Моя борьба. Книга пятая. Надежды

* * *

Однажды в выходные мы с Гунвор отправились в гости к моей маме. Она переехала в дом в Йолстере в пятнадцати километрах от Фёрде. Дом, старый и красивый, стоял посреди небольшой равнины, окруженной фермами на склонах вздымающихся гор. По другую сторону дороги протекала река Йолстра. Мы доехали туда на автобусе, который остановился в сотне метров от маминого дома, над рекой; пока мы шли, висел морозный пар; мама приготовила нам ужин и, когда мы ввалились в прихожую, вышла нам навстречу, они с Гунвор, улыбаясь, пожали друг дружке руки, я слегка волновался, но не больше, чем Гунвор, – та давно уже переживала из-за предстоящего знакомства и твердила про него всю дорогу, пока мы сюда ехали. Впервые с шестнадцати лет я знакомил с мамой свою девушку, первую свою девушку во взрослой жизни и, как нам казалось, последнюю. И для меня, и для Гунвор было важно, чтобы маме она понравилась.

И она, конечно же, понравилась. В Гунвор не было заметно ни напряжения, ни тревоги, она вела себя как обычно, и обе сразу нашли общий язык, я заметил их взаимное расположение и обрадовался ему, а еще тому, что теперь Гунвор увидит, как мы ладим с мамой и ладили всегда, услышит наши с ней долгие разговоры и увидит в них меня словно в ином свете, меня нынешнего, ставшего близким с Гунвор, тем, каким я был, когда был близок только с мамой, более цельным, менее двойственным.

В камине потрескивал огонь, а мы сидели за столом и болтали. Снаружи, из ледяной речной долины, доносился далекий шум проезжающих машин.

– Какая у тебя потрясающая мама, – сказала Гунвор, когда мы легли спать.

– И ты ей нравишься, – сказал я.

– Думаешь?

– Да, это сразу видно.

На следующий день мы втроем поехали к Боргхильд, бабушкиной сестре. Она была полная, с могучими руками и седыми кудряшками, и носила очки с толстыми стеклами, из-за которых глаза ее казались пугающе огромными. Давно овдовевшая, Боргхильд обладала острым как бритва умом, была в курсе самых невероятных вещей на свете и рубила сплеча, когда ей что-то не нравилось.

Она бесцеремонно разглядывала Гунвор.

– Так это наши юные студенты пожаловали! – сказала она.

Мы расположились в маленькой гостиной, где на столе высилась стопка журналов, поверх которой лежала огромная лупа, Боргхильд ушла на кухню, где приготовила кофе и лефсе и через пять минут принесла их нам, сокрушаясь, что у нее нет для нас угощения получше.

– Здесь, в деревне, Боргхильд готовит свадебные угощения, – объяснила мама.

– Да это когда было, – возразила Боргхильд.

– С последнего раза ведь еще и полугода не прошло? – улыбнулась мама.

– Да ерунда, – отмахнулась Боргхильд, – свадьбы нынче не те, что прежде. Раньше их по три дня играли!

Мама принялась расспрашивать ее о разных родственниках, а Боргхильд отвечала.

– Бабушка выросла на ферме вон там, внизу, – сказал я Гунвор, и она поднялась и подошла к окну посмотреть. Я встал у нее за спиной. Подавив желание обхватить ее груди, возникавшее, стоило подойти к ней сзади, я ограничился тем, что приобнял за плечи.

– В моем детстве там еще стояли постройки шестнадцатого века, – сказала Боргхильд.

Я взглянул на нее, и по спине у меня побежали мурашки.

Шестнадцатый век – это ведь совсем близко к Данте.

– Но потом их все снесли.

– И там все время жила одна и та же семья? – спросил я.

– По-моему, да, – ответила Боргхильд.

Я приезжал сюда нечасто, даже не помнил имен всех бабушкиных братьев и сестер, ничего не знал про их родителей, кроме того, что он, в смысле мой прадед, прилежно читал Библию и не просто трудился в поте лица, но и любил это больше всего прочего. О прабабке, матери Боргхильд и маминой бабушки, я не знал вообще ничего. Только то, что она родила одиннадцать детей и жила на том хуторе внизу. Мне сделалось стыдно за мое незнание, я как будто нарушил свой долг, подобное невежество словно лишало меня принадлежности к нашему роду.

Я решил как-нибудь съездить к Боргхильд в одиночку и записать ее рассказ не только ради себя, не просто чтобы изучить историю семьи, а потому, что вещи, которые она помнила, представляли интерес сами по себе.

Домой мы ехали вдоль большого озера, тихого и глубокого, о котором Боргхильд нам рассказала, что в былые времена рыбаки, забрасывая невод, слушали петухов – с какой стороны закукарекают, туда и закидывали. Снаружи стояла сплошная темень. За исключением дороги, деревьев и воды, вбирающей в себя желтый свет фонарей, видно было лишь заснеженные горные вершины. Небо усеяли звезды, все казалось распахнутым и огромным.

