Снежный великан

ГЛАВА 9

Еще во времена высокорослых штуковин Стелла никак не могла определить, какой шум самый громкий в мире: рев мусоровоза в семь часов утра, удары церковного колокола в шесть утра или пение псевдосестры в душе.

Чихание миссис?

Гудение двигателя самолета?

Стелла так и не смогла выбрать что-то одно, а ей всего-то следовало просто подождать — пару недель, а может быть, и целую вечность. Тогда она бы услышала самый громкий шум с начала всех времен.

Адриан и сам не знал, что способен издать такой дикий рев. Да и его мать была шокирована не меньше; как будто всю жизнь она считала, что ее сын может повысить голос лишь на несколько жалких децибел — до жужжания холодильника или шепота зрительницы во втором ряду партера. Адриан заметил, что в течение нескольких секунд лицо матери стало белым как снег, и, вместо того чтобы заткнуть уши, она схватилась за сердце.

Сердце.

Адриан знал, как потом ему будет больно из-за всего, что сейчас происходило.

Мать, которая защищала сердце от собственного сына.

Увидев ее в таком состоянии, он должен был что-то почувствовать, вспомнить о сыновьем долге или о чем-то в этом роде. Но тогда ему все было безразлично, он орал и орал:

— Проваливай, убирайся же отсюда, я не плачу, понятно?!

Он шумно растягивал слоги, делая между ними крошечные паузы:

— Про… ва… ли… вай!

Его глаза были выпучены, горло пылало, словно в него втыкали раскаленные иглы:

— Проваливай, вон отсюда, я не плачу, я…

— Адриан!

Слабая материнская попытка образумить рассерженного сына.

— Адриан! — громко крикнула мать, но ее голос дрожал, поэтому эти слова лишь слабо сотрясли воздух. — А-дри-ан!

Но он никак не мог остановиться, он чувствовал, как по его щекам текут ручейки, в нем совсем не было тепла для матери, он кричал и кричал:

— Я не плачу, пойми же это наконец!

Ее глаза наполнились жидким ужасом, она тщетно пыталась вытянуть дрожащие губы в прямую линию. Адриан больше не плакал, не плакал, как бы не так, — он только кричал, стараясь тем самым изгнать из памяти и Стеллу, и Дато, и собственную мать, и даже самого себя.

— И я не хочу продолжать твою дурацкую гормональную терапию, оставь меня в покое, ясно?! Просто оставь меня в покое!

Мать Адриана часто дышала и отрешенно смотрела в сторону, потом, слегка пошатываясь, прошла к лестнице и опустилась на ступеньку.

Продолжая смотреть в пустоту, она кивала головой как марионетка.

И это было еще хуже, чем ее сжатое руками сердце, ее привычно испуганный взгляд. Адриан мгновенно замолчал. Мать и сын посмотрели друг на друга. Ее зареванное молчание было таким тягостным, что Адриан не мог больше стоять и присел рядом с ней на ступеньку. Она покивала головой еще некоторое время, а потом сказала измученным голосом:

— Я не знаю, что с тобой происходит. Но вот это уже слишком.

При слове «это» она слабым движением руки показала на открытую дверь комнаты Адриана, как будто он все еще стоял там. Когда она закончила свою короткую бестолковую речь, она начала качать головой из стороны в сторону — так же, как кивала ею до этого, только по горизонтали. В ответ запыхавшийся Адриан просто молчал, так как ему больше не о чем было кричать. Стоило матери посмотреть на него, как он сразу прочел в ее взгляде немой вопрос: гормональная терапия?

Она сказала тихо, с явной фальшью в голосе:

— То, что сейчас произошло, мы забудем. Но время уходит. Тебе давно исполнилось четырнадцать. Еще немного — и терапия не будет иметь никакого смысла. Пойми же наконец. Тебе уже четырнадцать. Уже целых два месяца.

