Тристания

Джон

Мама заходит во двор и смотрит на меня с удивлением, как будто ожидала увидеть кого-то другого.

Никого другого тут нет, один только глупый мальчишка с серьезным лицом, который поднимает сосредоточенный взгляд от книги и хочет извиниться: прости, мама, но я все тот же, что и прежде. Думать — думаю, а делать не делаю.

Мама подходит ко мне, удивление исчезает с ее лица.

— Ты не проголодался? — спрашивает она, стараясь дышать ровно. Пытается скрыть свою тревогу, но ничего не получается.

— Только что позавтракал, — отвечаю я своим противным высоким мальчишеским голосом. Мне неприятно быть таким малявкой, но я вижу, что маме нравится именно это.

— Хорошо, — кивает она. — Но я все-таки поставлю варить картошку. Тебе ведь нужно расти сильным.

Она чмокает меня в макушку, заходит в дом и гремит посудой на кухне. Надеется, что домашние хлопоты прогонят беспокойство и угомонят улиток, которые вновь зашептались в ее животе после долгого перерыва.

Это не помогает.

Она встает у окна и глядит на мою спину. Я вижу ее лицо так отчетливо, словно передо мной поставили зеркало.

Мама, почему ты смотришь на меня, как на беспомощного ребенка? Ведь я — император.

Она открывает дверь, я поворачиваюсь к ней взглядом, и она снова начинает дышать.

Чего мама хочет?

Защищать меня?

Вместе со мной сажать деревья?

Думаю, нет, уже нет, но здесь, в нашем дворе, растет смоковница, которую я посадил, когда отец еще был дома, — точнее, это отец сажал, а я просто хлопал лопатой по комьям земли.

Я хорошо помню тот день: отец ходил по двору, а мама сидела на стуле, на том самом, на котором сейчас сижу я. Она была слишком большой для этого стульчика. Она была слишком тихой, она смотрела на меня и не могла понять, что же творится в голове отца. Эта мысль была простой, как яблоко; мама взяла ее в руку и бросила.

А я поймал.

Ворота захлопали, во двор пришли соседки, которым захотелось посмотреть на мои достижения.

— Такой маленький и такой рукастый! Настоящий огородник, весь в отца! — говорили они, а отец ухмылялся и улыбался каждой женщине особой улыбкой.

Он сходил в дом и вернулся, держа в руках большой пакет чая, который привез из Англии.

— Всем по три унции, гулять так гулять! — выкрикнул отец, и женщины окружили его, от волнения едва не выскакивая из мокасин.

— М-м, вкусно пахнет!

— Пусть ваш сынок вырастет рыбаком! Славный будет муж для нашей Магды!

— А может, для нашей Клары.

Мама на стульчике — и мама в дверях. Мама, запыхавшаяся от бега, — и мама, успокаивающая свое сердце, которому хотелось бы засыпать двор своим пеплом, чтобы все вокруг потемнело и мама снова стала единственным светом в глазах отца.

— Сейчас расскажу тебе секрет, — сказала женщина мужчине.

— У тебя есть секреты? — удивился мужчина.

— Всего один. Слушай: даже если Тристан взорвется…

— Такого не случится.

— Это же секретная история. А значит, в ней может случиться что угодно.

— А в жизни нет.

— Откуда ты знаешь?

Помню день, когда мы в последний раз провожали отца на корабль. Помню, как чемоданы в тачке подскакивали, а вены на руках отца вздувались, пока он толкал ее к берегу.

Мама тоже толкала тачку: она положила свою маленькую материнскую руку поверх большой отцовской руки с выступившими венами и думала, что помогает ему.

Под ногтями отца виднелась грязь.

В животе у мамы ползали улитки и гусеницы.

Я шагал следом и слушал родительское молчание, пинал камешки и замерзал, хотя день был теплым, а солнце большим и желтым.

Мы приблизились к ровной низине перед самым берегом, и тачка едва не опрокинулась. Отцу пришлось отклониться назад, чтобы удержать ее. Мама убрала руку и надеялась, что это мгновение будет длиться вечно, но ничего подобного не произошло, и мы молча прошли последние метры до кромки воды. Отец поставил тачку, утер пот со лба и обнял сначала маму, потом меня. Прижал к себе так крепко, что у меня перехватило дыхание.

Когда он отстранился, дыхание возобновилось с того места, на котором прервалось.

Отец пообещал привезти конфеты в шуршащих фантиках. Отец пообещал привезти книги в твердых обложках, которые всегда размякали от морской влаги, а еще саженец волшебного дерева, которое вырастет высоко вверх, сквозь туман до самого космоса.

Отец пообещал, что скоро вернется. Но что такое скоро? — размышлял я, наблюдая за кораблем, который многозначительно поглядывал на нас из моря.

Пол и другие гребцы помогли отцу погрузить чемоданы в лодку.

— Пожелаем господину попутного ветра, — произнес Пол, а я стал гадать, кого он имел в виду — моего отца или самого Господа.

Вскоре и вправду подул попутный ветер, лодку столкнули в воду, и волны начали разбегаться за кормой, точно ноги испуганного паука.

Отец помахал и повернулся к нам спиной.

Я стоял рядом с мамой и пустой тачкой и смотрел, как лодка рассекает мелководье спокойного водорослевого пояса.

Интересно, у муравьев есть глаза?

— Мама!

— Что?

— А у муравьев есть глаза?

— Есть, конечно, и у мух тоже, — отвечает мама и продолжает хлопотать в кухне.

Я думаю о глазах, которые наблюдают за нами из каждого угла дома, таятся под кроватью и в складках штор, и мне становится смешно. Я хохочу.

Мама поворачивается и смотрит на меня, как на чужого.

— Стол накроешь? — спрашивает она натянутым голосом. Узнать бы, почему она сегодня такая сердитая.

Я молча выполняю мамину просьбу: открываю посудный шкаф, достаю две тарелки, два стакана, два ножа и две потемневшие вилки, затем со стуком раскладываю их.

Мама ставит еду на стол, и мы садимся. Она снимает с головы косынку, вешает ее на спинку соседнего стула, поправляет волосы… И тут что-то происходит.

Бульон проливается на стол.