Моя борьба. Книга пятая. Надежды

* * *

Потом мы вместе приняли душ и пошли проверить креветки, внезапно застеснявшись друг друга, словно став посторонними. Впрочем, ненадолго, пропасть затянулась, вскоре мы сидели и болтали как ни в чем не бывало, пока наши взгляды не встретились и мы вновь не прониклись серьезностью. Мы будто бы увидели друг дружку впервые. Сами мы остались прежними, но прежде необязательное стало вдруг обязывать, и от этого все изменилось. Мы серьезно вглядывались друг в друга, а потом ее лицо озарила улыбка: ну что, поедим твои креветки?

Впервые в наших отношениях почувствовался намек на будущее. Теперь мы по-настоящему вместе, и что это означает?

Мне двадцать, ей двадцать два, разумеется, мы просто будем жить как живем. Планировать нам нечего, все наладится само собой. До сих пор мы почти все время проводили вместе, мы открывали друг друга, предстояло столько рассказать о своей жизни, и еще столько всего происходило вокруг, да и мы сами тоже занимались делом. Каким и почему, мы до конца не понимали, я-то точно, да и вряд ли кто-либо из моих знакомых. Все время от времени ходили в кино или в Киноклуб, все сидели в кафе «Опера» или в «Хюлене», все ходили по гостям, все покупали пластинки и заглядывали иногда на концерты. Все трахались или хотели трахнуться – ненароком спьяну или регулярно, как те, кто состоял в отношениях. Иной раз даже рожали детей, впрочем, это было редкостью, диковинкой, никто из нас не собирался обзаводиться потомством в двадцать лет, в отличие от поколения наших родителей. По выходным многие ходили в горы, на Флёйен или Ульрикен, но не я, на это меня не хватало, активный отдых меня никогда не привлекал, да и Гунвор тоже, по крайней мере, она старалась свести его к минимуму. Помимо этого, ничего особо не происходило, и тем не менее жизнь я воспринимал как богатую и полную смысла, то есть не сомневался, не ставил ее под вопрос, подобно тому, как те, кто жил за сто лет до меня, не ставили под вопрос телегу и лошадь, поскольку автомобиль еще не был изобретен. И такая жизнь в определенном отношении действительно была полна разнообразия, потому что каждое крошечное ее проявление пестрело особенностями и различиями; музыкальная группа, например, была не просто группой – с ней связывалось множество смыслов, и таких явлений существовали тысячи. Студент-филолог был не просто студентом-филологом, хотя со стороны лишь им и казался. Если сблизиться с ним, как я с Эспеном, то в каждом открывался особый целостный мир, и таких миров, таких студентов, вращались вокруг сотни, тысячи. А еще книги со всем заключенным в них знанием и со всеми связями между ними. Их насчитывались миллионы. Берген был воронкой, в которую лился не только дождь – мысли и события всего мира стекались сюда, на дно этого города, по которому мы ходили. 808 State выпустили «808:90», Pixies – «Doolittle», Neneh Cherry – «Raw Like Sushi», Golden Palominos – «A Dead Horse», Raga Rockers – «Blaff». У людей появились домашние компьютеры. Поговаривали о том, что в Бергене запустят общенорвежский коммерческий телеканал. Raga Rockers выступили в бергенском «Максиме», и когда какой-то парень забрался на сцену и прыгнул оттуда в зал, Арильд завопил: «А вот и Ингве!» Ингве такого ни за что бы не устроил, поэтому все расхохотались. Я прочел «Божественную комедию» по-новонорвежски и сделал по ней реферат, представив на курсе, который читал Бувик, доклад на сорок пять минут, – из-за которого несколько недель жил в страхе, но все прошло удачно, по крайней мере, если верить Эспену. Бувик сказал, что я слишком цепляюсь за Лагеркранца, однако это допустимо, а после стал иногда вызывать меня на занятиях, и его в самом деле интересовало мое мнение на самые разные темы. Я краснел и мямлил, и все наверняка замечали мою неловкость, и все же я был горд, ведь спрашивает он именно меня. Бувик мне нравился, нравился стиль его лекций, то, как легко он загорается энтузиазмом, при том что он преподаватель с многолетним стажем, а мы находимся в самом низу иерархии. Белокурый, коротко стриженный, всегда элегантно одетый, он был привлекательный мужчина с чуть женственными жестами и движениями, впрочем, насколько я понимал, докторскую он защитил во Франции, так что жесты эти, видимо, преимущественно служили выражением его рафинированности, манер столь изысканных, что они сквозили и в жестах тоже. Линнеберг во многом являл собой его противоположность: разговаривал на придуманном диалекте пролетарского Осло и всячески его утрировал, носил в ухе серьгу, обладал крупной, массивной головой, то и дело сардонически улыбался и любил эпатаж – например, однажды читал лекцию, нацепив красный клоунский нос, а диссертацию защищал в маске обезьяны. Рассказывая о Брехте, он попыхивал огромной сигарой. Оба преподавателя имели на нас немалое влияние, были фигурами значимыми и, приди они на студенческую вечеринку, смогли бы склеить любых девчонок; аудитория, где они читали лекции, всякий раз наполнялась энергией, причем не в силу интеллектуального любопытства студентов и их жажды знаний. Оба обладали статусом богов, которые сошли с Олимпа и сели с нами за одним столом в столовой. Чего, впрочем, не было ни разу. Тот факт, что Бувик задал мне два вопроса на лекции, в моих глазах был все равно что свидетельство благосклонности «короля-солнца». Мнения других на этот счет я не знал, я ни с кем особо не заговаривал, не считая Эспена и Уле. Зато почувствовал, что теперь предмет мне дается, после реферата по эстетике у Флёгстада я почувствовал, что взломал их код. Главное в научном тексте – суметь скрыть то, чего не знаешь. Это всего лишь язык, техника, а ею я овладел. Пробелы есть у всех, но существуют приемы, помогающие их спрятать, надо лишь знать как. Я, например, не читал Адорно, практически ничего не знал о Франкфуртской школе, просто нахватался по верхам, но, работая над рефератом, ухитрился преподнести свои отрывочные знания так, что они выглядели намного глубже и обширнее. Другая штука, тоже крайне одобряемая, состояла в умении переносить знания из одной сферы в другую, зачастую неожиданным образом, но и это оказалось несложно, требовалось только перекинуть между ними мостик, и текст приобретал нечто новое и оригинальное, хотя на самом деле в нем не было ни нового, ни оригинального. От тебя не требовалось какого-то выдающегося реферата или даже просто хорошего, его единственный смысл состоял в том, чтобы показать: ты думаешь своей головой, имеешь собственное мнение, ну и еще, разумеется, продемонстрировать, что ты знаком с темой.