Адриан был готов вспылить снова и едва не выкрикнул «Черт побери, но я не хочу!». Заодно он чуть было не всхлипнул и не распустил сопли, но все-таки справился и со слезами, и с соплями; он просто вспомнил высокорослые штуковины, о которых ему рассказала Стелла: «Самая высокая дымовая труба в мире — дымовая труба угольной электростанции в Казахстане». Какова же ее высота? Думая об этом, Адриан успокаивался, хотя этот Казахстан наверняка находился недалеко от Грузии.

— Знаешь, каково мне было в школе? — продолжила его мать. Даже при коротком взгляде на нее было понятно, что она вовсе не забыла только что произошедшее. — Знаешь, как во время летних каникул я надеялась, что остальные вырастут на одну-две головы и в новом учебном году окажутся выше, чем я? Я тебе рассказывала, что вместо этого они становились только меньше, потому что вырастала лишь одна ученица?

«Да, — подумал Адриан, — ты рассказывала мне это, наверное, тысячу раз. И этой ученицей была ты».

— И всякий раз этой ученицей была я, — с дрожью в голосе добавила она и высморкалась в истрепанный бумажный платок. — Хотя я каждый вечер молилась. «Господи! — просила я. — Если Ты так всемогущ, как все говорят, тогда сделай что-нибудь. Если Ты так всемогущ — пожалуйста, сделай меня ниже ростом».

Адриан прикусил губу, у него в душе все кипело и клокотало, но он молчал. (Самая длинная змея в мире — анаконда, достигает в длину более девяти метров.)

— Я была бы так рада, если бы уже в то время знала о гормональной терапии. Тогда я бы подумала, что скоро больше никто не сможет назвать меня каланчой, что на уроке танцев я не буду стоять одна у стены.

Казалось, она до сих пор не могла успокоиться и говорила все это только для того, чтобы забыть, как ее сын кричал и требовал оставить его в покое. Больше всего Адриан хотел бы вскочить и убежать прочь. (Самая длинная река в мире — Нил, почти семь тысяч километрое.) Он хотел этого больше всего на свете…

— Я была вынуждена надевать такие вещи, — строго и плаксиво продолжала мать, — в которых выглядела как собственная бабушка. Моего размера никогда не было в магазинах. Я постоянно носила только мужские ботинки — эти грубые, уродливые ботинки.

«Прекрати», — громко и с яростью подумал Адриан, и лишь чудом его мать снова не схватилась за сердце, а так и осталась сидеть на лестнице, вцепившись правой рукой в скомканный носовой платок.

Адриан увидел ее и себя в висевшем перед ними в прихожей зеркале, без разводов и в аккуратной рамке. (Самый большой в мире размер туфель — пятьдесят восьмой.) И если бы не его злость, он бы просто посмеялся над их одинаковыми позами: прижатые друг к другу колени, опущенные головы, поднятые плечи. И только лица разные: слева — лицо матери, которое он знал до мельчайших подробностей, а справа — его собственное, детское, совсем неподходящее к такому большому телу. Справа — давно не стриженные каштановые волосы, слишком густые брови и тонкая шея.

Замолкало ли отражение матери хотя бы на минуту или все это время продолжало говорить — Адриан не мог сказать точно, но сейчас он услышал:

— Тебя это раздражает? Постоянный вопрос «Ты играешь в баскетбол?»? Тебе это действует на нервы?

«Этот идиот Дато — вот кто меня раздражает, — подумал Адриан. — И уж если хочешь знать, то и ты тоже, и весь мир, и эта дурацкая зима, и это проклятое богом рождественское дерьмо, и твоя идиотская гормональная терапия — дошло? У меня уже достаточно своих мужских гормонов, с которыми мне приходится бороться, ты это понимаешь? Все, абсолютно все действует мне на нервы! {Самый высокий дылда в мире — Метр девяносто, его рост составляет один метр и девяносто четыре сантиметра.)»

— Адриан! — сказала мать. — Я прошу тебя. Скажи хоть что-нибудь!

