Чужак из ниоткуда

Мама, успел подумать я, прежде чем уплыть в страну сновидений. Но перед тем, как соскользнуть туда окончательно, самым краем ещё бодрствующего сознания понял — слово «мама» звучит одинаково на обоих языках, которыми я владею, и значит одно и то же.

Её — маму — я и увидел, когда снова открыл глаза. То, что эта молодая симпатичная женщина, которой, вероятно, нет и сорока, — моя мама, понял сразу. Нет, я её не узнал. Но понял, догадался, что это она. Точнее, мама Сергея Ермолова, в чьём теле я оказался. Этот момент — нахождение в чужом теле — я тоже осознал быстро и окончательно. Как и то, что шизофренией — так называют здесь психическую болезнь, при которой больной испытывает раздвоение личности, — я не болен. Во всяком случае, мне так кажется. Правда, я почти ничего не помню о себе — Кемраре Гели, тридцатидвухлетнем инженере-пилоте экспериментального нуль-звездолёта «Горное эхо» но, очень надеюсь, со временем память вернётся. Потому что о бывшем хозяине этого тела — советском пионере Сергее Ермолове я тоже почти ничего не знаю и не помню. Например. Моего папу зовут Пётр. А маму? Уже не говоря о том, где мы с мамой сейчас находимся.

«К чёрту подробности, на какой планете?» — вспомнился старый анекдот.

О, анекдоты пошли, уже легче. Если дальше так пойдёт, глядишь, на самом деле вспомню, на какой я планете. Потому что точно не на моей. Здесь всё другое. Начиная от примитивной медицины и воинских званий и заканчивая коммунистами, мусульманами и советскими пионерами. Нет у нас ничего из этого. За исключением, вероятно, примитивной медицины, приёмами которой владеет любой нормальный врач.

А что есть?

Не помню. Но точно помню, что этого нет. Ладно, оставим пока. Как и тот факт, что я очнулся в другом теле. Примем как должное, а серьёзно над этим подумаем потом, когда будет больше информации.

Кстати, об информации и о теле.

Самочувствие меня информирует, что тело почти восстановилось. На девяносто восемь процентов, скажем так. Там, где было сломано, — срослось. Где разорвано — тоже. И ничего не болит. А вот чешется — это да, сильно.

Я отстегнул две эластичные ленты, которые прижимали меня к кровати, осторожно приподнялся на локтях и покосился на маму.

Мама спала. Рядом стояло простенькое кресло, в нём она и спала, трогательно склонив голову набок. На полу, у ножек кресла, лежала закрытая книга.

«Н. В. Гоголь», — прочитал я. — «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Ни фамилия автора, ни название ничего мне не говорили.

По-прежнему соблюдая осторожность, сел.

Нормально, ничего не болит. Однако под повязками всё чешется просто нестерпимо. И очень хочется в туалет.

Было непривычно ощущать себя в мальчишеском теле. Даже не с чем сравнить. Я помню себя сильным высоким и широкоплечим тридцатидвухлетним мужчиной. Чёрные волосы, синие глаза, упругая походка, железная хватка и такая же воля. А сейчас?

Я посмотрел на свою правую руку (кроме черных широких трусов, на мне ничего не было, если, конечно, не считать одеждой фиксирующую сломанные рёбра повязку на груди). Моим глазам предстала худая бледная рука подростка, явно далёкого от спорта и даже обычной физкультуры. А ведь я в тринадцать лет мог спокойно три-четыре раза подтянуться на одной руке и задержать дыхание на пять, а то и шесть минут. Ладно, это мы исправим. Со временем.

Тихо, чтобы не разбудить маму, встал с кровати. Сделал шаг, второй. Тело слушалось, голова не кружилась. Небольшая слабость, но это пройдёт. Сколько я спал, интересно? Потом, потом, сначала туалет. Поискал глазами какую-нибудь обувь, не нашёл. Ну и ладно. Прошлёпал босиком к двери по крашеным чисто вымытым доскам пола, нажал на ручку. Дверь отворилась.

Надо же, не скрипит. Затворять не стал, только прикрыл. Вышел в коридор. Те же крашеные в тёмно-коричневый цвет доски пола, белые стены. Двери палат слева, окна (я насчитал четыре) справа. Первый этаж. За окнами какие-то голые кусты, мокнущие под мелким дождиком. Несколько деревьев, разбросанных по лужайке там и сям. Тоже голых. Поздняя осень? Тёплая зима? Ранняя весна? За кустами и деревьями виднеется ровная утрамбованная земляная площадка с сеткой посередине.

Волейбольная, всплывает слово.

Земля на площадке раскисла от дождя — не поиграешь.

За площадкой — грязно-белый сплошной забор. Не высокий — в мой рост, пожалуй. В мой теперешний рост.

В конце коридора — стол и стул. Ни на стуле, ни поблизости — никого. Я один.

Ладненько.

Неслышно, аккуратно, с пятки на носок, иду по коридору. Здесь довольно тепло — батареи отопления, расположенные под окнами и выкрашенные белой краской (любят здесь белый цвет), работают нормально. Прикладываю руку к одной из них. Горячая. Откуда-то мне известно, что по ним бежит нагретая в котельной вода. Чем греют, интересно? Электричество здесь есть — вон лампочки в стеклянных плафонах под потолком, и выключатель на стене. Выключатель как раз слева от двери, на которой тёмно-красной краской неровно намалёвана буква «м». Значит, для мужчин. В том числе и для меня.

Щёлкаю выключателем, захожу. Две кабинки, закрытые на невысокие фанерные дверцы, выкрашенные всё той же белой краской. Справа — раковина. Над ней — медный кран с белым фарфоровым вентилем. Из прямоугольного зеркала над раковиной на меня уставился вихрастый русоволосый мальчишка. Чуть вздёрнутый нос, серо-зелёные глаза под тёмными бровями, твёрдый подбородок с ямочкой посередине.

Так вот ты какой, Серёжа Ермолов, сын Петров. Симпатичное лицо, меня устраивает.