Автобус до Бергена уходил в четыре утра, ложиться спать мы не стали, стояли на остановке и, чтобы не замерзнуть, топали ногами, пока автобус не показался из-за поворота. Четыре с половиной часа мы дремали в салоне, привалившись друг к дружке, слыша сквозь сон гул электропечки, шум мотора, покашливание пассажиров, стук дверей, далекий, как во сне, характерный грохот машин, заезжающих на паром, и снова тишину, когда дорожная монотонность брала верх.

С автовокзала мы направились в университет, там попрощались, я несколько часов просидел в читальном зале, потом за мной зашел Ингве – сказал, что у него для меня хорошие новости, и потащил в столовую. На выходных он ходил в поход с какими-то чуваками со студенческого радио, один из них раньше пел и играл на гитаре, голос, по словам Ингве, у парня красивый, он спросил, нельзя ли ему к нам в группу. Ингве согласился. Они решили собраться как-нибудь вечером и познакомиться поближе. Его звать Ханс, он из Гейрангера, изучает историю и любит Нила Янга – вот и все, что Ингве успел про него узнать.

Мы встретились с ним в «Гараже», новом рок-клубе с длинной барной стойкой на первом этаже и большим темным подвалом со сценой. Они уже начали приглашать неплохие английские и американские группы, да и бергенские тоже, их становилось все больше, бесспорное первенство принадлежало группе Mona Lisa Overdrive, а за ней следовали Pogo Pops.

Помня описание Ингве, я ожидал увидеть крутого чувака во фланелевой рубахе, дырявых джинсах и тяжелых ботинках, лохматого, с бешеным взглядом, такой образ сложился из-за Нила Янга, но в парне, который, держа в руке мокрый зонтик, вошел в зал и отыскал глазами Ингве, не было ни капли от придуманного мной образа, а едва он приблизился к нашему столику, как образ этот окончательно испарился.

– Ханс, – представился он, протянув мне руку, – а ты, наверное, младший брат, ударник, да?

– Так и есть, ага, – подтвердил я.

Он снял очки и протер запотевшие стекла.

– Ждем Пола, – сказал Ингве, – пойду пока пива возьму. – Он отошел к бару.

Кто-то поставил на музыкальном автомате Clash – «London calling», по спине у меня пробежал холодок, и это был хороший знак.

– У этого момента есть все шансы войти в историю, – сказал Ингве, возвращаясь, – в тот вечер вокалист познакомился с остальной «Кафкаваркой».

– Мы познакомились еще в художественном училище, но там мы друг дружке не понравились, – подхватил Ханс. – Может, даже разок подрались. Но потом гитарист услышал, как я пою, и у него появилась идея, которой суждено было навсегда изменить историю рок-музыки.

– В тот вечер ударник молчал, а басист опоздал, – продолжал Ингве.

– Ударникам и полагается молчать, – сказал Ханс, – это их основная функция в группе. Они должны быть молчаливые и суровые. Пить много, говорить мало и трахать всех подряд.

– Я на самом деле молчаливый, но мягкий, – сказал я, – надеюсь, что все равно вам пригожусь.

– По тебе не скажешь, что ты мягкий, – удивился Ханс, – но если настаиваешь, то пускай. Разнообразие – это неплохо. Неожиданные мелочи лишь подстегивают любопытство. А с другой стороны, есть еще и такие, как Чарли Уоттс. Джентльмен, который от жены никуда, а в свободное время играет джаз, в огороде копается и прочее в таком же духе.

– И еще я играть не умею, – добавил я. – Ингве наверняка не предупредил, но, к сожалению, это так.

– А что, может неплохо получиться! – обрадовался Ханс.

– Выпьем, – предложил Ингве, – за «Кафкаварку»!

Мы чокнулись, выпили, спустились вниз, посмотрели выступление, наконец пришел Пол, и мы устроились в баре, сидели и болтали. То есть я молчал, болтали другие, но я все равно был одним из них, посторонним я себя не ощущал.

Насколько я понял, Ханс выступал в группах всю юность. Он писал для студенческой газеты «Студвест», придумывал программы для студенческого радио, интересовался политикой, выступал против ЕС, писал по-новонорвежски, обладал уверенностью в себе, но был напрочь лишен тщеславия, оно было ему настолько чуждо, насколько это только возможно. Ироничный, он часто шутил, порой довольно ядовито, однако излучал такое дружелюбие, что оно сводило весь яд на нет. Мне он понравился, показался хорошим человеком. Понравился ли ему я – это другой вопрос. Когда я все-таки открывал рот, слова вылетали словно из глубины колодца, глухие и чуть квакающие.