Моя борьба. Книга пятая. Надежды

* * *

Дочитав курс, Лённ благожелательно, тщательно подбирая слова, отозвался о каждом из нас и о литературных проектах, в которых ему удалось поучаствовать благодаря нам. Похвала у него нашлась для всех, кроме меня, – обо мне он и не обмолвился.

Из аудитории я вышел, полный ярости и обиды.

Допустим, я, в отличие от всех остальных, задания ему не сдавал, но ведь один-то мой текст он читал. Почему же он это скрывает? Если текст, по его мнению, настолько отвратительный, мог бы, по крайней мере, сказать?

После этого я не появлялся в академии несколько недель. Прогуливать я начал еще осенью, а после Рождества совсем распоясался, явки от нас никто не требовал, посещение было свободным, и если каждый раз, когда я прихожу туда, меня окунают головой в очко, то какой смысл вообще туда ходить, думал я, – лучше дома посижу, хоть напишу что-нибудь, ведь именно так оно и предполагалось, когда я подавал заявление, мне обещали, что в академии я получу возможность целый год писать. Поэтому до конца весны я больше времени проводил дома, а не в академии, а после речи Лённа вообще прекратил туда ходить. Впрочем, дома я тоже почти не писал, казалось, все утратило смысл, кроме разве что походов по кабакам, с этим все осталось как было, я занимался только тем, чем хотелось, то есть вел декадентскую богемную жизнь в большом городе, жизнь писателя, который движется навстречу саморазрушению с широко открытыми глазами и проводит свои дни с бутылкой на столе. Нарушив одно из своих правил, однажды вечером я пошел в город и напился в одиночку – заглянул в «Фектерлофтет» и взял графин белого вина. «Фектерлофтет» славился официантками, они там, все до единой, были красавицами. Поэтому, впервые отправившись в бар в одиночку, я и выбрал именно этот, – надеялся, наверное, что завяжу с кем-нибудь из них знакомство, но все вышло иначе, девушки работали, и до меня им дела не было, поэтому, прикончив второй графин, я встал и поплелся в «Оперу», где просидел в баре до закрытия, так и не встретив ни одного знакомого, а после пошел домой. Проснулся я от того, что меня кто-то тряс; я открыл глаза и увидел, что лежу в коридоре на полу, я сел и понял, что передо мной Юн Улав. Я вырубился прямо у него под дверью, в дождевике с полными карманами камней. Я понял, что собирался бросать их ему в окно. А в подъезд попал следом за кем-то из жильцов. Юн Улав посмеялся, и я, совершенно разбитый, поплелся к себе досыпать. Через несколько дней я отправился в кафе «Опера» еще до обеда, идти в академию было невмоготу, дома сидеть тоже, поэтому я решил дойти до «Оперы», взять вина и посмотреть, как будут развиваться события. Напиться посреди дня – мысль приятная, сулившая известную свободу, день вдруг дарил перспективу и предлагал совершенно иные возможности, потому что мне все будет нипочем. Когда ты пьян, даже прогуляться до магазина за газетой – уже приключение. В мире словно приоткрывалось отверстие: все обыденное, полки со жвачкой, монпансье, шоколадками выглядят гадко, когда видишь их спьяну посреди бела дня. Не говоря уже о статьях, которые читаешь спустя несколько минут, сидя за столиком у окна. Их покрывал налет гнили и мерзости, на который я смотрел яростными, почти торжествующими глазами. Охренеть, я кое-что собой представляю, других таких нет, я вижу то, что не видно другим, потому что смотрю в отверстие посреди мира.

Я пил несколько часов подряд, около пяти вечера заказал обед, потом пошел в книжный магазин и купил роман Джейн Энн Филлипс, который пытался читать еще несколько часов, но тщетно, сосредоточиться получалось всего на несколько минут, каждое прочитанное предложение наполняло меня чувствами. Так я тоже сумею, думал я, – нет, не так. Намного лучше. Намного, намного лучше.

Навалилась дремота, я прикрыл глаза и отключился, потом, вздрогнув, проснулся; долго ли я спал? Народа вокруг прибавилось. Внезапно передо мной вырос Пер Рогер.

