Сын на отца

Глава 8

— Гадина проклятущая! Я выслеживал, а вонючий старик все себе присвоит, а меня с носом оставит, — тихо произнес подьячий Преображенского Приказа Игнат Акулинин. — Ему злато-серебро, а мне бегать по всей Москве, крамольников изыскивая!

В сердцах Игнат Петрович выругался, ступая на зеленые еловые лапы — ими в новогоднюю ночь украшали не только дома, но и тыны с заборами, а юнцы их обдирали и на снег бросали, так что порой лапником устилалась чуть ли не вся улица.

Подьячий перешел по деревянному мостику Неглинную, вступать на лед было бы безумием — на него свозили навоз и дерьмо со всех окрестных домов, чтобы весной с ледоходом все унесло в Москву-реку. Приказные как могли боролись с этим явлением, по царскому указу всех пойманных били батогами — но бесполезно оказалось занятие сие, как привычка повелась у людей, так ее палками не выбьешь.

На улицах и переулках немногие прохожие, люд отсыпался — за восемнадцать лет как то привыкли отмечать введенные царем новогодние праздники, что тянулись две недели, от самого Рождества до Крещенского сочельника. По пути попалось несколько изодранных шкур и звериных масок — напоминание о «колядах». На сугробах блевотина, вдоль тынов желтые потеки — где нужда застала, там ее и справляют, охальники.

Шел, а мысли текли невеселые. Ведь он выследил беглого драгуна Никодима, что в шайке «Облома» лютовал, и приказных людей в прошлом году побил. И двор выследил, где явно недобрый народец обретался, по виду воинский, с офицером, коего «царевичем» называли. Да оно и понятно — похож вор на наследника престола Алексея Петровича. Вот только ведомо было из секретной бумаги, что пришла из Тайной Канцелярии, в которой говорилось о том, как государь лишил старшего сына прав на наследство трона и ордена, яко изменника, что ныне в заморских странах обретается и к войне готовиться, прося войска у цезаря и у шведского короля Каролуса.

— Бывшего наследника, — поправил сам себя Акулинин, иной раз сам своих мыслей боялся, крамолу в них замечая. Это пугало, и он тут же вслух старался исправить «вредную мысль».

А как иначе — не поправишь, а она выскочит — а если кто услышит и сразу «слово и дело государево» закричит?!

Так сразу на дыбу в застенке вздернут, не посмотрят, что ты подьячий самого страшного для любого человека Приказа. Наоборот, со своих и спрос завсегда строже будет, всю шкуру кнутом спустят. А мысли снова вернулись к делам насущным — требовалось опросить старика — не приходил ли кто в «воровскую лежку», а именно так именовали места, где сходились «воры», сиречь государственные преступники, ибо обычных лиходеев, кто кражами занимался, да разбои устраивал — татями называли. Последними Разбойный Приказ занимался, подручным князя-кесаря до них никакого дела не было, они ведь «царский сыск» ведут.

Упорхнули из «гнезда» отслеженные злоумышленники, вот только уйти далеко не смогли. Никодима с «царевичем» и еще одним лиходеем ярыга сразу сдал, как они к нему на двор явились. Однако злодеи пальбу из пистолей устроили и шпагами рубиться стали — полдюжины приказных людишек убили али поранили.

Сильно надеялся Игнат Петрович, что ему дознание разрешат вести, да на дыбе схваченных «воров» поспрашивать. Ан нет — дьяк его от дела сего отрешил сразу, все заслуги себе приписал, а ему одному отправляться в домишко у двора. Несколько дней смотреть пристально — а буде кто в дом войдет, то все примечать и запоминать.

Дело то насквозь бесполезное — только глупцы обратно возвернуться могут, а шайка «царевича» состоит из людей воинских, жизнью битых, не люди они обычные, а волки травленные. Глазами своими так и зыркают все время в разные стороны, и пистоли под епанчами прячут — наметанный глаз сразу о таком скажет.

— Харча я с собою не взял, — усмехнулся подьячий, но вспомнив старика-целовальника Никитку, что держал домишко, только скривился в гримасе — такому за постой даже пару медяков дать — себя совсем не уважать. Понимать должен, какую честь ему оказали люди Преображенского приказа, перед ними стелиться половичком, угождать во всем.

— А то, кхе-кхе, видком станет по делу крамольников, и упрячу его в застенок по собственной воле, для вящего сохранения тайны. Трижды проклянет, что был скуп на угощение.

Акулинин усмехнулся и прибавил шаг — идти было уже недалеко, и он представил, что напьется «двойного» пива, «вымороженного», а потом потребует принести сбитня и пирогов с зайчатиной и курятиной, расстегаи в пост надоели. Лотошники скоро продавать их выйдут на улицу, голоса у них громкие — услышат.

