Летний свет, а затем наступает ночь

семь

Как же мы возгордились, когда в нашей деревне появился такой знаменитый человек, как Финн Асгримссон, словно Бог послал искру с небес. Вы ведь знаете Финна: движения медленные, будто идет по глубокому снегу, среднего роста, плотный, но не толстый, круглое лицо с грубыми чертами никогда ничего не выражает, невыразительность была его брендом и сослужила ему добрую службу в политике, свидетельствовала о жесткости и невозмутимости. Он приехал к нам с миром в душе, сытый победами, часть истории, принимавший судьбоносные решения, на него светило солнце, а мы жили в полумраке повседневности, наши решения, может быть, и двигали небольшие камни, но не скалы, что уж говорить о горах. Поэтому в день приезда Финна в нашу деревню мы принарядились. Женское общество напекло тортов с толстыми пропитанными коржами, кремом и консервированными фруктами, стол в общественном доме ломился от яств, мы глотали слюну, вот какими должны быть банкеты. Мы нагладили галстуки, платья, глава администрации держал речь, президент нашего Ротари-клуба и лидер местных прогрессистов держал речь, председатель женского общества держал речь, мы кричали ура, и Финн улыбался, он стоял в гуще собравшихся, и у нас было ощущение, что история и центр общества переместились к нам; мы имели значение. Когда Финн объявил, что решил, наряду с руководством кооперативным обществом, перенести свои мемуары на бумагу, атмосфера не изменилась, мы снова кричали ура, привели в порядок галстуки, погладили платья и спели «Исландию, изрезанную фьордами», Финн снова поднялся на сцену и встал за кафедру, сказал, что тронут, эта проникновенная красивая песня эхом отдается в его биографии.

Небо ведь не поменяло цвет, горы не закачались, когда Финн принялся бороться со своими воспоминаниями? Начало появилось быстро и уверенно: «В тридцать один год я стал депутатом». В конце Финн поставил запятую, потянулся за следующим листом и большими буквами написал на нем заглавие: «ГОДЫ, ИМЕВШИЕ ЗНАЧЕНИЕ». Откинувшись на стуле, погладил тяжелый темный стол, обвел взглядом большой офис и улыбнулся, потому что звук был приглушен, и мы двигались медленнее, чтобы не сбивать его с мысли. «В тридцать один год», — Финн писал чернильной ручкой, потому что чернила густые, как ночная тьма, накрывающая мир. «В тридцать один год». Он облокотился на тяжелый деревянный стол, слева стопка из пятисот чистых белых листов, потому что такой длины должна быть книга, так коротка жизнь. Справа на столе лежали три толстые папки с газетными вырезками, письмами, старыми речами, фотографиями. «В тридцать один год». Финн вздохнул и отложил ручку. Тридцать один год, а сейчас ему шестьдесят восемь, время идет большими шагами. Он посмотрел на лист перед собой, на незаконченное предложение в самом верху страницы, оно как туча, тяжелое от воспоминаний, тридцати семи лет, от жизни человеческой, подумал Финн, откинувшись на стуле; так шли недели. Луна растягивалась и сжималась. Лунный свет белый, иногда прозрачный, он зажигает мысли, чувства, с которыми мы плохо справляемся: одни завешивают окна темными шторами, чтобы сохранить рассудок, а у других вырастают крылья. Из тучи в самом верху страницы не пролился дождь слов, она постепенно высохла, в окно светило солнце, и чернила поблекли, и жизнь.

Звонил издатель, молодой человек в кожаных брюках, черноволосый, стройный, но склонный к полноте, гладкое лицо иногда немного лоснилось от жира. Финн, который хотел, чтобы его ассоциировали с молодежью, энтузиазмом, выбрал его сам, предпочтя многим другим. Зовите меня Йонни, сказал ему издатель при первой встрече, я хочу издавать таких людей, как вы, Финн. У нас с вами взаимные обязательства, вы рассказываете о закулисных событиях, колесе фортуны, решениях, изменивших жизнь страны, я же это качественно издаю и доношу до читателей. Но запомните, Финн, в этом бизнесе действует только одно правило: необходимо быть достаточно искренним и честным. Книга не должна оставлять читателя равнодушным, должна его трогать. Нужно рассказать о вызовах, с которыми вы сталкиваетесь в работе, о том, как вы решаете сложные политические вопросы, о политических противниках и соратниках, но не стесняйтесь также останавливаться на своих личных проблемах, это, конечно, не является нашей непосредственной целью, однако мало что продается успешнее, чем книга с небольшой долей несчастья, я был бы лицемером, если бы утверждал обратное. Со всеми из нас случаются несчастья, зачем об этом молчать? И, Финн, вы также должны отвести читателя в супружескую постель, должны плакать и ненавидеть, пока пишете. Будьте беспощадным, добросердечным и честным. Это золотое триединство всех хороших книг.

