Пропавшие наши сердца

Почти каждую ночь она вставала и блуждала по залам библиотеки, не решаясь зажечь свет, ощупью пробираясь меж книжных полок. Брала наугад с полки книгу, несла на свое ложе и каждый раз погружалась в новую тему. Языки программирования; основы электроники; французская кухня. Эволюция конечностей панды. Однажды ей попалась биография Анны Ахматовой. В России поэтессу так любили, говорилось в книге, что даже можно было купить фарфоровую статуэтку Ахматовой, в сером платье с цветами и в красной шали. Якобы в 1924 году такая была почти в каждом доме, но проверить невозможно, потому что многие статуэтки исчезли в годы репрессий. Было время, когда Ахматову не печатали, читала Маргарет, но она продолжала писать. О своих друзьях, что мучились и умирали в лагерях. О бывшем муже, расстрелянном по обвинению в причастности к заговору. Но, прежде всего, она писала об арестованном сыне – часами она простаивала в тюремных очередях, однако в свидании ей отказывали. Наконец, в отчаянии, она стала писать о Сталине – цветистые, напыщенные оды – в надежде, что он смилостивится и вернет ей сына, но тщетно. Впоследствии, когда ее сын вышел наконец на свободу, он думал, что мать не старалась его спасти, что поэзия значила для нее больше, чем он, и это в итоге разрушило их отношения.

Маргарет пересказывала эту историю про себя много-много раз, чтобы не забыть.

Однажды в России поэтессу перестали печатать. И молчанию она предпочла огонь. По ночам она писала стихи на клочках бумаги и затверживала наизусть, а под утро чиркала спичкой, и строки превращались в пепел. И так год за годом – слова оживали во тьме, исчезали на рассвете, – и в конце концов строки навек запечатлелись в пламени. Она шептала свои стихи на ухо друзьям, а те запоминали и уносили с собой. И передавали из уст в уста, и вскоре утраченные строки нашептывал весь мир.

Наутро, когда зашла библиотекарша, Маргарет спала, уткнувшись лицом в книгу, а на щеке у нее отпечатались зеркальные буквы.

По мере того как собрание историй росло, начали твориться чудеса: Маргарет стали звать домой, приглашали к столу, предлагали переночевать – на свободной кровати, на диване, на полу, если больше не на чем. Ночные домашние звуки умиротворяли: шарканье шлепанцев из спальни в уборную и обратно; шепот взрослых, словно они боятся разбудить детей, хоть будить и некого; тихие шорохи и скрип, будто дом может наконец вздохнуть свободно, пока его обитатели спят. В то же время прислушиваться к ним было мучительно: в ночи, одна среди спящих, в чужом гнезде, она так тосковала по Чижу и Итану, что в глазах мутилось от боли.

Однажды ночью, лежа в спальнике посреди чужой кухни, она проснулась, почувствовав на себе мужские руки. Встрепенулась, напряглась, готовая сопротивляться. Оказалось, отец семейства заботливо укрывает ее одеялом. Звали его Мухаммед. Накануне вечером Маргарет сидела за столом с ним и его женой, ела маклюбе[8] и слушала их рассказ о сыне. Я был мальчишкой, когда рухнули Башни-близнецы, сказал под конец Мухаммед. На двери нашего гаража кто-то краской из баллончика написал похабщину, окно нам выбили кирпичом. Отец повесил на дом огромный американский флаг, на всякий случай.

Он замолчал, и жена взяла его за руку.

Никто из соседей не поддержал нас ни словом, ни делом, продолжал он.

И вот, когда повеяло ночным холодом, он подоткнул Маргарет одеяло с такой нежностью, будто она и есть его потерянный ребенок.

Когда он ушел, Маргарет потрогала одеяло – очень мягкое, теплое, бархатистое, словно мех какого-нибудь редкого зверя – и заснула как убитая. Проснулась утром – одеяло как одеяло, большое, мохнатое, с полосатой тигриной мордой. Еще три ночи спала она под тигровой шкурой – так называла она про себя одеяло, – а покидая дом, обняла на прощанье хозяев и с собой унесла тепло тигрового одеяла, как благословение.

