Генрих фон Офтердинген

Узы родства закрепляются аллегорией. Если Отец — Разум, а Мать — Сердце, мировая гармония требует, чтобы Разум изменял Сердцу с Фантазией, а Фантазия изменяет Разуму с Любовью-Эросом, чтобы установилась, восстановилась мировая гармония Софии. Сердце жертвует собой, чтобы избавить мир от солнца, союзного смертоносной рассудочности Переписчика. И когда мировая гармония торжествует, все пребывает во всеединстве вселенской тайны, и оказывается, «с нами Мать, Она не покинет нас», как говорит София: «Святыня сердца вверена Софии». Единая индивидуальность распалась на множество действующих лиц, их число приумножается в истории, то есть в романе, но множественность эта мнимая; она обречена воссоединиться в первоначальной индивидуальности, которая есть нечто большее, чем индивидуальность, поскольку, кроме нее, нет ничего. Прежнее многообразие представлено только шахматами: «Война заключена отныне только в этих клетках и фигурах: в них увековечены былые мрачные времена». Новалисом сказано, быть может, самое глубокое из всего, что сказано о шахматах в литературе.

Но и в мировой гармонии всеединства обнаруживается момент, взывающий к размышлению: «Да здравствуют наши исконные властители, — кричал народ, — они никогда не покидали нас, а мы их забыли... Их власть вовеки не минует!» При этом София обращается к молодой королеве, хотя исконная властительница она сама. Конечно, «царство старых устарело», но если бы устарела власть Софии, ко власти пришел бы Переписчик со своими присными. Молодая королева Фрейя — супруга молодого короля, а этот король — в сказке Эрос, в романе Генрих. Генрих должен во второй части взойти на престол не только в силу своей родословной, как бы она ни была таинственна. Генриху предстоит стать королем, потому что он поэт. Эзотерический сюжет романа — воцарение поэта.

Из набросков к роману мы узнаем, что Арктур — император Фридрих, с которым связывались чаяния мировой христианской империи, а с нею должен установиться или вернуться Золотой век (золотая нить Музы). Арктур, в то же время Сатурн, — бог Золотого века. Упоминается в набросках мистицизм императорского дома и праимператорская семья. Проскальзывает и традиционно германская идея, согласно которой будущий императорский дом — дом Гогенштауфенов. Но наиболее существенна в этой связи мысль, что Клингсор — король Атлантиды, а Генрих — поэт из легенды, рассказанной купцами в третьей главе:

И ты, поэт, как принц наследный,
Взойдешь на королевский трон.

Так проливается свет на неожиданно резкий отход Новалиса от философских спекуляций магического идеализма в сторону поэзии. Когда Арктур говорит в сказке: «Пока еще нельзя мне явить себя, ибо я не король, пока я один», — он опровергает именно магический идеализм, где властвует лишь тот, кто один: абсолютное Я. В своих фрагментах «Вера и Любовь, или король и королева» Новалис утверждает, что все люди должны быть годны для трона, ибо каждый произошел из древнейшего королевского рода. Таким образом, при монархии каждый подданный добровольно отрекается от престола в пользу государя, веруя в его более высокое рождение и подтверждая тем самым собственное благородство, на что и подвигает поэзия.

Людвиг Тик с некоторой осторожностью и неуверенностью пишет об окончательном воцарении Генриха: «Камень вручен Цианой императору (Фридриху. — В. М.), но сам Генрих, оказывается, поэт, о котором ему поведали купцы в сказке». Этому предшествует еще более осторожная фраза Тика: «Все растворяется в аллегории». Но так или иначе новый король в стихотворении, задуманном как заключительное, смело говорит молодой королеве: «Мы властвуем». Свою власть новый король намерен подтвердить бракосочетанием времен года, но и этого сочетания ему недостаточно. «Соединим времена рода людского затем», — присовокупляет он. Нет никакого сомнения в том, что новый король — Генрих. Он вспоминает, «как он впервые тогда о цветке небесном услышал». Его царствование, весь роман сводится к некоему алхимическому синтезу, в котором исчезают не только времена года, но и времена рода людского, сам род людской. На неизмеримо более высоком уровне повторяется то, что было намечено в сказке Клингсора: установление всеединства, о котором даже нельзя сказать, существует оно или нет.

