Пропавшие наши сердца

В голове роятся смутные, бестолковые планы.

Как-нибудь да выкрутимся, говорит она. Придумаем, как не разлучаться, где укрыться. Может быть, папа сможет жить с нами. Доми могла бы помочь. Вот было бы здорово – правда, Чиж?

Маргарет и сама чувствует, что заговаривается. Она хватает Чижа за руки, словно один из них тонет и надо удержаться на плаву. Так они и стоят друг к другу вплотную в тесном коридоре, где жарко и душно от их дыхания, так и говорят шепотом, а кажется, будто кричат. Ей хочется одного – не отпускать его.

Теперь это все неважно, шепчет она.

Но, даже не договорив, видит, как мрачнеет его лицо, в глазах тлеют угольки. «Ты же все понимаешь, как ты можешь отказаться?» – вопрошает его взгляд.

Значит, это все неважно, спрашивает Чиж, раз это не с нами?

И Маргарет чувствует: поздно его разубеждать, ведь он уже знает правду.

Чиж, начинает она, но видит в его лице жестокое разочарование, и все, что она хотела сказать, рассыпается, точно песок.

Ты обманщица, говорит Чиж.

И, поколебавшись, все-таки продолжает: ты ужасная мать.

Маргарет вздрагивает, отшатывается и Чиж – как от пощечины. Лицо его, словно зеркало, отражает ее лицо: ноздри подрагивают и раздуваются, глаза красные, воспаленные. Чиж вдруг отталкивает ее и пускается бегом вверх по лестнице, но Маргарет не бежит следом. Она выжата и опустошена, словно ее весь день выворачивало наизнанку.

В темноте Чиж забывается беспокойным сном.

Сны он видит путаные, сумбурные. Сломанные ржавые машины, бесформенные груды запчастей. Пузырьки чернил трескаются у него в руках, и по ладоням разливается водянистая синева. Ему велят подпереть плечом здание, и если он отойдет, оно рухнет. Он поймал змею, посадил в наволочку, и она извивается внутри, а выпустить негде. В последнем сне, за секунду до пробуждения, он стоит среди других детей, чувствует их тепло, дыхание, запах их кожи. Но ни один с ним не заговаривает, даже не смотрит в его сторону. Потянешься к ним, а они молча отходят, будто бесшумно расступаются волны. И смотрят они куда угодно, только не на него, – на свои перепачканные ладони, через плечо, в безоблачное небо.

Чиж в испуге просыпается, зарывается поглубже в спальник, натягивает его до подбородка. Теперь он вспомнил все: крышечки, патрульную машину, ссору. Все, что мама ему рассказала за эти два дня, все причины ее ухода из дома, – и как легко она от всего этого отмахнулась. Он вспоминает, как они с папой жили без нее, как тосковали по ней. Еще недавно он что угодно отдал бы, все на свете, лишь бы ее вернуть.

Ничего не видно, ни лучика света из коридора. Он прислушивается, рядом ли мама, – нет, тихо, даже незамолкающий уличный шум и тот приглушен. Мама где-то здесь, но Чиж не помнит, как попасть к ней в комнату, не знает даже, найдет ли в кромешной тьме выход из дома. Ему кажется, будто он совсем один.

Тишину за затемненными окнами прорезает вой сирены, все ближе, потом дальше, стих. Единственный признак жизни во внешнем мире. Чиж протыкает пальцем дырочку в пленке на окне, расковыривает пошире. Наклонившись, приникает к ней глазом.

Он ожидает увидеть снаружи лишь черноту, но видит слепящий огненный узор. Окна домов как искристая мозаика. Море света, огненный прибой омывает его фонтаном брызг. За каждым из светлых окон – люди: моют посуду, читают, работают и не ведают, что он, Чиж, есть на свете. От мысли о том, что вокруг столько людей, кружится голова, охватывает ужас. Миллионы, миллиарды людей, и ни один из них не знает о нем, никому до него нет дела. Чиж заслоняет ладонью дыру в пленке, однако свет все равно просачивается, жжет руку. Чиж сворачивается клубком в спальнике, накрывшись с головой, но от этого не легче.

Из горла рвется крик, который он сдерживал так долго, что сила его подобна землетрясению. Это слово он не произносил несколько лет.

Мама, зовет он, вскочив с постели, а тьма будто обвивает ему лодыжки, не пускает дальше.

Когда он снова открывает глаза, он лежит, сжавшись в комок, а по спине, меж лопаток, его гладит чья-то рука, тяжелая, теплая. Мама.

Тсс, шепчет она, когда он хочет перевернуться на другой бок. Все хорошо.

Она сидит рядом на полу. В комнате совсем темно, лишь ее фигура чуть светлее окружающей черноты.

Знаешь, говорит она, я точно так же боялась, когда в первый раз в жизни ночевала одна.

Теплая, нежная рука треплет ему затылок, гладит жесткий ежик волос.

Зачем ты меня сюда вызвала? – спрашивает наконец Чиж.

Я хотела… – начинает Маргарет и умолкает.

Как закончить? Хотела убедиться, что ты жив-здоров, что все у тебя хорошо. Хотела увидеть, каким ты стал. Насколько ты изменился. Убедиться, что ты остался собой. Хотела тебя увидеть.

Ты был мне нужен, говорит она искренне, – другого объяснения нет, но для него это самые необходимые слова. Он ей нужен, всегда был нужен. Не потому она уехала, что его разлюбила.

Эта мысль действует на него как успокоительное – расслабляет мускулы, укрощает мельтешение в голове. Чиж обмякает, доверчиво прильнув к маме, позволяет ее рукам обвить его, как лозы обвивают дерево. Сквозь дырочку, что проделал Чиж в черной пленке, пробивается тонкий луч, на стене дрожит пятнышко света, будто мерцает звезда.

Маргарет гладит Чижа по спине, прощупывая каждый позвонок, они проступают под кожей, словно нитка жемчуга. Ладонь Маргарет встречается с его ладонью, палец к пальцу. Ладони у него уже размером с ее, а ступни, наверное, еще больше. Как щенок с большими лапами, нескладный, игривый.

Чиж, говорит она, я так боюсь снова тебя потерять, вот и все.

Он смотрит на нее с бесконечным доверием сонного ребенка.

Но ты же вернешься, отвечает он.

Это не вопрос, а утверждение. Заверение.

Маргарет кивает.

Вернусь, отвечает она. Вернусь, обещаю.

И она в этом уверена.

Хорошо, бормочет Чиж. Он и сам не знает, с ней он говорит или сам с собой, о будущем или о том, что случилось давно. Обо всем, решает он. Обо всем сразу. Хорошо, повторяет он и знает, что мама услышала – по тому, как она еще крепче его обняла.

Я здесь, шепчет мама, и Чиж проваливается в темноту.

Когда Чиж просыпается, уже утро и мамы рядом нет. Он лежит в детской кроватке, поджав к груди колени, спальник свисает с дивана у окна, перекрученный, словно сброшенная шкура. Чиж смутно припоминает, как ему хотелось снова стать маленьким, как он залез в кроватку, где так удобно было прятаться. Нашел приют. Сверху на него наброшено незнакомое одеяло, тяжелое, куцее, странной формы, – это не одеяло, а мамина куртка.

III