Шли месяцы, мелькали мили. Год, другой. Время она отмеряла возрастом Чижа: вот ему уже десять, одиннадцать, одиннадцать с половиной. Список того, что она пропустила, рос и рос. Без нее он, наверное, научился и плавать, и танцевать; о его новых интересах и увлечениях она могла лишь догадываться. День рождения, следующий. Дни сливались в один – автобусы, поезда, скитания из города в город, а во сне она летала в облаках и видела себя с высоты крохотной точкой, мухой, ползущей по бесконечной карте.

Вот что давало ей силы двигаться дальше: несколько раз в месяц Маргарет попадались истории в новостях. Телефон она, конечно, уходя, оставила дома, но слышала обрывки радиопередач в магазинах, подбирала на тротуарах брошенные газеты. И в который раз всплывали ее строки, теперь уже не на плакатах и транспарантах, а в связи со странными событиями – акциями протеста на грани искусства; люди о них помнили спустя дни, недели, от них ком вставал в горле. Они задавали ритм жизни, заставляли ее идти вперед.

В Нэшвилле из рассветной дымки выплыли скульптуры – сотня призрачных детских фигурок, отлитых изо льда. ВСЕ ПРОПАВШИЕ НАШИ СЕРДЦА, гласила табличка на шее у одной. Приехала полиция с наручниками наготове, но авторов уже и след простыл. Чья-то дурацкая выходка, сообщил по рации один из полицейских, – подумаешь, куски льда. Но… При виде скульптур прохожие останавливались. Кое-кто снимал, но большинство просто замирали хоть на миг, молча глядя, как постепенно тают, размываются детские лица. Один человек коснулся пальцем щеки девочки, оставив ямку. Полиция всех разогнала, часть улицы оцепили, поставив патрульных на случай, если вернутся преступники. Фигурки растаяли ближе к полудню, и все утро дежурные полицейские, глядя вверх, на небоскребы, наблюдали, как люди из окон смотрят на тающие ледяные статуи, потом на лужицы там, где еще недавно стояли детские фигурки.

В Де-Мойне однажды утром выкрасили в красный цвет главную улицу, квартал за кварталом. Журналистам с вертолетов казалось, будто по городу течет река крови. А на тротуаре, у «истока» этой реки – надпись по трафарету: ВЕРНИТЕ ПРОПАВШИЕ НАШИ СЕРДЦА. Первые прохожие застали краску еще влажной и оставляли за собой цепочки красных следов, чем дальше, тем бледнее. Еще не один день люди находили красные пятна на подошвах, на отворотах брюк, на рукавах пиджаков и, приняв их за кровь, судорожно искали, где поранились.

В Остине перед резиденцией губернатора появился гигантский цементный куб с трещиной по центру, а рядом – лом. На одной из граней куба были высечены буквы: ПАКТ. А на ломе – надпись: ПРОПАВШИЕ НАШИ СЕРДЦА. Прохожие брались за лом, примеривались, но ни один не решался ударить, а вскоре прибыла полиция и конфисковала лом как оружие. Куб погрузили на эвакуатор и увезли.

Власти не делали никаких официальных заявлений, надеясь избежать шумихи, но эти выходки были настолько из ряда вон, что не могли пройти незамеченными. После каждой по Сети разлетались фото, набирая миллионы просмотров, свидетели выкладывали отчеты и видео. Газеты, не всегда освещавшие марши и акции протеста, отправляли к месту событий корреспондентов, фотографов. Мелкое хулиганство, настаивали чиновники, если их припирали к стенке. Глупые шутки. Некоторые высказывались резче: диверсии, угроза обществу. В Де-Мойне потратили тысячи долларов, чтобы перекрасить асфальт из красного в черный.