И вот теперь звонил издатель, тот самый Йонни. Как дела, Финн?

Жизнь человеческая, ответил Финн.

Согласен, ну, будьте здоровы и, как только что-то закончите, сразу присылайте мне, мы скоординируем дальнейшие действия. Непременно, согласился Финн. И ничего не скрывайте, Финн, честность не только благородна, она еще и приносит доход. Совершенно с вами согласен, сказал Финн и вдруг почувствовал, как воспылал рвением. Только не затягивайте, Финн, straight away, мы сделаем это! Straight away, повторил за ним Финн и, положив трубку, схватился за ручку, голос, который через горы и долины принес телефон, вытащил его из состояния апатии: «В тридцать один год я стал депутатом, так начались годы, которые имели значение». Уже намного лучше, вслух сказал Финн самому себе, открывая папку с газетными вырезками: он на трибуне, он закладывает первый камень, он на заседании парламента, он с иностранными гостями, он дает интервью, фотографии с семьей, тремя детьми и Анной, женой, умершей три года назад, жизнь, она приходит и уходит. Сидя за письменным столом, Финн воскрешал в памяти все, что имело значение, помнил некоторые речи, но редко припоминал их поводы, он писал, а дни шли, складывались в недели, в месяцы, и мы жили своей разнообразной жизнью, пока Финн переносил на бумагу полные событий годы. Лето превратилось в желтую осень, небо потемнело, затем пришла зима. Йонас наотрез отказался снимать черную форму, однако в молочном цехе его ждали малярная щетка и стены, чтобы их красить, ровно в девять он приходил в гараж, садился за письменный стол, нервно смотрел на телефон. Нехорошо, нужно было что-то делать, и поэтому, как мы и рассказали, Сольрун поехала вниз к берегу.

Она вышла из машины, сбросила халатик, три или четыре бинокля дрогнули, она пустилась вплавь, замелькала в волнах, превратилась то ли в русалку, то ли в тюленя, погрузилась на десятиметровую глубину, где время идет медленнее и тот, кто касается дна, смотрит на все новыми глазами.

Через несколько дней Торгрим, директор склада, стоял в кабинете Финна.

Прошли месяцы с тех пор, как Финн последний раз слышал голос издателя, и его пыл постепенно улетучился, а состояние апатии вернулось, он смотрел на телефон, думая, что нужно позвонить Йон-ни. Однако Финн так и не позвонил, а теперь перед ним стоял Торгрим: широкие плечи, карие глаза, взирающие на мир с высоты ста девяноста сантиметров, беспрестанно поглаживал толстый нос — он всегда его чесал, если приходилось говорить с кем-то о себе. Ты ведь хочешь уйти со склада, сказал Финн. Да, мощно прогремел бас Торгрима, — когда он повышает голос, у нас дрожат веки, — работа полицейского требует много сил, добавил он, но для меня это отнюдь не легкое решение, потому… Финн поднял вверх палец, откинулся назад, щуря маленькие миндалевидные глаза, решения, произнес он.

Мне приходилось принимать решения, и немалые!

Он медленно поднялся, подошел к окну и, всматриваясь в день, произнес: когда я был министром.

Торгрим ждал продолжения и немного нервничал, несмотря на то что руки у него как молоты и глаза на высоте сто девяносто сантиметров. Торгрим — терпеливый человек и может ждать долго. Часы на стене над дверью шли, на деревню мягко опускался вечер, через окно в дом устремились сумерки, все стало неясным и нечетким. Торгрим трижды с равными промежутками откашлялся, но Финн так ни разу на него и не посмотрел. Торгрим поморгал, ему стало трудно различать очертания Финна у окна. Торгрим медленно попятился, нащупал дверную ручку, тихо открыл, во все глаза посмотрел в сторону окна, но уже не смог различить, где сумерки, а где человек; он тихо закрыл дверь за собой.