Пропавшие наши сердца

И, помолчав, добавила: так похож на нее, на вас обоих.

Так и есть, отозвался Итан, и оба снова замолчали, а за окном неслась навстречу подсвеченная фарами дорога.

Было как в Помпеях, скажет потом очевидец. Все просто застыли на месте. Стоишь, а этот голос льется на тебя лавой, неся и гибель, и вечность.

Другая свидетельница запомнит эти минуты на всю жизнь, а спустя годы, когда поведет дочь в Музей естествознания, остановится перед диорамами, где звери совсем как живые, просто замерли на миг, словно воры в луче фонарика, и стоит отвернуться, как тут же бросятся врассыпную. И, глядя на диораму – лев в засаде, рядом пасется стадо антилоп, в тени маячат шакалы, нарисованное небо над саванной в медовой дымке, и все, хищники и жертвы, пригвождены к месту неведомой силой, – она вдруг вспомнит тот вечер, вспомнит, как на закате тот голос воззвал ко всем, кто был рядом, вспомнит чувство единения с незнакомыми людьми. Ей вспомнится человек, что сидел на скамейке напротив, – хмурый, с проседью, в мешковатой спецовке, ботинки прохудились, из прорех проглядывали серые носки; он посмотрел ей в глаза, и во взгляде мелькнуло: да, и я слышу. Больше она его никогда не увидит, но там, в музее, вспомнит о нем, о незримой связи, возникшей между ними, задумается о том, что встреча их была не случайна, что их сблизила та удивительная минута, – и вновь застынет, глядя сквозь льва и антилопу в прошлое, и очнется, лишь когда дочь, потянув ее за руку, спросит: мама, почему ты плачешь?

Хоть убей, не понимаю, твердит Доми. И трет кулаком глаза, размазывая по лицу вчерашнюю тушь. Рядом притулилась Сэди, положив голову ей на плечо. Почему она тянула до последнего? Мы же с ней договаривались, она же обещала. Я думала, раз обещала – значит, выполнит.

Ты же знаешь Маргарет, отвечает Итан. Ее заносило время от времени. Она была отчаянная.

У него и у Доми одновременно вырывается горестный смешок – все, чем Маргарет выводила их из себя, теперь стало для них драгоценным.

Они говорят о ней в прошедшем времени, и Чижу трудно удержаться от улыбки: как дети, не видят дальше собственного носа! Они считают, что ее не стало, а он знает – нет. Я вернусь, обещала она, и лишь теперь он понимает: она же не сказала когда, просто обещала вернуться. И Чиж верит, по-прежнему верит: она вернется. Когда-нибудь, как-нибудь. Так или иначе. Он ее найдет, надо только стараться. Ведь случаются на свете чудеса. Может быть, она где-то рядом, только в ином обличье, как бывает в сказках, – обернулась птицей, цветком, деревом. Если стараться, он найдет ее. И с этими мыслями он повсюду ищет ее черты: в березе, что роняет листья им под ноги, в пустельге, что взмывает в небо с тонким, скорбным, проникающим в душу криком. В солнце, что пробивается сквозь листву, заливая все нежным золотым светом.

И что дальше? – спрашивает Чиж. Но ответ он уже знает.

Сейчас они стоят перед выбором. Все они могли бы вернуться к прежней жизни. Чиж с папой возвратились бы в Кембридж: Чиж – в школу, папа – в библиотеку, к своим книгам. Сделали бы вид, будто ничего и не было, на расспросы отвечали бы: нет, она нам чужая, от нее не было вестей уже несколько лет. У нас с ней нет ничего общего, не было и не будет; конечно же, взглядов ее мы не разделяем. А Сэди… Герцогиня говорит, что может подыскать ей безопасное место, но Чиж по глазам Сэди понимает, чем это кончится – она снова сбежит, так и будет все время в бегах, как до встречи с Маргарет, так и будет искать родителей, искать выход, и след ее затеряется. Словом, все они могли бы жить как раньше, как будто ничего не было, ничего не изменилось, а значит, все было зря.