– Здоро́во, Карл Уве, – сказал он, – в одиночку квасишь?

Смысла отнекиваться я не видел, поэтому кивнул.

– Пошли к нам! – пригласил он. – Мы на той стороне сидим.

Я долго смотрел на него. Что он такое говорит?

– Сколько ты выпил-то уже? – засмеялся Пер Рогер. – Ну чего, пошли? Там и девчонки есть!

Я поднялся и пошел следом за ним, сел на стул и кивнул остальным. Всего их было пятеро. Рядом со мной сидел блондин с отросшими волосами и в очках, с бакенбардами, в футболке с черепом, змеей и кинжалом и бело-серой куртке из козлиной кожи. Возле него расположился длинноволосый брюнет с глазами с поволокой. Дальше – девушка, на пару лет старше меня, как и парень рядом с ней, коротковолосый смуглый красавчик с хитроватым взглядом.

– Это Карл Уве, – представил меня Пер Рогер.

– А мы с тобой знакомы, – сказал блондин, – ты учишься, да?

– Да, в Академии писательского мастерства, – ответил я.

– Да ладно! Тогда ты не по адресу – чего у меня нету, так это культуры! Меня, кстати, Гауте зовут.

Он был бергенцем, его приятель тоже, смуглый брюнет приехал из Одды. А девушка – из Восточной Норвегии. Гауте с Пером Рогером трепались и хохотали, остальные по большей части помалкивали, порой смеялись над шутками Гауте, но будто издалека. Я пил и смотрел в окно, на сухой асфальт под фонарями. За столик к нам присел невысокий парень лет двадцати пяти в белой рубашке. Глаза его казались холодными и равнодушными.

Гауте посмотрел на меня.

– Знаешь, как называется тушка вокруг щелки? – спросил он.

– Нет.

– Баба.

Он заржал, я тоже засмеялся, мы чокнулись и выпили. Постепенно, шаг за шагом, я перебрался на другой уровень опьянения, восхитительный, и мне стало на все плевать. Я смеялся, что-то говорил, а когда стаканы пустели, ходил в бар за пивом.

С Гауте достаточно было поговорить совсем чуть-чуть, чтобы понять, до какой степени он не терпит ничего, что связано с властью и истеблишментом, он все это прямо-таки ненавидел. Среди моих знакомых антибуржуазных взглядов держались многие, однако они были студентами, а значит, частью системы, а мой новый собеседник, судя по всему, шагнул дальше, он осознанно вышел из нее и находился теперь вовне, и в то же время надо всем смеялся, сыпал шутками по любому поводу, отпускал остроты о евреях и неграх, и я смеялся над каждой и не мог остановиться. Когда «Опера» закрылась, он предложил всем завалиться к нему домой, послушать музыку и покурить, мы вывалили на улицу, поймали такси и доехали до его квартиры на полуострове Нурднес.

Когда мы вылезли из такси и вошли в подъезд, Пер Рогер сказал, что они пьют уже полгода и собираются продолжать в том же духе. Я ответил, что тоже так хочу. Он пригласил присоединиться к ним, и мы вошли в квартиру Гауте.

– Это материна, – сказал тот, – поэтому тут так красиво. Уж простите. Ха-ха-ха! Но чур не орать – тут соседи рядом.

– Да брось, Гауте, – не поверил Пер Рогер, – если я захочу заорать, то заору.

Не ответив, Гауте поставил пластинку, а я сел за стол. Зазвучала музыка – мрачная и громкая. Еще один длинноволосый чувак – его имени я не запомнил – достал из холодильника здоровенную морковь и принялся ее кромсать, усевшись на полу и привалившись к стене, полностью поглощенный своим занятием.

– Ты что делаешь? – удивился я.

Он не ответил.

– Трубку вырезает, – сказал Гауте, – он же из Осане родом. Там они привыкли ни хера не делать, вот и страдают херней. А ты-то, я гляжу, Lords of the New Church не особо уважаешь?

Я мотнул головой.

– Поп и инди, – сказал я.

– Поп и инди. – Он сокрушенно покачал головой. – Но трубку нам еще долго ждать. У тебя же есть табак, да?