«До этого не было ничего, кроме смерти», — загадочно возвещает Людвиг Тик. Вильгельм Дильтей не согласен с ним: «Вопреки описанию Тика я полагаю: между происходившим до того, и миром, открывающимся далее, в замысле Новалиса имелась отчетливая граница. Земная жизнь Генриха кончилась. Это явствует из опыта, осваивавшего до сих пор чудесное, чья очевидность оставалась все-таки субъективной. Но когда Генрих в горах воспринимает слова Матильды, она определенно говорит, что он увидит ее лишь после действительной смерти, “пока твоя кончина не сподобила тебя нашей отрады”». Генрих должен своей смертью искупить смерть Матильды именно потому, что ее смерть предполагает подобие искупления. Генрих отделен от Матильды стеною смерти. «Если это верно, — продолжает Дильтей, — тогда общение с миром усопших и чуда в этом романе ограничивается эпохой, когда смерть Матильды увлекает его со всей силой»[287] (пер. мой. — В. М.).

Среди набросков к роману своей вдохновенной поэтичностью выделяется «Песнь мертвых». Возможно, это самое совершенное поэтическое произведение Новалиса, предопределившее и преобразившее целые эпохи немецкой поэзии. Во всяком случае, оно отчетливо противостоит «Бракосочетанию времен года» с его культом безличного всеединства. Так стихотворение «К Тику» противостоит стихотворению «Познай себя», в котором «лишь одного человек искал веками повсюду», тогда как в стихотворении «К Тику» ребенку раскрывается многообразие символов:

Науку звезд, уроки злаков,
Мир неизвестный, мир — кристалл
Постиг читатель в царстве знаков
И на колени молча встал.

В набросках к роману дева-пастушка посылает Генриха к мертвым (подчеркнуто Новалисом. — В. М.) — обитатели монастыря мертвые. «Ты смерть, и Ты целитель первый наш», — напишет Новалис, обращаясь ко Христу. Вот почему отшельник говорит Генриху, что кладбище — цветник символов, если Церковь — жилище истории. Символы у Новалиса христианского происхождения, и они противятся новейшему язычеству магического идеализма. Так, в «Гимнах к Ночи» истинный символ — Христос, изгоняющий духов гностического всеединства. И в «Песни мертвых» опять возвращается отрадная голубизна символа:

И в святом своем покое
Благосклонно к нашим взорам
Задушевно голубое
Небо навсегда.

Так возникают удивительные строки, воспевающие, увековечивающие другого и другую:

И прельщать всегда друг друга,
Поглощать всегда друг друга,
Насыщать всегда друг друга
Лишь друг другом в глубине.

Когда Генриху впервые снится смерть возлюбленной сразу же после первой встречи с ней, «она вверила его устам чудесное сокровенное слово, пронизавшее всю его душу... Генрих не пожалел бы всей своей жизни, лишь бы вспомнить это слово». Так и Новалис не жалеет своей жизни после смерти Софи. В набросках к роману читаем:

Тайное слово одно таково,
Что сгинет превратное естество.

Новалис посвящает свою дальнейшую жизнь поискам этого слова. В «Песни мертвых» до него доходит благовестие:

Обрести бы нам совместно
Жизнь и смерть в едином слове!
Будет слово нам известно,
Будет связан дух земли.

Это слово можно обрести лишь совместно. Не отсюда ли новая помолвка Новалиса? Не отсюда ли его головокружительные планы, связанные с горным делом, с наукой, с поэзией? Главное для Новалиса в том, что «жизнь и смерть в едином слове». Это слово может быть лишь словом поэзии: «Горняя жизнь в голубом облаченье». Кто нашел это слово, тот живет вне жизни и вне смерти. Так жил Новалис в последние годы и месяцы своей жизни. Но если он так жил, значит, он продолжает так жить. Такую возможность предлагает нам его поэзия. Остается только найти тайное слово среди того, что подписано вещим именем НОВАЛИС.

ПРИМЕЧАНИЯ