Моя борьба. Книга пятая. Надежды

* * *

Я встал, подошел к киоску, взял кофе и шоколадку «Дайм», и когда, вернувшись на место, опустил раскладной столик и поставил чашку в небольшую круглую выемку, швартовый трос бросили на палубу, трап убрали, а двигатель прибавил оборотов. Корпус затрясся, и судно медленно отошло от берега, одновременно поворачивая влево, и вскоре нос уже смотрел на острова. Наслаждаясь покачиванием, мерным гудением, которое то стихало, то вновь набирало силы, я прикрыл глаза и уснул.

Когда я открыл глаза, то увидел огромный, выдающийся вперед нос судна, а далеко за ним горную гряду.

Значит, осталось недолго.

Я встал, прошел на корму и по лестнице поднялся на палубу. Здесь оказалось пусто, и стоило покинуть укрытие и приблизиться к релингу, как меня едва не сдуло за борт. Я вцепился в поручень и рассмеялся от восторга, от этого ветра, бросавшего в лицо капли дождя, и от темноты, в которой светилась белая гигантская кильватерная волна.

Только заметив вдали огоньки пристани – пока еще совсем далекие, крошечные мерцающие точки в пучине тьмы, они скоро переместятся вбок и превратятся в зал ожидания с окошком кассы, два автобуса, несколько машин и группу людей, которые либо собираются сесть на паром, либо кого-то встречают, – только тогда я вернулся на свое место.

Среди тех, кто стоял, прижав руки к телу и наклонив голову от дождя и ветра, была и мама, она помахала мне, я подошел и обнял ее, и, когда мы зашагали к машине, катер с ревом двинулся прочь.

– Я так тебе рада, – сказала она.

– И я тоже. – Я сел в машину. – Ты как?

– Хорошо, – ответила она, – работы много, но интересно, так что не жалуюсь.

Через лес мы выехали к заливу, к верфи, где работал Хьяртан. Там, на территории цеха или дока высился гигантский судовой корпус. Хьяртан лазал по туннелям и узеньким ходам и укладывал трубы, о своей работе он рассказывал не без гордости, хоть и признавал себя посредственным, чтобы не сказать плохим судовым сантехником, хотя изначально мечтал о совсем ином, он был совершенно не приспособлен для этого занятия, но так сложилось в конце семидесятых, когда Хьяртан стал пролетарием. На верфи он также отвечал за охрану труда, насколько я понимал, эти обязанности отнимали у него не очень много времени.

Крутой подъем на лесистую гору, потом спуск с другой стороны – и мы в Хюллестаде, муниципальном центре в глубине Офьорда, потом по берегу, вдоль фьорда, до Салбю, где на холме стояли дома – бабушкин с дедушкой и Хьяртана.

Когда мама остановилась во дворе, в отсвете фар замельтешили капли дождя, а стоило ей выключить фары, дождь словно на миг кончился, но потом гул двигателя стих и стало слышно, как капли стучат о машину.

Я вылез, взял сумку, подошел по влажному гравию к дому и открыл дверь.

О, этот запах.

Я повесил куртку на крючок поверх дедушкиного рабочего комбинезона, шагнул в сторонку, пропуская маму, она сняла пальто, поставила сумку возле лестницы и прошла в гостиную.

Бабушка сидела в кресле возле окна, дедушка – на диване с другой стороны, оба смотрели телевизор, включенный почти на полную громкость.

– А вот и наш мальчик, – обрадовался дедушка.

– Привет, – поздоровался я.

– Да, норвежский народ все растет! – сказал он.

– По-моему, я уже больше не расту. – Я повернулся к бабушке, мне хотелось потеплее с ней поздороваться, но обнять ее я не смогу, я никогда с ней не обнимался. Одна ее рука, согнутая, прижатая к груди и висевшая, словно на перевязи, дрожала и тряслась. Голова тоже тряслась, а ноги бабушка поставила на скамеечку. Как ты, бабушка? – такого вопроса ей не задашь.

Я сделал несколько шагов к ней и улыбнулся.

Бабушка посмотрела на меня, губы ее дрогнули.

Я подошел совсем близко и наклонился к ее голове.

Голоса у нее почти не осталось, до меня доносился лишь шепот.

Что она сказала?

Привет.

Ее глаза улыбались.

– Я на катере приплыл, – сказал я, – погодка там, скажу я, ужасная. Дождь так и льет.

Да.

Я выпрямился и посмотрел на дверь, на вошедшую в гостиную маму.

– Может, перекусим? – предложила она.