Или продолжать. Искать дальше – родителей Сэди, других родителей, детей. Искать Маргарет – вдруг она жива, вдруг она где-то здесь, пусть никто из них не смеет об этом сказать, даже подумать. Дальше собирать истории, искать способы ими поделиться. Думать, как сохранить их, передать их людям. Им придется скрываться, как скрывалась все эти годы Маргарет, – скользить из тени в тень, жить милостями добрых людей. Слушать, запоминать. Отказываться похоронить прошлое. Пусть то, что сделала Маргарет, преобразит их, хоть что-то изменит в мире. Можно и дальше катить в гору камень.

Ведь прямо сейчас кто-то где-то может говорить кому-то: слушай, тут на днях такое случилось, у меня из головы не выходит. Спустя дни, даже недели голос Маргарет словно замыкает электрическую цепь, и загорается лампочка, освещая темные уголки души, неведомые им самим. Слушай, я все думаю об этом. В городе восемь миллионов людей, истории передаются из уст в уста. Прислушается ли хоть кто-то? Хотя бы один из восьми миллионов, одна восьмимиллионная часть. Это все-таки больше, чем ничего. Хоть кто-то запомнит эту историю, передаст другим. Слушайте! Где-то кто-то скажет наконец: слушайте, так нельзя!

Никто из них не знает точно, как к этому подступиться, куда идти, как искать путь, но ничего невозможного тут нет, а это главное.

Провожая их, Доми берет Чижа за руку.

Жаль, что ты не слышал, говорит она. Лицо у нее покраснело и опухло, будто отяжелело от груза того, что пришлось пережить. Жаль, что ты ее не слышал.

И когда-нибудь он услышит – однажды он встретит того, кто, узнав его историю, скажет: помню, я там был, никогда не забуду, и перескажет ему конец маминого выступления, единственную историю, которую она не зачитала по написанному, а рассказала от себя, – передаст почти слово в слово, потому что помнит ее с той далекой ночи, когда из темноты, из ниоткуда, отовсюду, неслись слова любви.

А сейчас Доми говорит: ее стихи.

Давным-давно захожу я в книжный, а там, на витрине, ее книга. Я всегда знала, что у нее выйдет книга, обязательно выйдет. И сразу же купила, и прочла в один присест. Мы с ней много лет не разговаривали. Знаешь ли, одно время я ее ненавидела, просто люто ненавидела. Думала, мы с ней больше не увидимся, – до того, как она сама ко мне пришла. Но стихи у меня засели в голове, читаю – и слышу ее голос. И думаю обо всем, что мы вместе пережили, какими мы были тогда.

Чиж слушает, затаив дыхание. А вдруг книга у нее сохранилась? И сейчас она достанет из сумочки замусоленный томик и сунет ему в руки?

Но Доми качает головой.

Я ее сожгла, говорит она. Когда на нее началась охота. Никто не знал, что она у меня есть, и, может быть, так бы и не узнали, но я все равно сожгла. Струсила. Вот я и хотела тебе сказать, Чиж: прости, нет ее у меня.

К горлу Чижа подступает ком. Кивнув, он спешит отвернуться. Но Доми еще не договорила.

Было там одно стихотворение, бормочет она, словно разговаривает сама с собой, припоминает полузабытый сон. Стихотворение, в нем…

Она касается пальцем ямки между ключиц, будто строки засели там, в горле.

Знаешь, я его столько раз перечитывала. Потому что была в нем мысль, которую я никак не могла ухватить, но когда я его читала, слова помогали обрести опору, хоть ненадолго. Понимаешь?

Чиж кивает, хоть он и не совсем понял.

Наверное, продолжает Доми, наверное, я могла бы его для тебя записать. Может, слово-другое перевру. Но кажется – кажется, почти все помню. Хочешь, запишу?

Теперь Чиж представляет, как все будет. Как он снова ее найдет. Что он будет делать дальше, что бы ни преподнесла ему жизнь. Где-то есть те, кто до сих пор помнит ее стихи, кто сохранил в памяти хоть несколько слов, прежде чем чиркнуть спичкой. Он станет их искать, расспрашивать, объединит их воспоминания, пусть даже неполные, обрывочные – строчку от одного, строчку от другого, – и вот так, по кусочкам, снова воссоздаст ее на бумаге.

Да, пожалуйста, отвечает он. Буду очень рад.