Упоминая свои рефераты о Данте и Флёгстаде, я называл их эссе. Я тут недавно, кстати, эссе о Флёгстаде написал, а знаешь, в эссе о Данте я затронул…

Однажды мы с Эспеном вышли покурить под козырек факультетского корпуса; со свинцового неба лил дождь, и я заметил в Эспене что-то странное, какую-то настороженность сверх обычной, и уже собрался напрямую спросить, что с ним, когда он вдруг взглянул на меня.

– Думаю подать документы в Академию писательского мастерства, – сказал он.

– О? – отозвался я. – Здорово! Я и не знал, что ты пишешь. Но догадывался. Хе-хе.

– Я подумал, может, ты почитаешь кое-что из того, что я написал? А то я не знаю, что именно им отправить. И вообще есть ли смысл.

– Да, разумеется, – согласился я.

– Я вообще-то сегодня несколько текстов с собой захватил. Если хочешь, заберешь потом?

Передавал он их мне со всяческими предосторожностями. Словно мы с ним шпионы, а его рукописи – секретные документы, от которых зависит безопасность не только нашей страны, но и всего Североатлантического альянса. Он поспешно выхватил из сумки папку и, заслонив ее телом, сунул мне в пакет. И едва дело было сделано, мы тотчас же заговорили о чем-то совершенно постороннем.

В том, чтобы писать тексты, ничего постыдного не было, напротив, для литературоведа это считалось неким суперуспехом, наивысшим достижением, а вот заявлять об этом было стыдно, ведь пишут-то все, и до тех пор, пока твое сочинение не опубликовали в журнале или, о счастье, в каком-нибудь издательстве, оно не считается, его все равно что нет – и в таком случае сообщить без нужды, что ты что-то пишешь, означало потерю лица, признание, что на самом деле тебе хочется заниматься совсем другим, что у тебя есть мечта, которая, и это главное, вряд ли осуществится. Пока не доказано обратное, все, что пишут студенты-филологи, пишется в стол. Со мной дела обстояли немного иначе, так как я отучился в Академии писательского мастерства и таким образом получил «право» писать, но я знал, что, написав что-нибудь неудачное, тотчас же утрачу эту легитимность.

Вот я и осторожничал. К текстам, которые в величайшей тайне передал мне Эспен, с одной стороны, следовало относиться так, словно их не существует, а с другой стороны, для Эспена они, видимо, играли роль намного, намного более существенную, чем Североатлантический договор.

Я обошелся с ними уважительно и бережно, как они того и заслуживали. Папку открыл лишь дома, оставшись в одиночестве. Когда я прочел сочинения Эспена, оказавшиеся стихами, я пожалел, что не предупредил его: надо было сказать, что я, хоть и учился в Академии писательского мастерства, ничего не умею, в действительности я пустышка; я сразу же понял, что стихи хорошие, я с первой же строчки заметил в них то, что отличает хорошие стихи, однако ничего сказать о них я был не в состоянии. Ни почему они хорошие, ни почему могли бы быть лучше. Они хорошие, и все.

Впрочем, Эспен ничего не заподозрил и уточнять не стал, обрадовавшись уже тому, что стихи мне понравились.