджиния-Сити, Невада. Две-три сотни дюжих мужчин отплясывают с завидным усердием. И в этом вихре кружится и сверкает алое платьице Этты; она единственная танцорка в этой мужской толпе. Ее мать – дородная, улыбающаяся – сидит одна у стены, как на троне, и с безмятежно-довольным видом взирает на всеобщее веселье.

«Возраст – это то, что существует у нас в мозгу. Если вы о нем не думаете, его не существует».

Она и Этта – единственные здесь представительницы своего пола. Часть мужчин изображает дам; левая рука у них повязана носовым платком – это их отличительный признак. Я с Эттой не танцевал, я тоже изображал даму. За поясом у меня торчал револьвер, как и у остальных дам, а также у кавалеров. Зала наша была всего лишь унылый сарай, освещенный сальными свечами в люстрах из бочоночных обручей, подвешенных к потолку; и сало капало нам на головы. Было это в начале зимы 1862 года. И только через 44 года наши с Эттой пути опять скрестились.

Я спросил про ее отца.

– Умер, – отвечала она.

Я спросил про ее мать.

– Умерла.

Еще вопрос – и я узнал, что она давно замужем, но детей у нее нет. Мы пожали друг другу руки и расстались. Она отошла шага на четыре, потом вернулась, глаза ее были полны слез, и она сказала:

– Я здесь чужая, далеко от всех друзей, да и друзей-то у меня осталось – по пальцам перечесть. Почти все умерли. Уж я вам расскажу свое горе. Кому-то я должна рассказать. Нет сил одной его нести, пока не притерпелась! Доктор мне только что сказал, что муж мой не сегодня-завтра умрет, а я и понятия не имела, что он так плох…»

Одно вытекает из другого. Марк Твен понимал женскую психологию, потому что у него был счастливый брак. И наоборот. А иначе он бы стал женоненавистником.

Его очень любили. Но, главное, он ОЧЕНЬ любил сам. Великая взаимная любовь пробуждает, поддерживает и усиливает в человеке все лучшее.

«В старости мы будем жалеть лишь о двух вещах: что мало любили и мало путешествовали».

Марк Твен много путешествовал, сильно любил. Но, видимо, этого никогда не бывает человеку много. А тем более, человеку с такой великой душой, уникальным талантом и большим сердцем.

«Я убежден, что человечество – неподходящая мишень для резких слов и суровой критики и что единственное чувство, которого оно заслуживает, – это сострадание; люди не сами себя выдумали, и они неповинны во всех тех слабостях и безрассудствах, из которых складывается их характер».

Он за людей.

Марк Твен был и остается писателем-маяком, писателем-колоколом. Он рассмешит, захватит ваше внимание и воображение, заставить посмотреть на вещи так, чтобы понять их суть и сделать выводы, вложит в мозг мысль, а в душу чувство, взбудоражит совесть. И живите с этим уже дальше, как хотите.

Просто так от его произведений не уйти.