Сын на отца

Глава 12

— Государь-царевич, в Москву позавчера прибыл бывший камер-лакей Вилим Монс, заподозренный в…

— Смелее, дьяк, догадываюсь, что «родитель» мой посчитал виновным в посягательстве на добродетель собственной супруги. Хотя какая может быть порядочность у бывшей солдатской шлюхи, которую из-под драгун взял себе фельдмаршал Шереметев, от старика она легла под «светлейшего» князя Меншикова. А за ним эти «объедки» подобрал русский царь.

Алексей усмехнулся, глядя на посеревшее лицо Игната Акулинина, который был назначен князем Ромодановским, выражаясь языком из будущих времен, «врио» дьяка Преображенского Приказа. Нехилая должность, особенно если учесть, что занимался он поимкой государственных преступников и крамольников среди гарнизонных солдат и офицеров, и при этом имел свою агентуру в самой Первопрестольной. Да и дьяков в самом зловещем из приказов было всего семеро, так что должность, пусть и «временно», занимал весьма немаленькую.

— Да, именно так, государь. Но выдран кнутом за казнокрадство, разжалован в прапорщики, и вместе со своей сестрой Матреной Балк, статс-дамой царицы, отправлен служить в Москву. Определен нести службу в Московский драгунский полк. Одним из младших офицеров эскадрона, но уже отправленный по команде в распоряжение своего зятя, генерал-поручика Федора Балка, начальствующего над гарнизоном. Велено установить над оными Монсами строгий догляд, и о том отправлять доклады в Петербург каждый месяц в Тайную Канцелярию.

— Так, понятно. Рано, рано — «папаша» мой не разобрался в ситуации, — Алексей задумался, потом негромко произнес:

— Петрушка Толстой клеврет Алексашки Меншикова, а тот с царицей Катькой заедино, любовники бывшие, а то и настоящие. Вот и «отмазали» Монса от прелюбодейства, а обвинение в казнокрадстве сущие пустяки — все советники Петра воруют поголовно. Послужит в провинции пару лет, и царственный рогоносец возвернет его обратно, чтобы козлиные рожки превратились в раскидистые оленьи. Что может быть смешнее в жизни для грозного царя, что рубит головы направо и налево.

Царевич посмотрел на дьяка — Акулинин, хоть и спал немного с лица, но выглядел уже бодро, оправился. Да оно и понятно — за такую дерзкую хулу на государя казнь колесованием была бы верхом гуманизма, за одни слухи в «содомском грехе» царя-батюшки кожу живьем сдирали. А ведь дыма без огня не бывает — зело подозрительны были поцелуи Петра Алексеевича, даже Брежнев так Эриха Хонеккера не лобзал в уста сахарные.

— Подходы ищи к ним, слуг привлекай — это вербовкой называется. Что у тебя с офицерами гарнизонными, а також с солдатами?

— Есть крамольники, доносы на них поступили, и от сослуживцев, и от тех, кто слова поносные слышал. Вот списочки, государь, тут господа офицеры, а здесь солдатики.

— Просто замечательно, вполне, — Алексей не скрывал хорошего настроения, просматривая списки. Память у настоящего царевича была превосходной, за довольно короткий срок удалось восстановить пусть не основные знания — освоить немецкий язык и латынь, слова сами подбирались, и во фразы складывались вполне уверенно.

Дюжина фамилий была ему знакома — церковь уже поработала с данными кандидатурами и гарантировала их стойкую неприязнь к «родителю». И на тайну исповеди, если не отнеслась наплевательски, то вовсю ее использовала. Но то не грех — ведь царь их сам приводил пастырей к особой присяге, чтобы доносили на крамольников. Так что все это обернулось против самого Петра Алексеевича — многие священники испытывали к нему жуткое отвращение, причем с идеологическими мотивами.

«Перекрестная проверка проведена сразу же с двух направлений — за и против. Так что отдаю их в разработку „сибирякам“ и Глебову — они смогут ее провести, к тому же дядька поможет. И солдат втянуть надобно — во время переворота они надежной опорой командирам будут, и своих сослуживцев в это дело вовлекут обязательно. А мы это дело непременно возглавим — только нужно поторопиться, ведь риск доноса с каждым днем возрастает по мере увеличения числа мятежников.

Акулинин молодец, работает уже не за страх, за совесть. Понимает хорошо, что я ему дать намного больше смогу за верную службу, чем он получит за предательство. Надо приободрить».

— Хорошо поработал… стольник.

Дьяк побагровел от оказанной ему немыслимой чести — столь весомая дворцовая должность давалась исключительно дворянам и жильцам московским, а то и отпрыскам родовитых княжеских семей, но никак не однодворцам и сынам боярским.

— Живот положу, государь!

В дверь постучали два раза, быстро, а затем еще дважды, через промежутки. Алексей посмотрел на дьяка, тот склонился в поклоне.

— Царевич, раскольников привели, это самые влиятельные из купцов, каких только смогли отыскать. Сейчас им сказали, кто будет говорить с ними — место надежное, там наши люди.