Ее голос был на удивление энергичным, и Адриан резко перевел взгляд с отражения матери на нее саму; он вообще ничего больше не понимал, никогда еще разговор не казался столь неуместным. Но иначе быть не могло: многословие матери, ее умоляющие глаза были всего лишь способом сказать сыну, что она просто не знает, как быть дальше, как ей вести себя здесь и сейчас, на этой холодной лестнице.

И впервые после долгого молчания Адриан произнес:

— Стелла. Ей все равно, какого я роста.

И пока он говорил это, его внезапно охватили сомнения, где-то между словами «Стелла» и «роста». Впервые в жизни Адриан подумал: а что, если Стелла не замечала его потому, что он был таким большим; вдруг за каждым ее словом скрывался вопрос: «А нет ли у вас такого же, но только другого размера?»

И вполне возможно, что сияние ее глаз отражало надежду, что кто-нибудь наконец ответит: «Да, подождите, я посмотрю на складе».

Адриан всегда думал, что осознание истины приходит к человеку где-нибудь на вершине неприступной горы или хотя бы на берегу ночного моря, но никак не на холодной лестнице, под боком у разгоряченной матери. И все-таки хорошо, что иногда достаточно произнести слова вслух, чтобы понять, правдивы они или нет.

— Для Стеллы твой рост не имеет никакого значения? — переспросила мать. — Да, конечно. Но у нее теперь есть…

Если все ее предыдущие высказывания Адриан считал просто ужасными, то последняя фраза была как пощечина — впрочем, не только для него, но и для нее самой. Не договорив, она испуганно прикрыла рот рукой, словно действительно сожалела о том, что эти слова сорвались у нее с языка.

И Адриан спросил едва слышно, словно умирающий:

— Что, что у нее теперь есть?

Мать испуганно посмотрела на него и слегка коснулась его предплечья. Адриан попытался стряхнуть ее руку, но она не убрала ее и тихо сказала:

— Прости.

Адриан сделал вид, что оглох на оба уха, и монотонным голосом повторил:

— Что у нее теперь есть?

— По правде говоря, вообще ничего. Ничего, понимаешь? Видимо, Стелла и этот паренек оба учатся в одной школе. Должно быть, его мать заезжает за ним и заодно забирает Стеллу, я видела, как та несколько раз вылезала из их машины. Прости, пожалуйста. Адриан, пожалуйста. Я знаю, что она значит для те…

— Ничего ты не знаешь, абсолютно ничего!

Адриан почувствовал, что опять кричит, он дрожал всем телом и не знал, как заставить себя замолчать. Он снова напустился на мать:

— Ты ничего не знаешь, абсолютно ничего! Стелла и этот идиот — мне на них наплевать! Они меня не волнуют. Даже если они ежедневно будут отправляться в морские круизы или полетят на Луну — что из того, кому это интересно? Я не могу целый день заниматься какой-то соседкой. Что за ерунда! Стелла делает, что хочет.

Постепенно Адриан говорил все тише и тише; после окончания этого горячего выступления его голова медленно поникла и теперь устало свисала между коленями. Спина горбилась, руки безвольно пали и доставали до самого пола — казалось, жизнь навсегда покинула его большое тело.

Адриан слышал дыхание матери, все еще сидящей рядом с ним. И его голова, и его израненное сердце точно знали, в чем было дело, знали единственно возможную правду.

Адриан.

Он был один, один и один.

Мать тяжело вздохнула, и он увидел, как она медленно встала и пошла в сторону кухни. Но потом она остановилась, повернулась и сказала:

— Да, кстати, я ведь не просто так к тебе зашла. Здесь была Хелена. Недавно, когда тебя не было дома. Она хотела узнать, когда ей можно будет зайти к тебе. Кажется, ты знаешь зачем.

Адриан, сидевший с опущенной головой и даже не пытавшийся выпрямиться, выдохнул:

— Но я не хочу!