Миновал мужика, что пытался рыгнуть в сугроб, брезгливо от него отмахнулся. Таких подьячий совсем не боялся при свете дневном — в сапоге у него нож, а в рукаве кистень на веревке, петелька на запястье — живо гирькой побьет, если кто в драку полезет на «государева слугу». А вот ночью без пистоля и сабли лучше не выходить — убьют тати, и не посмотрят что ты подьячий, наоборот — за отвагу почтут тебя порешить.

Подошел к калитке, звякнул кольцом и толкнул ее вовнутрь — открылась, хозяин не запирал, как ему они с дьяком и велели делать при дневном свете. Старик во дворе распрягал пару сытых лошадок, запряженных в сани — занятие это несказанно удивило подьячего. Вопрос вырвался сам по себе, к тому же краем глаза он заметил истоптанный копытами снег у дальнего сарая, и несколько охапок сена.

— Откуда кони с упряжкой, Никитка…

— От верблюда!

Сильные руки выкрутили ему локти за спину — Игнат так и не понял, откуда появились драгуны. Сзади на него напал «пьянь подзаборная», закрыв рот рукавицей, чтобы не успел крикнуть. В мгновение ока его скрутили, заволокли в дом, бросили на пол. Подьячий попробовал сопротивляться, но куда там — запястья связали, ноги спутали, отвесили такого тумака, что шапка с головы слетела.

— Это он, государь, — за спиной раздался спокойный голос целовальника, и подьячий чуть ли не машинально не крикнул «слово и дело». Ведь кроме самого царя никто не имел так права именовать никого в державе московской. Кроме как еще одной персоны…

— Этот подьячий Преображенского приказа меня искал?

— Да, государь-царевич, вместе с дьяком. Они у меня в домишке сидели, вот тут, у окошка. А тебя «самозванцем» назвали!

— Больше не будут — дьяка умучили, а этому недолго жить осталось, если только наизнанку не вывернется. Надо же — с кистенем пришел и ножик спрятал в сапоге. Что-нибудь у него еще есть, Никодим?

— Только это, царевич, — отозвался знакомый голос, и Акулинин в ужасе поднял глаза. Он не ошибся — перед ним стоял беглый драгун, которого долго ловили по всей Москве, и вчера, наконец, повязали.

Игнат взглянул на офицера, что вел себя крайне властно — лицо разбито, нос в сторону свернут, распух. Подьячий сразу узнал «лже-царевича», и с леденящим ужасом осознал, что оба «вора» как-то ухитрились сбежать из застенков Преображенского Приказа, куда их должны были отвезти. И лишь мысль о том, что за сей побег с ненавистного дьяка спрос будет на дыбе, немного согрела душу — хоть не одному пропадать.

— Что ж — посидим, о делах наших скорбных покалякаем, — офицер усмехнулся, его взгляд стал настолько тяжелым, что Игнат начал вжимать голову в плечи, и невольно задрожал от накатившего ужаса.

— Поговорю с тобой, червь — но вначале ответствуй, пес — ты почто меня самозванцем всячески хулил?!

Акулинин внезапно осознал всеми своими потрохами, что перед ним сейчас настоящий царевич, непонятно как очутившийся в Москве, хотя искали его в заморских странах. А ведь царь Петр не простит главу Тайной канцелярии Толстого за такой промах, вот он момент какой выпадает. Если успеть донести, то Петр Алексеевич отметит слугу верного, награду ему дарует. Лишь бы отсюда как-то выбраться…

— Ты смотри — не отвечает мне, и глаза забегали. Решил перед папашей моим выслужиться, и награду за донос получить. Дурилка ты картонная — да кто тебе это позволит?!

От леденящего душу ужаса подьячего пробрало — он понял, что не о награде надо сейчас мечтать, а думать, как в живых остаться. Игнат Петрович был готов рассказать все, предать, убить, пытать кого угодно — все сделать, что только прикажет этот природный государь с избитым, но властным лицом. Он повалился головой к ногам. Стукнулся лбом об деревянный пол, и запричитал вполголоса, протяжно:

— Помилуй, царевич, не вели казнить, служить буду верно…

— Вот об этом мы и поговорим, и разговор у нас будет долгий. В усадебку его вывези, Никодим, да там в кандалы забей…

От голоса царевича нахлынула жуткая тоска, Игнат чуть не завыл, заскулил как побитая собачонка, совершенно не чувствуя как горячая моча уже намочила рубашку и растеклась по животу…