– Да.

– А как насчет на стол лошадку насыпать? – заговорил чувак с холодными глазами.

– Лошадь на стол? – засмеялся Гауте. – Не понял?

– У тебя выпить нечего? – спросил я.

– Может, где-то и нароется глоток, сам не знаю. Сходи проверь, если хочешь. – Он кивнул в сторону кухни. – Сам я покурил бы.

Он посмотрел на парня из Одды:

– Ты вроде сказал, у тебя есть с собой?

Тот кивнул и вытащил комочек гашиша в фольге и упаковку сигаретной бумаги и протянул ее Гауте. Тот нагрел гашиш, я положил табак в бумагу, вытащил самую крупную табачную крошку, поднес к ней зажигалку – я видел, как это делают другие, – отдал табак парню, тот смешал гашиш с табаком и скрутил самокрутку, облизал бумагу, заклеил и вернул всю эту красоту мне.

Мы скурили половину, я поднялся и пошел в туалет, ощущение было такое, будто мне попали бомбой в голову, мысли разлетелись, кусок в одну сторону, кусок – в другую, так я бормотал, пока отливал.

Когда я вернулся, Гауте разговаривал с Пером Рогером в полный голос, оба почти кричали, фонтан острот о евреях, каламбуров и грубых шуток. Чувак с холодными глазами куда-то делся. Парень из Одды посадил себе на колени девушку и лапал ее. Длинноволосый набивал морковную трубку табаком. Я сел на пол у стены. За столом зашел разговор о самых жестоких способах самоубийства. Гауте наклонился вперед и протянул мне косяк. Я глубоко затянулся.

– Давай сюда, – хихикнул Гауте.

Я вернул косяк ему, он сделал затяжку и долго сидел с надутыми щеками, но потом выдохнул и передал косяк дальше, Перу Рогеру.

– Ты попал в суицидальный змеюшник, – заржал он, – мы собираемся пить, пока сил хватит, а после наложим на себя руки. Такой у нас план. Пер Рогер говорит, ты тоже хочешь?

– Ага, – ответил я, – по крайней мере, на выпивку подпишусь.

– У нас можно только сразу все. – Гауте снова засмеялся. – Но действовать будем по очереди. Те, кто останется, продадут волосы и золотые зубы и продержатся еще пару дней. Ха-ха-ха!

Глядя на меня, Пер Рогер засмеялся и добавил:

следуй за змеем
скользи и вейся
куда он ползет.

– Это что? – не понял я. – «Речи Высокого»?

– Нет. Это я написал.

– Серьезно? Очень круто!

– Мы все знаем, чей это змей! – встрял Гауте. – И куда он ползет, тоже знаем! «Следуй за змеем», понял?

Пер Рогер засмеялся, но смотрел на меня серьезно, широко раскрыв глаза. Я отвел взгляд.

Парень из Одды и девушка встали и вышли – куда, смотреть мне было в лом. Я исчез, а когда снова открыл глаза, увидел пустую комнату, где остался лишь длинноволосый с морковью – он спал на полу. Я поднялся и пошел на воздух. Улицы в густой темноте лежали пустые. Я понятия не имел, сколько времени, просто шел, почти не осознавая самого себя. Мимо проехала машина, такси, я поднял руку, такси остановилось, я сел в машину, пробормотал адрес, и, когда водитель дал по газам и машина помчалась по брусчатке, я будто бы оторвался от земли, я парил над задним сиденьем, как воздушный шарик под потолком. Ох, надо мне следить за собой, здесь, в такси, летать нельзя, но ничего не получалось, сосредоточиться я не мог и всю дорогу до дома парил, точно воздушный шар. Дома я разделся, лег в кровать и заснул как убитый. Когда я проснулся, было темно. Я посмотрел на часы. Пять.

Пять вечера или пять утра?

Скорее все-таки вечера.

Я привстал и всмотрелся в окно. Двое детей играли в парке в мяч. Значит, вечер. Спустившись вниз, я принял душ, а потом, голодный как волк, зажарил все имеющиеся яйца, положил яичницу на шесть кусков хлеба и съел. За яйцами пришла очередь шоколадного молока «Несквик».