Моя борьба. Книга пятая. Надежды

* * *

После того как мы прошли в академии ряд драматургов и драматургических традиций, предполагалось, что мы сами напишем что-нибудь в этом жанре. Я дотянул с этим до вечера накануне крайнего срока, а потом отправился на Верфь, где собирался просидеть в аудитории всю ночь. Мы получили предложение неслыханной щедрости: теперь, если требовалось спокойное место, где можно писать после обеда и по вечерам, мы могли взять ключи и приходить в аудиторию, и я не единожды этим пользовался – мне нравилось оказаться в одиночестве в каком-нибудь общественном месте, может, потому, что ничто там не напоминало обо мне, сам не знаю, просто так было, и все, вот и в этот вечер тоже, когда я отпер дверь, прошел по пустому коридору и поднялся по пустой лестнице в пустые аудитории наверху.

Все остальные уже сдали работы – на столе в подсобке лежала стопка отксерокопированных листков. Я принес пишущую машинку, включил кофеварку и уставился на отражение аудитории в темных окнах, меня словно притягивала вода за окном. Было девять вечера, я решил не уходить, пока не закончу, пусть даже придется сидеть тут всю ночь.

О чем писать, я понятия не имел.

Кофе сварился, я выпил чашку, выкурил сигарету, разглядывая в стекле собственное отражение. Обернулся и посмотрел на стеллаж с книгами. Вряд ли у них тут найдется фотоальбом с полуобнаженными женщинами…

А вот книга по истории искусства нашлась. Я вытащил ее и пролистал. На некоторых картинах семнадцатого и восемнадцатого века обнаженные женщины присутствовали. Может, эта книга все же мне пригодится?

Слишком большая, под рубашку не засунешь. А тащить ее под мышкой я не хотел: едва ли, конечно, кто-нибудь заглянет сюда в это время суток, и тем не менее такое возможно, и как тогда мне объяснить, что я таскаюсь в туалет с книгой по истории искусства?

Я спрятал книгу в пакет и по винтовой лестнице спустился в туалет. Первой в глаза мне бросилась картина Рафаэля: две женщины у колодца, одна голая, другая одетая, голая – невероятной красоты, с маленькой торчащей грудью, – загадочно отводила взгляд, пах ее был прикрыт лоскутком ткани, зато ноги ничто не прикрывало, и у меня случился стояк; потом я поразглядывал рубенсовское «Похищение дочерей Левкиппа» (1616), где одна из двух обнаженных женщин была рыжеволосая, белокожая и веснушчатая, с маленьким подбородком и полным телом; потом перешел к «Рождению Венеры» (1485) Боттичелли, где видно одну голую грудь, и к тициановской «Венере Урбинской» (1538) – женщина на переднем плане, положив руку между ног, смотрит на зрителя уверенно и вызывающе. Я долго разглядывал голую грудь, широкие бедра и миниатюрные ступни, но меня манили и другие картины, я пролистал дальше, до «Вулкана и Майи» (1590) Бартоломеуса Спрангера, где крепкий бородач сжимает в объятьях женщину с полным желания взглядом, выставившую вперед колено. Белокожую, с упругой грудью и почти детским лицом. Эта женщина мне понравилась. Следующей была «Смерть Сарданапала» (1827) Делакруа: у женщины на переднем плане, повернутой к зрителю вполоборота, виднелась только одна грудь, выставленная вперед, потому что к горлу ее был поднесен клинок, зато задница, превосходной формы, была видна целиком. Перелистывая страницы и выбирая картину, я слегка подрачивал, но сдерживался. Может, Делакруа? Нет, на хер, лучше Энгр, «Одалиска с рабом» (1842), где она вытянулась, закинув руки за голову, и формы у нее прямо упоительные, или, ну конечно, «Турецкая баня» (1862). На ней вообще одни женщины, и почти все голые. Они стоят и сидят во всех вообразимых позах, всевозможных типов, – холодноватые и страстные, полуприкрытые и ничего не прячущие. Кожа, плоть и женские округлости куда ни кинь взгляд. Но кого, ох, кого же из них выбрать? Ту с полноватым лицом, что приоткрыла рот? Я обожал картины, на которых губы у женщин сомкнуты не до конца и видно зубы. А может, блондинку с высокомерным взглядом? Или ту с маленькой грудью, что задумчиво смотрит на собственную руку? Или – ну разумеется, вот она, откинулась назад, опершись на руки и прикрыв глаза от наслаждения, пускай это будет она!

