Заморозки

Но об этом я не говорил. Об этом я молчал. Смотрел на присутствующих — и молчал. Женщин было мало. Кроме Лисы и Пантеры одна всего. Сидела рядом со мной. С одной стороны она, неизвестная мне женщина лет пятидесяти пяти, по виду узбечка, с другой — Надежда. Честь для меня, да. Большая. Неизвестная женщина время от времени спрашивала о всяких пустяках, не давая совсем уже зачахнуть. Я отвечал максимально собранно: да, студент, да, медик, нет, не писатель, не поэт, да, работаю в журнале, редактор-читатель, есть такая должность. Это? Это ливийский орден, Капитанов Революции. Было дело, там, в Ливии.

Я был при наградах, по протоколу положено. Восток, он не только по одёжке встречает.

Ранен? Да, ранен. Но выздоровел. Слава медицине!

Женщина наполнила две рюмки, одну мне, другую себе. Водка. Наша, «Столичная». И что мне оставалось делать? За медицину!

А «Красную Звезду» за что? Помог обезвредить опасного преступника. Как помог? Он в меня стрелял, время тратил, пока другие его обезвреживали по-настоящему. Да, опять ранен. Царапнуло. Вот, видите, седина.

За вернувшихся в строй?

Выпили по второй. Смотрю, на нас уже смотрят. Я-то ладно, я человек русский, для меня водка — что для медведя мёд, но восточная женщина?

Звезда Героя? Совершил, было дело. Но во время войны тысячи людей совершали большее. Каждый день. Просто мы мало знаем. Да, тоже был ранен. Случайно. За тех, кто воевал?

И в третий так же точно.

Фактически, на пустой желудок, чай и пара карамелек — не закуска.

Впрочем, рюмки не сказать, чтобы слишком уж большие. Граммов по пятьдесят. В итоге — сто пятьдесят. Стоп. Дальше не стоит. И так выпито больше, чем предписано Пророком. Аккурат на сто пятьдесят граммов больше. Единственное оправдание — пил вынужденно, а вынужденно не считается, так и в Коране сказано. И великий Абу Али ибн Сина тоже дозволял. Меня вынудила ситуация, как я мог отказать ханум?

Я повернулся к ней, спросить, а кто, собственно, она такая? Писательница? Поэтесса?

Но её уже не было. Может, отошла куда-то. Сто пятьдесят для женщины — много.

Нужно бы и мне — освежиться.

Я осторожно встал из-за стола. Нет, не шатает. В конце концов, сто грамм с прицепом — для здорового мужчины не доза. К тому же сладкий чай помогает печени справляться с алкоголем.

Встал, но заметил — смотрят на меня с каким-то испугом. Ждут, что я начну буянить? Непохоже. К испугу примешивается и сострадание, словно меня пометил Ангел Смерти, ага, ага. Начитался завлекательных, но беспочвенных фантазий, и приукрашиваю жизнь, воображая себя то советским разведчиком в тылу врага, то, напротив, контрразведчиком, а то и вовсе этаким Мельмотом, кочующим по временам и весям волею пославшего его Князя.

Нет, определенно сто пятьдесят натощак — это не для меня.

Перед умывальником я машинально полез в карман пиджака, где лежал платок. Руки вытереть. Но вместо платка вытащил листок бумаги, на котором было написано твердою рукой, но наскоро: «Живите, но оглядывайтесь».

Странно. Откуда ему взяться, листку? Почерк, скорее, женский, но тут я не эксперт. Лиса или Пантера? Их почерки я знал. Не они. Оставалась моя соседка по столу.

И что это означает?

Я вернул листок обратно в карман. Руки можно вытереть бумажным полотенцем, что висело на специальном держателе. Культура!

— Можно вас спросить?

Я не вздрогнул, но только потому, что был слегка пьян и расслаблен.

Я оглянулся.

А, это поэт. Кудрявцев, что встречал нас.

— Слушаю вас, Валентин.

— Я понимаю, не время и не место, но… Вы можете опубликовать моё творчество?

Как-то для поэта неаккуратно: «опубликовать моё творчество». Сказал бы проще, «мои стихи».

— Поэзия в нашем журнале не в чести, — сказал я. — Это вам в «Новый Мир», в «Юность»…

— Не поэзия, — перебил он меня. Тоже, похоже, перебрал. Граммов сто лишних. — Я повесть написал. Как бы фантастическую.

— Как бы?

— На самом деле это быль, правда, но я её замаскировал, правду. Фантастикой.

— И о чем же повесть? — спросил я из вежливости. Врачам на таких вот встречах норовят рассказать о своих болячках, а редакторам литературных журналов — о своем творчестве. С просьбой напечатать, в смысле — опубликовать.

— О том, как вскрывали гробницу Тамерлана, — сказал поэт. — Тимура, то есть.

— Что ж, присылайте в «Поиск». Мы рассмотрим.

— Но я бы хотел…

— Мы рассмотрим. Вне очереди, это всё, что я могу обещать. Если повесть нам подойдёт — опубликуем, если не подойдёт — вернём, не обессудьте.

— Я понимаю, понимаю… — сказал поэт не без грусти. Он что, думал, что я вот прямо здесь, в туалете, направлю его повесть в набор? У него и повести-то при себе никакой нет, руки пустые. Поэт, мечтатель, романтик…

Вечер далее шёл без задиринки. Шурпа, лагман, плов…

Я всё гадал, что означает эта записка. Словно богиня смерти Кали милостиво решила, что я пока могу пожить. Пока, да. А что? В Узбекистане Индией интересуются, индийские фильмы пользуются огромным успехом, вот и индийскими богами тоже, похоже, увлекаются. Нет, чушь, пить меньше надо.

Закончив переговоры, ко мне подсел Владимиров. Видно, переговоры прошли успешно, и он решил меня развлечь.

Рассказывал об особенностях жизни русского человека в Узбекистане, «мы никогда не будем здесь своими, но жить, в общем-то, можно, и жить хорошо, если ты вежлив и учтив» — при этом наворачивая плов и запивая его коньяком. Я и сам выпил рюмку — только одну. Коньяк местный, «Самарканд», из местного же урожая. Не две тысячи лет выдержки, а всего двенадцать. Экспортная партия, как сказал главред.

Мне понравилось, и именно поэтому больше я не пил.

Но ел. И ещё. И ещё. И ещё. Диету буду дома держать. А в гостях, в Ташкенте это невежливо. Неучтиво.

На обратном пути мы втроем сидели на заднем сидении «Чайки».

— Ты, надеюсь, уговорил её написать для нас мемуары? — спросила Надежда.

— Кого — её?

— Твою соседку.

— Соседку? Ко мне поэт с повестью подкатывал, это было, а соседка… Кто она?

— Ты не знаешь?

— Знал бы, не спрашивал.

— Это Зиба Ганиева, большой человек. Профессор, доктор наук.

— Доктор наук, это, конечно, немало, но мемуары…

— Она знаменитый снайпер, «фройлян Смерть» — так прозвали её фашисты. Она их много положила. Очень много.

— Нет, — растерянно сказал я. — Не уговорил.