Но акции повторялись снова и снова, и Маргарет, живя в разъездах, следила за событиями. По ее наблюдениям, люди жаловались – мол, из-за всех этих художеств и пробки на дорогах, и прочие неудобства, и смысла в этом никакого, но все же эти акции привлекали внимание, заставляли задуматься. Маргарет замечала, как прохожие останавливаются посмотреть фото в телефоне, пробегают взглядом статью, прежде чем выбросить в урну газету. Слышала разговоры на улицах, на платформах метро, на летних верандах кафе. О происходящем отзывались без негодования, без презрения, а, напротив, с любопытством, подчас даже с восторгом: вы видели? слышали? Надо ж додуматься! Как вам такое?

К тому времени, когда Чижу исполнилось одиннадцать, и месяца не проходило без подобных случаев. И всякий раз, увидев свои строки, Маргарет испытывала теперь странное и, пожалуй, приятное чувство, хоть и понимала, что каждое упоминание о «пропавших сердцах» – это новая строчка в ее досье. То, что можно ей поставить в вину, хотя знает она об этом не больше остальных. Строки эти будто обрели отдельную жизнь – так оно, собственно, и было. И Маргарет не могла подобрать имени этому чувству, уж точно не гордость, ведь нельзя гордиться тем, что происходит без твоего участия, можно лишь восхищаться со стороны. Но это ее поддерживало – мысль, что и кто-то другой тоже думает о детях, разлученных с родителями. Даже если силы у нее были на исходе, стоило ей услышать подобную новость, и в ней будто включали внутренний мотор. Словно кто-то ей говорил: мы не забыли, а ты?

Чьих это рук дело? – спросила она у одной библиотекарши. Кто за всем этим стоит?

Вы про эти глупости с надписями? – хмыкнула та. Маргарет и прежде замечала, что о протестах библиотекари отзываются с пренебрежением, и немудрено, ведь они по крупицам собирают сведения, а эти акции в сравнении с их работой пустяки, баловство, показуха.

С чего вы взяли, что это все одни и те же люди? – Библиотекарша сунула ей бумажку с фамилией очередной семьи, и Маргарет, поблагодарив, ушла.

И на каждом шагу ее ждали новые истории. Это было все равно что собирать раковины на морском берегу: еще, еще, еще. Каждая волна выносит на влажный песок новые. В каждой обитало когда-то живое существо – было, и нет. Чижу скоро двенадцать, а истории все не кончаются; можно вот так разъезжать и охотиться за ними хоть вечность, считая: еще, еще, еще.

Однажды она не удержалась и отправила открытку, без слов, только рисунок, несколькими штрихами. Дверца, а рядом кошка. Подсказка для посвященных, призыв найти записку, что она им оставила. Разыскать ее. Опустив открытку в почтовый ящик, Маргарет представила, как та попадет в почтовую машину, оттуда – в сумку почтальона, а оттуда – к ним на крыльцо. Она ждала и ждала, но ответа не было.

Она отправляла все новые послания, и с каждым разом кошек на открытках прибавлялось: две, три, пять, и чем дальше, тем мельче, наконец свободного места и вовсе не осталось, а дверца уменьшалась и уменьшалась – стала размером с почтовую марку, потом с мелкую монету и под конец с ноготок. Ответа она так и не дождалась. В день рождения Чижа, когда ему исполнилось двенадцать, она рискнула – отыскала один из немногих уцелевших телефонов-автоматов и набрала их старый номер. Отключен. Чиж уже четверть жизни прожил без нее – быть может, он и вовсе забыл, что у него есть мама. Возможно, это и к лучшему.

Тогда-то она и назначила день: двадцать третье октября. Годовщина ее ухода из дома. В этот день она сделает задуманное. В сентябре она отправила Доми записку. Пора, написала она. Подыщешь мне место, где перекантоваться? Доми, конечно, позвала ее к себе, но Маргарет отказалась.

Где-нибудь на отшибе, сказала она, там, где не станут искать. Там, где до тебя не доберутся, если меня поймают.

Через неделю она приехала в Нью-Йорк, нашла тот самый заброшенный дом в Бруклине. А на другой день, надвинув пониже шляпу, отправилась собирать крышечки.