После я немного постоял, прислушиваясь, нет ли кого в коридоре, вернулся в аудиторию, поставил книгу на место, налил кофе, закурил и уставился на чистый лист бумаги.

Ничего не придумывалось. О чем писать, я понятия не имел.

Я прошелся по аудитории, полистал книги, заглянул в подсобку и стал читать работы остальных. Все оказалось вполне ожидаемо – каждый написал в присущем ему стиле. Большинство работ я просмотрел лишь мельком, а вот пьесу Петры взял с собой и изучил тщательно. У нее получилась абсурдная, почти сюрреалистическая комедия, персонажи совершали самые дикие вещи без какой бы то ни было мотивации, в напряженном темпе и без всякого смысла; создавалось впечатление сумбура и хаоса.

Такое-то и я напишу!

Я засел за работу, она продвигалась быстро, сцена за сценой ложились на бумагу словно в продолжение того, что я только что прочел. Возможно, герои немного напоминали тех, что были у Петры, да и поступали тоже непоследовательно и спонтанно, и тем не менее от пьесы Петры моя отличалась, все-таки делали они другое, поэтому, завершив черновой вариант часам к трем, я остался доволен. Я кое-что подправил, перепечатал заново и к восьми утра уже скопировал текст в десяти экземплярах и сложил их стопкой рядом с остальными. Когда без пятнадцати десять пришел первый слушатель, я спал на стуле.

Тексты мы разбирали весь день. Меня похвалили, хотя Ховланн и покритиковал драматургию, то есть связь героев и их действий, я возразил, что никакой связи и не предполагалось, в этом-то и суть, Ховланн кивнул и сказал: да, верно, но даже в алогизме нужна последовательность, простое правило писательского искусства: писать про скучное можно, но писать скучно нельзя.

Во время разбора Петра не сводила с меня глаз, но молчала, и даже когда Ховланн спросил ее мнения, ответила, что сказать ей нечего. Только после занятий, когда все стали расходиться, она заговорила.

– Ты у меня списал, – сказала она.

– Ничего подобного, – ответил я.

– Ты пришел сюда ночью, прочитал мой текст и написал свой. Они считай что одинаковые.

– Нет, – уперся я, – я твоего текста вообще не видел. Как бы я его списал, если даже не видал его?

– Ты чего, думаешь, я совсем тупая? Ты сюда приперся, прочитал мою пьесу и чуток переделал. Признайся уж, чего там.

– Будь это правда, и признался бы, – сказал я, – но это же бред. Я не читал твою пьесу. И не списывал. А если получилось похоже, это случайно.

– Ха! – Она встала и убрала записи и книги в черную сумку. – Мне все равно, списывай сколько влезет, только на хрена врать-то?

– Я не вру. Я твой текст в первый раз услышал, когда ты сама его прочитала.

Она закатила глаза, надела куртку и направилась к выходу. Я выждал несколько минут, пока остынет голова и пока Петра удалится настолько, чтобы ее было не догнать, и зашагал домой. Однажды такое уже происходило: в начальной школе я проголосовал сам за себя на выборах в учком, получил один-единственный голос, и мое жульничество вскрылось, когда опросили всех, кто голосовал за кого. Я отнекивался, доказать все равно не получилось бы, я просто твердил: «Нет, это неправда». Вот и сейчас доказать ничего невозможно, кроме меня, никто не знал, что я читал ее пьесу, а если я буду отпираться, Петра сама себя выставит дурой. Вот только показываться на курсах снова мне не хотелось: пускай остальные ни о чем не догадываются – сам-то я знаю. Ночью такое решение казалось естественным, я всего лишь чуть-чуть позаимствовал у Петры, это не возбраняется, однако после разбора и нашей с ней перепалки я увидел все в ином свете – я опустился до плагиата, и кто я после этого? Как я дошел до того, чтобы не только своровать текст у одногруппницы, но и убедить себя в том, что я сам его сочинил?

Однажды в двенадцать лет я переписал в дневник стихотворение и притворился, будто я его и сочинил. Странно, конечно, что мне с такой легкостью удалось убедить себя – это ты сам придумал, Карл Уве, хотя я взял его из книги, и все же возраст – смягчающее обстоятельство. Но сейчас-то мне двадцать, я взрослый мужчина, как я вообще мог совершить такую низость?