— Хорошо, пошли! Но говорить с ними буду наедине!

Алексей вышел в коридор, где располагались гостевые комнаты. Этот постоялый двор стал главным центром подготовки мятежа — слишком удобен, да и путей отхода из него множество. К тому же народец постоянно снует — в толпе затеряться можно, и кого угодно сюда наверх привести, во флигель — тут уже жили исключительно свои люди, хорошо подготовленные, силовики из состава «Альфы», как он их именовал про себя, отборные и лихой контингент. И никого из посторонних, даже служанок — ведь женщины по природе своей могут проболтать любую тайну.

— Здорово, степенные!

— Здравствуй и ты, государь-царевич!

Трое мужиков, бородатых и пожилых, одетых в неброскую, но отнюдь не дешевую одежду, поклонились ему в пояс, коснувшись рукой пола. И выпрямились, настороженно взирая ему в глаза.

— Давайте говорить откровенно, дабы время напрасно не тянуть — его и так мало. Да садитесь вы на лавку — дела лучше сидя обговаривать, а они у нас нешуточные могут быть.

Алексей первым уселся на лавку, напротив него медленно, настороженно смотря, расселись бородачи, которых здесь именовали «начетниками», «раскольниками» и «двоеперстцами», а в его время «староверами».

— Не желаю лютеранства и схизматиков, чью веру царь Петр воспринял. Сразу скажу — родитель мой настоящий двадцать лет подался за море, наукам учится, и сгинул в выгребной яме. Франц Лефорт подобрал похожего немчика и привез на Русь, и стали они порядки свои бесовские устанавливать. Бояре то что — лже-Дмитрию самозванцу служили их пращуры, вот и они покорно служат — на вотчины их никто не покушается. А тех, кто настоящего царя хорошо знал, казнили — помните, как стрельцов умучили?!

Староверы переглянулись между собой, удивления на лицах не было, словно про все ведали, и кивнули. Алексей продолжил говорить глухо, не торопясь, медленно выделяя слова:

— Матушку мою в монастырь заточили навечно — я ее недавно посетил. Она и сказала, что царя подменили, а потому ее и упрятали, чтобы тайну сию не выдала. Ведь жена хорошо знает своего мужа.

— Это так, царевич!

Ни капли удивления на бородатых лицах, полнейшее спокойствие, которое впору называть олимпийским.

— Я хочу престол отчий себе вернуть немедленно, Москвой овладев. Если вы мне поможете, то я дам вам то, чего ни дед мой, ни дядька, ни отец сделать не могли. Церковь сильна и гонения на вас требует продолжить, я же считаю, что вы, сторонники старой веры большую пользу принести можете, а потому укажу вам дорогу и дам в полное владение то, что вы ищите уже долгое время, мотаясь по Сибири.

Алексей сделал паузу и внимательно посмотрел на раскольников, в глазах которых стало разгораться пламя надежды. А потому не стал тянуть время и рубанул:

— Берите Беловодье, владейте им полностью. Подчиняться будете токмо мне одному — ставьте свои земские избы и церкви, выбирайте духовников и начальных людей, дам железо и оружие.

— А где оно, государь?!

— Смотрите сюда, — Алексей вытянул из-за пазухи собственноручно начерченную им карту, приблизительно точную, плюс-минус пятьсот верст, понятное дело, но с указанием примерных расстояний.

— От Москвы до Камня идти нужно, Уральских гор. А затем до Иркутска — по дороге примерно шесть тысяч верст выйдет. А далее до самой Камчатки добираться — еще три тысячи верст. Вот ее-то и отдам вам под управление и житие — но туземцев не обижать, и пушного зверя не истреблять — не нужен он вам. Потому что богатство обретете в Беловодье. Вот туда дорога — тут острова есть, — пальцем Алексей ткнул в крохотные точки Командорских островов, потом прошелся по цепочке Алеутских.

— Вот здесь огромные морские коровы водятся — их истреблять категорически запрещаю, пока они живут, то Беловодье ваше навеки. Вы меня хорошо понимаете, степенные?!

— Никто их не тронет, не позволим, — глухо отозвался самый пожилой бородач, впившись взглядом в карту. Алексей же продолжил повествование, тщательно показывая путь и выдавая сочиненную им версию.

— Эти острова вытянулись цепочкой длинной — это и есть дорога в Беловодье. Тут царят туманы, оттого все кажется белым вокруг, понимаете — «белая вода». Плавать плохо, ветра стоят, бури бывают. Новгородцы и поморы досюда доходили, вот здесь река впадает в Студеное море — там острожец их стоял. И эта огромная земля ваша, однако народец дикий живет, враждебный будет, их тлинкитами именуют вроде. Но на островах к вам радушно отнесутся и веру примут охотно — не обижайте туземцев этих.

— Не обидим, государь, никого не тронем. Но на воинственных язычников управу найдем!

— Я помогу вам в делах этих, они на долгий срок затянутся. Но через десять лет вы там обоснуетесь. Но и мне ваша помощь нужна, и нынче, потому что через месяц будет поздно…